го. А теперь тайны не было — она разболтала ее первому встречному, все рассказала, все открыла, к чему они вместе шли так долго, так осторожно, взяла да и выплеснула в окно живую воду, которую они собирали по капле.
— Ну, вот и все, — сказал он.
Она чуть прикрыла глаза, прощаясь.
Дверь вагона задвинулась, и он оказался на платформе.
Поезд тронулся, и он уже больше не мог видеть ее лица.
Жена музыканта
Вот уже который день мы с Володей мотались по степи. Все было хорошо, пока стояло вёдро. Но сегодня с утра пошел дождь — сначала небольшой и приятно освежающий, а потом все сильнее и сильнее. К вечеру дороги превратились в сплошное месиво грязи, и каждый метр давался нам с трудом. Мы измучились и проголодались.
Последние километры, оставшиеся до села, мы ехали в сгущавшихся сумерках под проливным дождем. Машину то и дело заносило, встряхивало на ухабах, и она все медленнее и медленнее продвигалась вперед.
Но наконец совсем близко показались темные пятна домов. В окнах то там, то здесь зажигались огни. Безошибочным чутьем определив, где правление колхоза, Володя остановил машину у высокого крытого крыльца.
Нам повезло: председатель колхоза был еще в конторе. Узнав, кто мы, он накинул на свои широченные плечи брезентовый плащ и без дальних слов повел нас устраивать на ночлег.
Так я оказался в просторных сухих сенях. Не знаю, сколько времени я бы еще вытирал ноги, боясь ступить на чистый половичок, лежавший перед порогом, но спокойный, как мне показалось, чуточку насмешливый голос прервал мое занятие:
— Да вы не стесняйтесь, снимайте сапоги и проходите…
Я последовал этому доброму совету и шагнул за порог. Передо мной, улыбаясь, стояла молодая женщина.
Ее нельзя было назвать красавицей. Но что-то сразу же привлекало, невольно притягивало взгляд в ее смуглом, с неправильными чертами лице и прекрасных темно-синих глазах, смотрящих очень спокойно, я бы даже сказал, тихо. Стянутые в тугой узел на затылке темные волосы открывали чистый лоб, и это сообщало особенную строгость всему ее облику.
«У нее непременно должно быть старинное русское имя, — почему-то подумалось мне, — такое же строгое и степенное, как и она сама. Например, Марфа…»
Пригласив пройти к столу, она вышла, и я услышал, как в соседней комнате она заговорила спокойно и ласково, по-видимому обращаясь к ребенку.
Я огляделся. Вокруг было на редкость уютно и чисто. Возле стола, покрытого блестевшей клеенкой, у самой стены, так, что можно было дотянуться рукой, стояла этажерка с аккуратно поставленными книгами необычных форматов (как я потом понял, это были ноты); кровать в дальнем углу сверкала белоснежным покрывалом. На свежевыбеленных стенах — ни цветных сельскохозяйственных плакатов, ни плохих репродукций популярных картин, и поэтому сразу же обращала на себя внимание висевшая над столом большая фотография в рамке под стеклом. С нее пытливо и чуть насмешливо, улыбаясь одними глазами, смотрел симпатичный молодой парень в военной форме с погонами лейтенанта.
Вошла хозяйка и поставила на стол сковороду с яичницей, молоко и хлеб.
— Муж мой это, — сказала она, проследив за моим взглядом, — как раз перед отправкой на фронт снимался…
Голос ее не дрогнул, в лице ничего не изменилось, но она тут же поспешно добавила:
— Да вы кушайте, кушайте. Если что понадобится, я в соседней комнате, а зовут меня Анна Сергеевна…
Все это было сказано ровно и приветливо. Вероятно, он жив, ее муж, но почему тогда висит эта одна-единственная фотография скорей всего семнадцати-восемнадцатилетней давности?
А кто она сама, чем живет, что делает? Что скрыто за этой ровной, тихой приветливостью? Но я уже знал, что ни о чем не спрошу ее, да и она не начнет такого разговора.
Скоро хозяйка вернулась, ведя за руку светловолосую девочку лет двух-трех с большими голубыми глазами, в которых стояло то же выражение веселого любопытства, что и на фотографии у ее отца.
— Мам, — спросила девочка, искоса посматривая на меня, — а папа скоро придет?
— Скоро. Садись за стол и выпей молока.
Девочка уселась на стул, взяла двумя руками стакан и тяжело вздохнула.
— Мой папа музыкант, а ты кто? — спросила она.
— Олечка, нельзя же так, — засмеялась Анна Сергеевна, — видишь, дядя устал и ему не до тебя…
— А почему папы нет? — плаксиво протянула Олечка, которой сразу стало скучно от такого объяснения.
— А ведь и впрямь уже поздно, — забеспокоилась Анна Сергеевна. — Да и дождь не перестает… Сегодня в нашем клубе концерт, вот он и задерживается. Только пора бы уже прийти…
Она замолчала. Стало слышно, как в окна ровно и сильно бьет дождь, словно кто-то стучится — уверенно, настойчиво. Олечка тоже затихла и, подняв голову, расширенными глазами смотрела в окно, в темноту ночи.
Так мы и сидели все трое, не двигаясь и не говоря ни слова, захваченные, завороженные этой таинственной песней дождя и ветра.
О чем думала, о чем замечталась в эти минуты Анна Сергеевна? Черты лица ее стали мягче и как-то обыкновенней, проще. От образа строгой, властной и волевой Марфы, который возник в моем воображении, не осталось и следа. Это была Анна, Аня, Анюта, милая и простая, которая, наверно, любила, напевая вместе с другими девчатами, идти босиком по колкой траве, метать сено и, быть может, с ним, лейтенантом, до зорьки стояла у околицы…
…Неожиданно звякнула щеколда, и в сенях послышались голоса. Анна Сергеевна медленно поднялась, словно стряхивая с себя оцепенение, и вдруг, подняв высоко дочку, радостно сказала:
— Ну, вот и наш папа! Пойдем скорее встречать.
Она быстро вышла в сени, и уже оттуда послышался ее голос:
— Подождите, девушки, хоть чаю выпейте…
— Да нет, Анна Сергеевна, спасибо. Мы пойдем, — вразнобой, весело ответили ей.
«Даже с провожатыми, — подумалось мне, — совсем как столичная знаменитость…»
Но уже через минуту горячий стыд обжег меня от этой мысли. В комнату вошел высокий светловолосый мужчина. Что-то необычное было в том, как он остановился и медленно повернулся ко мне.
И вдруг я понял: он слеп! Темные очки закрывали глаза. Все лицо от лба до подбородка перерезал шрам. Дочка уже сидела у него на руках. Осторожно ступая, он подошел к столу.
— А у нас гость, — сказала жена, — товарищ из газеты.
— Что ж, давайте знакомиться. Николай Меркушев.
Я назвал себя и погнал протянутую руку.
…Концерт, видимо, утомил его. Он откинулся на спинку стула и долго сидел молча.
— Голова болит? — заботливо спросила жена.
— Да нет. Совсем нет. Просто устал немного. А ты знаешь, наша песня прозвучала. Если бы ты слышала, как ее спели.
— Вы сами сочиняете?
— Немного… — И, предваряя мой вопрос, поспешно добавил: — А записывает моя жена, Анна Сергеевна. Она хоть музыке и не училась, а по теории поспорит с любым студентом консерватории. Если разбираетесь в этом деле, поговорите с ней.
К удовольствию хозяина я мог поддержать этот разговор. И действительно, Анна Сергеевна хоть кого могла удивить превосходной музыкальной памятью. С ней можно было свободно говорить о секвенциях или о движении мелодии по ступеням, о тональностях, модуляции и прочих премудростях, а уж учебник гармонии она, и верно, знала назубок!
…Странный был этот разговор: мы, как на экзамене, боясь ошибиться, вспоминали классические примеры различных гармонических решений, а Меркушев молчал, жадно вслушиваясь в нашу беседу.
Девочка уснула у него на коленях, и он, медленно и осторожно поглаживая ее волосы, сидел, не шевелясь, изредка вставляя какое-нибудь слово.
— А ведь тебе пора отдыхать, — вдруг спохватилась Анна Сергеевна, — да и вы устали с дороги…
Но мы оба решительно запротестовали, и Анна Сергеевна, взяв дочку, вышла в другую комнату.
В окно по-прежнему барабанил дождь. Меркушев долго молчал. А потом как-то сам собой возник у нас разговор о далеких фронтовых годах. И то ли эти воспоминания так разволновали его, расположили к откровенности, к задушевной беседе, то ли так подействовало тепло семейного уюта после нелегкого трудового дня — не знаю, но только далеко за полночь затянулся рассказ о его жизни…
— Не знаю, как это назвать, по-моему, и слов таких на человеческом языке не существует, когда испытываешь не отчаяние, даже не безразличие, — нет, а просто чувствуешь вокруг себя пустоту, страшную, бесконечную… Ты живешь — ешь, спишь, передвигаешься, но тебя нет, это не ты, это какой-то механизм ест, пьет, спит и даже думает вместо тебя…
Вот так было со мной, когда я понял, что ранение принесло мне худшее: безвозвратную слепоту. Хотел ли я смерти? Наверное, да. Но, кажется, я ничего не хотел, вообще ничего…
Тогда-то в госпитале и нашла меня моя жена…
Меркушев замолчал. Что было потом? Всего тремя словами можно ответить на это: она вернула его к жизни. Но попробуй пойми, какой силой, каким прозрением она выбрала, быть может, единственный путь спасения?
А Меркушев говорил о том, как она заставила его поступить в музыкальную школу по классу баяна и прошла с ним все — от первой и до последней нотки, как она записала его первую песню и как они приехали сюда, на целину, и поселились недалеко от ее родных мест. Ее всегда тянуло вернуться в степь… А здесь как раз и началось то новое, что теперь называется одним словом — целина!
— «Нет, не тихо ты должен жить, не на покое, в уголке, — говорила она мне, — а в самой середке, чтобы люди тебя знали, чтоб ты был им нужен!»
А я спорил с ней, понимаете — спорил! Разве нужны песни на целине, разве нужен на целине учитель музыки? Но Аня оказалась сильней. Она ведь у меня сильная. И ведь права она: целина — это жизнь, большая жизнь! А в жизни нужна и песня, и музыка, и красота…
Только здесь я понял, что нужен этим ребятам — понимаете, нужен! И я к ним так привязался, что и не мыслю теперь жизни без них. А какие ребята, как тянутся они ко всему, что греет душу, с каким увлечением учатся находить в искусстве настоящее, искреннее, сильное… У нас ведь, знаете, не только хор да кружок по классу баяна. Мы еще организовали что-то вроде клуба любителей симфонической музыки…