— А я-то и не заметил, как вырос Олег, — тяжело вздохнул про себя Иван Тихонович. Он помнил его совсем мальчуганом, который прятал руку за спину и не хотел здороваться. Забыл, как Настя каждый год присылала ему школьные табеля с отметками Олега, сообщала о его успехах. Писала, как о празднике, когда сына приняли в пионеры, а потом в комсомол. А сейчас уже стал взрослым и требует ответа за гибель отца. «Но я же не виноват в гибели Сергея, — мучительно думал Очередько. — Я не бросил его в беде, защищал в бою своим самолетом. И кто дал Олегу право меня обвинять? Что он знает о прошедшей войне? О тяжелых воздушных боях? Не для своего оправдания, готов честно сказать: воевал я хорошо, а для убеждения в этом Олега готов собрать всех старых летчиков-фронтовиков эскадрильи. Разве они осмелятся судить меня за последний вылет? 16 апреля 1945 года над Берлином они шестеркой сбили двенадцать «мессеров». Уверен, и Настя об этом говорила сыну». Нет, он не виноват в гибели своего ведомого Сергея Ромашко. Не виноват. Один раз бросил летчиков, уходя за облака, но с ним был и Сергей. Набор высоты тогда диктовался тактическим приемом. Но об этом имеет право судить он, летчик-истребитель, командир эскадрильи, а не мальчишка, пускай даже сын погибшего. Разве парню понять его обиду? Как сумасшедший он радовался каждому письму из Одессы, показывал сослуживцам школьный табель и восторженно с затаенной радостью говорил: «Посмотрите, как шагает мой сынок!» Неужели Олег никогда не читал его писем? Ведь в каждом из них он писал Насте о Сергее. Вспоминал забытые эпизоды и отдельные бои. Хотел, чтобы она рассказывала о них сыну и воспитывала его на подвиге отца. Может быть, из-за скромности, чтобы Настя не подумала, что он страшится представить себя героической личностью, не рассказал до сих пор, как однажды, во время тяжелых боев на Курской дуге сел в поле рядом с подбитым истребителем своего ведомого. К искалеченному самолету с рваными дырками в плоскостях уже мчались фашистские мотоциклисты, чтобы захватить летчика в плен. Все решилось в несколько секунд. Ромашко добежал до его истребителя. Забрался в кабину, сел на ноги, и так они вдвоем прилетели на аэродром.
Олег не имел права задавать ему свой глупый вопрос. Да, вопрос ли это? Скорее всего прямое обвинение. На войне погибали не только плохо подготовленные летчики, которых окрестили слабаками, но и прославленные асы. Все зависело от создавшейся обстановки, от самого воздушного боя. Кто виноват, что в сорок первом и сорок втором годах сбивали наших летчиков больше и авиация несла потери. Конструкторы? Рабочие авиационных заводов? А может быть, сами летчики? Они летали звеном из трех самолетов и не умели вести бой на вертикалях. А может быть, устаревшие И-16, «Чайки» и ЛАГГ-3? На все эти вопросы нельзя ответить односложно, как того категорически требовал Олег.
Иван Тихонович казнился, чувствуя за собой особую вину, что все время слушался Настю и так ни разу не встретился с парнем, не поговорил с ним, не рассказал все, что знал о его отце, дорогом Сергее Ромашко. Помог бы формированию парнишки. Виновата Настя, которая запрещала приезжать ему в Одессу, усложнила простые человеческие отношения и все запутала…
Резкий телефонный звонок заставил Ивана Тихоновича быстро пойти к столу, поднять трубку:
— Я слушаю.
— Докладывает оперативный дежурный. Пришел Ан-24 из Москвы. Летчик не может совершить посадку, не выпускаются шасси. На борту сорок пассажиров.
— Какие приняты меры?
— Летчик пробует выпустить шасси аварийным способом. Вызвали на старт пожарные машины и «скорую помощь».
— Я выезжаю на аэродром. Передайте на борт: до моего приезда посадку не производить.
В длинном ряду машин стояла черная «Волга» начальника управления. Шофера на месте не оказалось, а искать не было времени. Иван Тихонович Очередько выругался, своим ключом открыл машину и сел за руль. Дорога на аэродром оказалась забитой стоящими перед железнодорожным переездом двумя рядами машин, самосвалами и автобусами с пассажирами.
Иван Тихонович направил машину в объезд, прыгая по разбитым кюветам, не думая, что может угробить машину или перевернуться. Пожалел, что на его машине не установлена служебная сирена, как на милицейских машинах и «скорой помощи». Дорога каждая минута, и от его расторопности зависит жизнь людей. Он вспомнил, что диспетчер не доложил ему об остатке горючего. Неизвестно, сколько самолет продержится в воздухе — полчаса или десять минут. Ему удалось проскочить через железнодорожное полотно перед самым носом идущего товарного поезда. Заметил побледневшего от испуга железнодорожника с желтым флажком. Придя в себя, тот грозился и, потрясая большим кулаком, грозно кричал вслед машине.
Выскочив на летное поле аэродрома, Иван Тихонович направил машину к диспетчерскому домику. Резко затормозил перед стеклянным зданием с высокой башенкой.
При появлении начальника управления из-за стола встал дежурный диспетчер. В руках, дрожащих от волнения, прыгал карандаш.
Иван Тихонович понял, что надо в первую очередь успокоить находившихся в комнате и самого дежурного. Прошелся из угла в угол и сказал, не повышая голоса, не приказывая, а словно прося:
— Поливочные машины вышлите на полосу. Все собрать до одной. Поливать землю до полной мокроты. Сажать будем на грунт. Наверное, вы так и решили? Я не сомневаюсь.
Диспетчер промолчал. Щеки пошли красными пятнами. Он отбросил карандаш и уперся руками в край стола.
— Остаток горючего?
— Тысяча двести.
— Может еще летать. Я буду руководить посадкой со стартовой машины, — сказал неторопливо Иван Тихонович, отыскивая стоящую внизу красную машину с радиостанцией. — Передайте на борт командиру: пускай еще раз попытается выпустить шасси аварийно.
— Экипаж перепробовал все варианты.
— Не все. Передайте, чтобы бортпроводницы предложили пассажирам конфеты и побольше улыбались.
Он посмотрел на аэродром, бетонную полосу, за которой терялось широкое поле с жухлой, осенней травой. Заставил взять себя в руки. Первый раз почувствовал, что раздражала бетонная полоса — его всегдашняя гордость. Сажать Ан-24 он будет на землю. Медленно спускался по ступенькам, словно задался целью их пересчитать. Оказавшись на первом этаже, захотел еще раз подняться наверх. Время у него еще есть.
Выйдя на широкое поле аэродрома, прислушался. Поразила удивительная тишина. И вдруг до его слуха донеслась песня жаворонка. Трепеща маленькими крылышками, он взлетел за бетонной полосой. А через несколько минут птицу спугнули выкатившиеся три поливочные машины, они развернулись и двинулись широким фронтом, как идущие в наступление танки. Иван Тихонович улыбнулся пришедшему сравнению, напомнившему ему о минувшей войне.
Мысли снова занял летающий за аэродромом по кругу Ан-24 с пассажирами. И сейчас не было важнее дела, как спасти жизнь людей и экипажа. Несколько раз обошел кругом стартовую машину. Старался представить себе действия летчиков. У диспетчера узнал фамилию командира самолета. Ан-24 вел Барышев. Барышева он хорошо знал. Летчик первого класса должен справиться с трудной посадкой. Но почему он вдруг засомневался в его подготовке? Какое право он имеет не доверять летчику?
Поливочные машины перестроились и теперь ходили одна за другой. «Идут в правом пеленге», — подумал он и невольно улыбнулся. Случай с самолетом Ан-24 напомнил ему военные дни, фронтовой аэродром. Оказывается, от войны нельзя уйти. Она постоянно напоминает о себе, требует собранности и особого отношения к делу.
Начальник управления шагал по мокрой земле. Порыжевшая трава на его глазах сразу преобразилась, начала блестеть.
Машины должны сделать не один десяток кругов, чтобы промочить как следует землю. Нельзя забывать, что на борту остаток тысяча двести литров керосина.
Очередько сел в красную стартовую машину и выехал на середину бетонной полосы. Взял микрофон и твердым голосом, чеканя слова, передал:
— Командиру Ан-24 приготовиться к посадке. Сажать на грунтовую полосу на живот, Руководит посадкой Очередько!
— Вас понял. Командир 6574 Барышев!
Иван Тихонович терпеливо выждал, пока поливочные машины совершили еще два круга, и приказал им уходить. Передал летчикам:
— Барышев, аэродром готов принять ваш борт. Заходите смелее!
Начальник управления знал, что вокруг аэродрома на большом удалении ходили самолеты с пассажирами: для всех, кроме Барышева, аэродром с его чудесной бетонной полосой сейчас был закрыт. И командиры лайнеров слышали команду начальства и, наверное, волновались за своего товарища по отряду.
А в это время Ан-24 выполнил за границей аэродрома последний разворот и пошел на снижение. Самолет стремительно приближался к земле.
Иван Тихонович по опыту войны знал, что земля по-разному встречала летчиков. Радостно, когда полет проходил благополучно, и пугала во время аварии. Напряженно смотрел на показавшийся тяжелый самолет. Сдерживая волнение, спокойно командовал:
— Подтянуть, подтянуть. Так, так. Сажайте!
Летчик Барышев умело подвел самолет и осторожно коснулся днищем фюзеляжа мокрой травы, постепенно прижимая ее многотонной тяжестью самолета. Ан-24 легко заскользил по мокрой траве без ударов и прыжков, как огромная лыжа. Немного прополз и застыл в конце аэродрома, где начиналось болото в бугристых мочажинах с чахлыми северными березками и елочками.
Иван Тихонович помчался на стартовой машине к остановившемуся самолету. К нему устремились сразу красные пожарные машины и «скорая помощь».
Из Ан-24 выходили испуганные пассажиры. Многие до последней минуты так и не поняли, что произошло и почему их так долго не сажали.
Наконец, из самолета вышел командир Барышев. Неторопливо снял форменную фуражку с блестящим козырьком и вытер потный лоб платком.
— Спасибо, Филипп Афанасьевич, — сказал Очередько, подходя к летчику и крепко пожимая ему руку. — Спасибо.
— Да чего там. Работа такая, — сказал просто командир самолета.