Она сидит прямо, собранная, тщательно одетая, — кажется, совсем еще молодая, начинающая седеть женщина.
— Вот так все произошло… Теперь это прошлое. Ошибка исправлена. Выяснились недоразумения, распутан клубок стечения обстоятельств. Много людей вступились за правду и справедливость…
Она говорит медленно, спокойно, как бы раздумывал. И я понимаю — говорит для себя. Может быть, слишком спокойно. Но так ей легче…
— Да, все устроилось. Кирилл, как мы хотели, учится в университете. И моя жизнь течет по-прежнему. Но ночами, когда не идет сон, я все вспоминаю то лето, день за днем, хочу понять, когда, как, с чего все началось, ищу и не нахожу… И тогда мысленно возвращаюсь к тем далеким годам, когда отец Кирилла, оставив меня с двухлетним малышом, уехал в Москву.
Мне было тогда двадцать три…
У меня не было специальности, я жила интересами мужа. Он был талантлив, и я гордилась им. В том, что он должен был совершить, была бы и моя доля, мой труд.
Разное вспоминается с той поры… Кирилл родился, когда его отец кончал аспирантуру. Потом он защитил диссертацию и уехал в Москву — мы с Кириллом мешали ему целиком отдаться науке. Он писал мне, присылал деньги — они всегда для него мало значили.
…В ту ночь, когда он уезжал, шел дождь, бесконечный дождь, и отец Киры шутил — на счастье. Есть такая примета — дождь перед дорогой на счастье. Он говорил, что уезжает на год, но я знала — навсегда… А Кира плакал — очень хотел поехать с ним. А потом уснул, вот в этом кресле. Какая это была ночь… Кира спал, а я смотрела на него и думала, думала… Я не знала, как жить дальше, что делать… Не знаю, что было бы, если бы не Кира. Я нашла в себе силы жить — ради него.
Потом поступила на курсы бухгалтеров — до замужества я кончила почти три курса планово-экономического института. Я стала бухгалтером. Заочно окончила институт. Мне доверили большую работу.
…Кирилл уже учился в школе. Мы очень любили вечера, когда оставались дома. Бывало, уголком глаза я тихонько наблюдала, как он читает, подперев голову, иногда покусывая карандаш. Я видела его глаза, когда он поднимал голову от книги, его чистый лоб, и я верила, что он правдив, добр, талантлив. Мне казалось — моя жизнь оправдана.
В седьмом классе он увлекся математикой и физикой, побеждал в олимпиадах, начал переписываться с одним крупным ученым из Московского университета. В нашем небольшом городе о Кирилле заговорили. Даже в газете написали.
Потом появилась Вика, его одноклассница… Помню, как она первый раз пришла к нам сердитая, разгоряченная от спора (она и потом всегда препиралась с Кириллом по всякому поводу), и как потеплели ее глаза, когда она увидела нашу комнату, этот угол, где занимался Кирилл, его книги. И как Кирилл отозвал меня в сторону, шепотом, краснея и волнуясь, попросил меня приготовить что-нибудь к чаю…
Чем он жил тогда, что любил, к чему стремился? Я была уверена, что все знаю, что ни одна его мысль, ни одно настроение не ускользают от меня.
Времени — вот чего стало не хватать Кириллу. Ему так много нужно было успеть, узнать, освоить! Как жить, чтобы не терять попусту ни одной минуты? Попусту… Что это означало? Встречи с товарищами? Книги, если они не нужны ему, как будущему ученому? Дважды он с восторгом прочитал статью крупного ученого, где говорилось о цене времени для ученого. Она утвердила его, развеяла сомнения. Все для науки, каждый день, каждый час — только тогда он сможет что-то сделать, чего-то добиться.
Добиться — мне не очень-то нравилось это слово. Оно слишком напоминало мне его отца. Но какой смысл Кирилл вкладывал в него? Я успокаивала себя: так ли уж худо, если мальчик в семнадцать хочет заявить о себе, ставит перед собой большую цель. Придет время, думала я, и Кириллу откроется и другая сторона жизни, связанная с духовными исканиями, с моральной ответственностью перед людьми, обществом…
— Скажи мне, — спросила я его в один из вечеров, когда мы были с ним вдвоем, — а время, проведенное с друзьями, ты тоже считаешь потерянным?
— Да, — ответил он, не отрываясь от книги.
— А с Викой?
Кирилл поднял голову, словно услышал что-то неожиданное, помедлил и снова уткнулся в свои страницы.
— А со мной? — упрямо продолжала допытываться.
— Это другое дело… — он сказал это неуверенно, очевидно, чувствуя, как колеблется почва под его теорией…
Ну, что ж, подумалось мне, вероятно, так устроена жизнь: когда мы молоды, мы, не раздумывая, берем все, что сделано до нас и для нас, и лишь повзрослев, начинаем отдавать… И начинаем понимать, что жизнь другого человека — это целый мир, что, отгородившись от людей, мы теряем себя. Юность эгоистична, утешала я себя. И все же я чувствовала: в моих рассуждениях что-то не так, что-то не сходится. Ведь его товарищи жили не так.
А Кирилл? Неужели наука для него — это он сам в науке?
После разговора с ним а впервые так прямо начала думать об этом. И чем больше я присматривалась к Кириллу, тем сильнее росла моя тревога. Я чувствовала: все, что находится за пределами его интересов, его мира математики и физики, просто перестает существовать для него, теряет всякий смысл.
Я ошибаюсь? Сужу слишком строго, слишком лично? Может быть. Но мне становится страшно, когда я думаю о том, что произошло. Как он будет жить дальше, чем будет мерить свои поступки?
Мария Игнатьевна замолкает, задумывается. И вдруг, словно стряхнув с себя оцепенение, неожиданно говорит, и в голосе ее звучит затаенная надежда:
— А может быть, это все-таки возрастное? Мальчишеская корь? Он «переболел» — и все пройдет… Бывает же всякое в этом возрасте, правда?
18 июня.
Итак, школа позади! И как будто судьба ждала этого момента, когда я сдала последний экзамен, произошло то, о чем боялась и думать… Я еще не могу разобраться в этом, не знаю, как теперь сложится моя жизнь. Попробую написать все как было, хотя мне это очень трудно.
Мне было так хорошо, так радостно, когда я бежала вниз по лестнице, а Кир, как всегда, ждал меня в школьном садике. Он сдал экзамен утром, раньше всех, и ушел из школы. Потом из окна класса я видела, как он появился во дворе и затеял с малышами возню. А теперь он ждал меня, и будто что-то пело, звенело во мне, хотелось куда-то идти, бежать, все равно куда, лишь бы не сидеть на месте.
— Все в порядке? — спросил Кир и засмеялся, потому что спрашивать было не надо. Мы пошли к реке. День был чудесный — нежаркий, очень светлый, с белыми кучками облаков и глубоким-глубоким небом.
— Давай уплывем, — сказала я. — Далеко-далеко…
— На край света? — спросил Кирилл.
— Да.
— В Лапландию?
Я кивнула. Мне захотелось, чтобы сейчас началась сказка — Лапландия, Лапландия, гусиная страна! И пока Кир отвязывал лодку, я представила себе, как мы с ним плывем далеко, неизвестно куда, со всякими приключениями, и как Кир защищает меня…
Он греб, а я смотрела на воду, на серебряные блики, которые переливались и сверкали, как живые, а когда закрывала глаза, слышала скрип уключин и плеск воды, и какие-то далекие голоса на берегу… Потом долго-долго смотрела на небо, и мне казалось, что я делаюсь все меньше и легче, еще чуть-чуть — и меня не останется совсем, только одно небо кругом.
Я сказала об этом Киру. Он усмехнулся…
— Типичные высказывания эмоцика.
— А кто такие «эмоцики»? — спросила я. — Такие допотопные чудища — вроде динозавров?
— Вот именно, — ответил Кир. — И как динозавры, обреченные на вымирание. К примеру, твой Андерсен, Ганс-Христиан. Мне искренне жаль его. Наверно, он был способен не только на свои красивые сказочки — мог бы заняться чем-нибудь стоящим, а? — он усмехнулся. — Как думает комиссар?
Вот всегда он так — лишь бы позлить меня.
— Сколько лет я тебя знаю, Кир? — неожиданно спросила я.
— Пять, десять, тысячу, — ответил он.
— Ну, вот. Целых тысячу, а все не могу понять, шутишь ты или вправду такой…
— А я хочу, чтобы ты поняла, — Кир произнес это так, что у меня все оборвалось. — Ведь ты для меня…
— Подожди. Не надо, — наверно, так я сказала ему, потому что у него вдруг пропал голос. — Скажи, когда я уйду. Ладно? Громко. На весь мир. И много раз…
Потом мы гуляли, пока не стало темно. И молчали. И только когда подошли к моему дому, Кир проговорил:
— Считай, что я это сказал. Много, много раз…
Он поцеловал меня, и я убежала.
15 июля.
Сегодня снова открыла свою тетрадку. Хотела сказать — случайно, но это была бы неправда. Когда все хорошо и когда не происходит ничего особенного, я не могу и словечка написать. Сколько раз пробовала — не получалось. А эти три недели были, наверно, самыми лучшими в моей жизни! Мы с Киром виделись каждый день — ходили купаться, катались на лодке, уезжали с ребятами на 65-й километр за малиной… Об этом с того раза не было сказано ни слова. Но для чего слова? Когда я вижу его лицо, улыбку, слышу его голос — и все во мне звенит от одного его взгляда?
Через неделю Кир должен уехать в Москву — сдавать экзамены в университет. Его там уже знают как победителя заочной математической олимпиады. Даже письмо прислали — вроде приглашения, неофициального, конечно. А я остаюсь и буду поступать на медицинский. Встретимся зимой, в каникулы, и тогда… Но об этом я не хочу думать — ведь еще целая неделя!
Сейчас я была у Кира дома. Всю вторую половину дня он как всегда занимался. Когда я вошла в комнату, Мария Игнатьевна сидела за столом. Она подняла голову — и у меня сжалось сердце: такое было у нее лицо! Я бросилась к ней: что-нибудь случилось?
— У мамы неприятности, — сказал Кир. — Ревизия вскрыла какие-то махинации на складах горторга, и этим делом занялось ОБХСС.
— Ну и что? — спросила я.
— Да ведь мама бухгалтер — финансово-ответственное лицо.
— Ну и что? — снова вырвалось у меня. Я не могла понять, какая связь между махинациями на складе и Марией Игнатьевной.