Облака закрыли солнце, потянуло холодом. Она подняла голову и вздохнула.
— Ты что? — спросил он.
Не думать, приказала она себе. Ну да, опять не думать; чтобы не испортить эту минуту, и еще одну, но ведь настанет и последняя. А она уже настала — вдруг с беспощадной ясностью пронзило ее, — потому что больше уже не повторится это. Им оставалось одно — он должен решить. Все оборвать, все сжечь, и уйти, и не оглянуться. У нее сжалось сердце от одной мысли, что он может быть с ней всегда. И она будет ждать его вечерами, и открывать ему дверь, и что-то поручать сделать для дома, их дома… И то, что открылось им, не кончится, и будет еще другое…
Горы, обступившие их, гряда за грядой, уходили вверх и где-то очень далеко, над облаками, подернутые дымкой, синели и самые высокие вершины.
Тишина шла оттуда, от этих гор, недоступных, немыслимо далеких.
А вблизи, за черным провалом, цепляясь за каменистый склон, стояли деревья. Ей отчетливо виделись узловатые, в наростах корни, бронзовые стволы, ветви с темно-зеленой хвоей.
Отдаляясь, горы словно очищались от всего случайного.
«И мы сейчас так, — подумала она, — есть только мы. Вдвоем. А там…» Она закрыла глаза и снова услышала легкий звон разбивающейся о камень воды. А потом опять — тишину, и опять ощутила себя маленькой, и еще тесней прижалась к нему. Она не хотела отпускать эти минуты. Его пальцы коснулись ее волос, щеки, губ, и она подняла глаза. Никогда еще не видала она его лицо таким напряженным. Он почувствовал, что она смотрит на него и повернулся к ней.
— Пойдем. Пора…
…В Москве он позвонил ей в тот же день, когда приехал. Они условились встретиться, но уже не было у нее того радостного возбуждения, когда она шла к нему, потому что опять они расстанутся, и опять она будет ждать, когда он позвонит, и когда позвонит еще, и не сможет ни о чем думать и будет ждать. Она чувствовала, что устала, у нее не было больше сил, то, что она пережила там, в горах, словно обескровило ее. Иногда со страхом она ощущала, как в душе поднимается незнакомое чувство к нему, и только встречи с ним возвращали ее к прежнему, и ей снова верилось, хотелось верить.
Однажды он позвонил ей, когда у нее были гости — теперь он уже не знал, с кем она встречается, — и он почувствовал, что сейчас ей не до него.
— Повидаемся завтра?
— Посмотрим, — она помедлила, — позвони…
Голос был чужим, холодным, и он взорвался.
— Знаешь что, — сказала она, — может, там отдохнуть друг от друга?
Он помедлил.
— Хорошо. Позвони сама. Когда захочешь.
Как просто он это сказал, как легко. Она ощутила холодную пустоту. Машинально положила трубку, долго стояла так. И вдруг спросила себя:
— Как же теперь?
Шли дни, он не видел ее, и были минуты, когда он не думал о ней, но смутно ощущал, как растет в нем чувство ожидания, как будто она была очень далеко, но должна вернуться, приехать, и надо только дождаться. Он дождется — разве время может разлучить их? Было и другое: он знал, когда они встретятся, опять встанет между ними то же, и нужно будет решать, все равно решать, и никуда от этого не уйти, и он не торопил время, как будто набирался сил для этого решения, и еще, может быть, просто душа требовала отдыха.
Но наступил день, который он хорошо помнил, — день ее рождения. Он пошел давать телеграмму и долго не мог найти слов. Он часто мысленно разговаривал с ней, а теперь не находил слов, как будто потерял ее волну, и не знал, что сказать, чтобы она услышала его. Ему стало страшно — неужели и вправду время что-то изменило?
Она позвонила на следующий день. Все оборвалось у него, когда он услышал ее голос.
— Здравствуй, это — я. Ты думал, я исчезла совсем, навсегда?
— Нет, не думал.
Она поблагодарила за телеграмму и спросила:
— А как твои дела? — Спросила неуверенно. Так неуверенно, словно сомневалась, имеет ли на это право. А ведь она всегда была в курсе всех его дел.
Он подробно, как выученный урок, рассказал ей все и потом с непонятной ему самому тревогой спросил:
— А ты? Как ты? У тебя что-нибудь изменилось?
— Ничего.
— Так уж и ничего? — повторил он и вспомнил, как писал телеграмму и как долго не мог найти слов.
— Ничего… — повторила она и запнулась.
И он вдруг понял: все-таки что-то случилось.
— Нам надо повидаться, — он не узнавал своего голоса, — прямо сейчас. Ты можешь?
Она помедлила, ему показалось, сейчас скажет: нет, не могу.
Но она ответила:
— Хорошо. Жди меня где всегда.
Он увидел ее издалека — тоненькую, в брюках и свитере, по моде, и снова почувствовал эту непонятную тревогу: что-то было не так, не так она стояла, не так ждала его.
— Ну, здравствуй, — сказала она, когда он подошел, и улыбнулась.
А он не верил, что видит ее, у него пересохло во рту, он только кивнул головой. Она засмеялась и взяла его под руку.
— Куда мы пойдем?
— Куда хочешь.
— Ох, опять решать мне. Надоело, устала.
— По тебе этого не заметно. Вид свежий, как будто вчера спустилась с гор. Юная альпинистка. Юная и прекрасная, — он снова не находил слов.
— Сплю хорошо. Ложусь в десять. Все хорошо.
И вдруг он прямо спросил:
— Что произошло?
— Ничего, — ответила она, но отвела глаза.
Он уже все понял, она не могла солгать ему — он это знал. У него все похолодело внутри, но он не мог, не хотел верить, пусть обманет его это проклятое знание, пусть, ведь так часто он ошибался, может же ошибиться и сейчас!
— Ты должна сказать правду, должна. Лучше правда — любая, чем это… — Он не помнил, что говорил еще.
И тогда она сказала:
— Да.
— Кто он?
Дом, у которого они стояли, покачнулся, потом он почувствовал на лице холод — дождь, догадался он. Ну да, ведь накрапывал дождь, а капли на лице, потому что он запрокинул голову. Но прошло мгновенье — он услышал ее ответ:
— Командировочный. Издалека. Приехал — уехал. И концы в воду. Он помог мне… — она не договорила.
— Помог?
— Да, — сказала она зло и вдруг сникла: — Я не могла, не могла быть одна…
— Откуда он взялся, этот твой спаситель. Откуда?! — наверно, он выкрикнул это слово, кто-то из прохожих оглянулся.
— Разве это важно… Пришел с друзьями в дом, — она почувствовала, что должна сказать все — сейчас. Сразу.
Действительно, разве это важно, подумал он, а что же важно? «Черт с ним, с этим командировочным. Что-то еще… Да, да, что-то еще я хотел спросить… Заезжий гастролер, — опять вернулась эта проклятая мысль, — которому все равно. Приехал — уехал. — В этом было что-то постыдное, унизительное. Снова он почувствовал холод на лице. — Спокойно, — сказал он себе, — спокойно. Так и бывает. Именно так. Но что же я хотел еще спросить?»
Мысли его путались.
Она почувствовала его состояние и осторожно погладила по руке:
— Пойдем…
Сыпался мелкий дождь, улица была, как в тумане. У метро они снова остановились. Как они оказались у этой станции, ее станции?
— Когда я с тобой, я другая, — тихо сказала она, — не маленькая, не приниженная. Люди, мир, искусство — все мое, и я с ними.
— Потому что это есть в тебе.
— Всю жизнь я искала, теперь я это понимаю. И нашла тебя. Себе на беду.
Он понял, как трудно ей было это сказать. Как ей трудно. Как отчаянно.
— Родная, — сказал он. — Все равно родная.
Правда ли это? Теперь он не знал. Она хотела что-то сказать, но вдруг оборвала себя на полуслове — лицо ее стало отрешенным, далеким. О чем она думает, куда ушла?
— Ну, пойдем, — теперь он коснулся ее плеча.
— Может, мне уехать? — сказала она.
— Куда?
— Туда. К нему.
— До этого дошло… Поезжай.
Она сказала — уехать. От меня. Или к нему? Не надо, оборвал он себя, не все ли теперь равно…
Они спустились по эскалатору, вышли на платформу. Подошел поезд.
— Я проеду с тобой остановку, — сказал он.
Они вошли в вагон и стали у противоположной двери. Она сжала его руку. Теперь лицо ее было близко, и глаза смотрении на него — она вернулась о т т у д а. Большие темные глаза с золотистой мерцающей глубиной, чуть скуластое, смуглое лицо с нежным овалом. Любимое лицо.
Поезд остановился.
— Тебе выходить, — сказала она.
— Ладно. Выйду на следующей.
И опять поезд остановился, как будто мгновенно проскочил прогон. И — опять.
— Ну, вот и все, — сказал он.
Она потянулась к нему, и он чуть повернул голову так, чтобы она прикоснулась губами к щеке.
— Еще, — сказала она, и он понял — это означало: теперь ты. Но он не мог поцеловать ее. Будто потянуло холодом, и он увидел ее в комнате, как, наклонясь, она зажигает свечу и потом идет навстречу, и лицо ее сияет радостью — или нет, не так. Это было затмение, отчаяние — это была не она. Что ж, так легче думать. Он бы понял это. Но он слишком хорошо знал ее — она не могла быть неискренней. Она искренна в каждом вздохе и не может быть другой. Ведь пришла же ей мысль — уехать к нему.
Он закрыл глаза. «Еще. Теперь ты». Он не мог поцеловать ее и снова, второй раз, чуть повернул голову, и она снова прикоснулась губами к его щеке.
Подул ветер, свежий ветер с залива, а горячее солнце било в глаза, и она вздохнула: как хорошо. Все для тебя, даже ветер. Для нас, сказала она, и коснулась щекой его плеча. Они прошли галерею дворца и теперь спускались вниз по широкой мраморной лестнице, и весь царскосельский парк лежал перед ними с тенистыми аллеями старых лип, и залитой солнцем лужайкой, и с тихой гладью пруда, с легкими мостиками и переходами и тенистыми уголками возле тропинок. И вдруг что-то словно остановило их. Им показалось: вот сейчас, в эту минуту, они ощутили то далекое время, когда здесь бродил кудрявый юноша, и в этой тишине звенели его стихи, и он вдруг задумывался и смотрел в одну точку, и стихал ветер, и останавливались облака, — ощутили, потому что были вместе.
Но, может, этого и не было — не было Ленинграда, и царскосельского парка, и лужайки, такой зеленой, что захотелось зарыться в эту траву, и старых лип с густой тенью, и не было Крыма, и тех минут, когда бьется одно сердце, ничего не было, он все придумал и ее придумал. Не было таинством близость с ней, ее руки, ее губы — целый мир, в котором только они вдвоем могли существовать, потому что сами создавали е