– Что ты, что ты! – испуганно забормотала она, хватая его за руку. – Что ты, милый… прости… Но, ей-богу, мне трудно понять – зачем он вам нужен…
– У меня, у нас… есть основания предполагать, что твой муж еще может придти в себя… его физиологические функции еще могут восстановиться… его мозг еще жив… и он может еще послужить на благо великому Китаю. Мы заботимся о сбережении не только ваших лесов и нефти, чистой воды и электроэнергии, но и людских ресурсов. Каждый талантливый человек – а среди русских очень много людей одаренных! – так вот, каждый такой человек находится у нас на особом учете… Особенно мы стараемся сберечь каждого поэта, художника, философа, ученого… К сожалению, почти все они уже сбежали на Запад, но кое-кто еще остался… И мы хотим сохранить здесь, в Сибири, в зоне Ру, этот духовно-интеллектуальный потенциал, мы очень стараемся… Правда, сами русские люди, большинство из них – утратили свою витальность и с какой-то патологической страстью занимаются самоуничтожением… пьют, употребляют наркотики, бродяжничают… Согласись, что мы, китайцы, в зоне Ру делаем все возможное для того, чтобы сохранить, сберечь не только ваши жизни, ваших детей, но и вашу культуру, ваше искусство, вашу литературу, ваши обычаи и традиции, ваши праздники и ритуалы, даже русские анекдоты, которые лично мне кажутся грубыми и вульгарными… но такова наша государственная политика! Такова установка партии! – Голос его зазвенел. – Пусть расцветают сто цветов! И русский цветок – один из самых ярких! Мы – за разнообразие жизни! И поэтому я приложу все усилия, чтобы твой многострадальный муж смог вернуться в ряды настоящих русских интеллигентов, которыми издавна славилась матушка-Сибирь!
– Ну, ты даешь… – прошептала моя жена восхищенно. – Если бы у него была хоть капля твоей… как ты это назвал?
– …витальности…
– Во! Да если бы у него, размазни и слюнтяя, была такая витальность, как у тебя, мой любимый Цзяньчик… как бы я его тогда любила! А ты… ты… ты… я хочу тебя! Прямо сейчас! Прямо здесь! Я хочу! Ты не бойся – пол чистый, я вчера мыла… давай же! Давай скорей!
– Но как можно – при нем?!
– Еще как можно! Я тебе покажу – как можно! Я хочу! Я хочу!
– А вдруг кто придет?
– Да не бойся ты! Тоже мне, оккупант… я же тебя еще и уговариваю… Ну, чего ты? Сын на работе, внучка в садике, мама на рынке… Давай!
– Постой… ты же обещала мне, что расскажешь, с чего это у него все началось… ну, когда и почему это все у него случилось…
– Я расскажу! Расскажу! Но потом! Потом!..
А случилось все это давным-давно, в начале восьмидесятых. Я тогда работал врачом-психиатром, но мечтал о литературной карьере, писал стихи и рассказы, успел выпустил пару книг, в местном издательстве готовилась к выходу моя новая книга, помню даже название – «Мой май». Впрочем, книга эта так тогда и не вышла. И вообще все мои мечты и планы рухнули в один прекрасный день.
А день тот и впрямь был прекрасен: золотая осень, бабье лето, теплынь, эстрада зеленого театра в центральном городском парке, поэтический концерт, среди прочих участников и я – читаю свои стихи («Плюю на всё – на тонкий профиль, на толстый фас!..») и рассказы («Мы любим города, в которых нас любили…»), и душа моя рвется из грудной клетки, вспархивает над головами слушателей и парит где-то там, в лазурной выси, над жемчужными облаками. И публика радостно принимает меня, и гремят аплодисменты, и меня долго не отпускают со сцены. Я читаю еще и еще, и в стихах моих и рассказах звенит призыв к свободе и душевному раскрепощению, в них – надежда на лучшую жизнь, и так далее, и тому подобное. Лишь один человек, сидящий в первом ряду, не улыбался, не аплодировал – он был недвижим, как статуя.
А после концерта, когда публика стала расходиться, наш организатор шепнул мне на ухо, чтобы я заглянул в контору, в кабинет директора парка. Мол, какой-то начальник желает меня видеть.
– Что еще за начальник?
Он ответил, но я не расслышал. Так, между прочим, до сих пор и не знаю, что это был за начальник… Впрочем, не все ли равно?
Захожу в кабинет, сам директор парка сидит, как мышь, зажавшись в угол, на краешке стула, а за его столом восседает грозный Начальник – тот самый мрачный молчун с первого ряда. Увидев меня, он угрожающе произнес:
– А ну-ка, поди сюда…
– Это вы мне? – удивился я и оглянулся на всякий случай.
– Тебе, тебе. Ближе!
– Позвольте, но…
– Не позволю! – оглушительно вдруг рявкнул Начальник и грохнул пудовым кулаком по столешнице, разбив толстое стекло.
Колени мои подкосились.
– Как вы смеете… – пролепетал я.
– Молчать! – крикнул Начальник. – Ни слова! Все свое ты уже сказал. Хватит!
– Но я требую объяснить…
– А я говорю – молчать! – И он приподнялся над столом словно коршун и вперился в меня своими обжигающе черными немигающими глазами. – Молчи и слушай. Твои поганые стишки и рассказики годятся только для подтирки… не спорь! Оттепель давно кончилась – и не вернется! Покричали – и хватит! Точка! Пора навести порядок в нашей советской культуре… Совсем распоясались, понимаешь. Хулиганье. Каждый болтает, что хочет. Трепачи. Развелось, понимаешь, поэтов всяких, художников. Барды, понимаешь, менестрели. Соловьи, понимаешь, разбойники. Формалисты, понимаешь, абстракционисты…
– Но позвольте! При чем тут… – заикнулся я еле слышно, чувствуя предобморочное головокружение.
– Слушай, гаденыш, – перебил он, и магнитные его зрачки вонзились в мою ослабевшую и размякшую душу. – Слушай внимательно, и молчи. С этого дня чтоб я тебя больше не видел и не слышал. Стишата свои поганые и рассказики мерзкие – забудь. Припухни! О книжке – и не мечтай. С главным редактором я завтра еще поговорю… Молчи!
И я молчал. Я смотрел на него не мигая, как кролик на удава. И каждое слово Начальника крепко впечатывалось в меня, вколачивалось в мое сознание раскаленными гвоздями.
– И чтобы с сегодняшнего дня – ни звука! – продолжал он громыхать. – Ни строчки! Ступай домой и не высовывайся! Пошел вон!
И я молча и покорно развернулся на ватных ногах, вышел из кабинета, прикрыл за собой дверь и направился, как было приказано, домой.
Дома я молча прошел мимо недоумевающей матери и юной жены с младенцем-сыном, лег, не раздеваясь, в свою постель – и вот лежу на этой кровати уже лет тридцать, не меньше, а может, и больше. Мама моя давно умерла, у сына седые виски, и жена моя тоже, конечно же, постарела.
А как она была тогда молода! Как пыталась меня растормошить, разбудить своими горячими ласками, горючими слезами. Не помогли ни ее причитания, ни материнские слезы, ни вопли тещи и прочая суета. Я оставался неподвижен и молчалив. Я все видел, слышал и понимал, я все чувствовал, и душа моя содрогалась от боли, от жалости, от сострадания к моим близким, – но моя робкая воля была намертво скована колдовским заклятием Начальника.
Чего только не пришлось мне испытать за эти годы! И гниющие пролежни, и застойная пневмония, и многомесячное лечение в психобольнице, врачи которой поставили мне диагноз: шизофрения, кататонический ступор… Чем только меня не пичкали! Мажептил, галоперидол, амитал-кофеиновые растормаживания, инсулино-шоковая терапия… И все без пользы, без малейшего эффекта. Так и стал я безнадежным психохроником, инвалидом аж первой группы, живым мертвецом.
Потом врачи махнули на меня рукой – и я вернулся домой, на свою кровать. Мать с женой, а потом жена с тещей ухаживали за мной, регулярно меняли белье, протирали меня камфорным спиртом, чтобы не было пролежней, кормили с ложки, подкладывали под меня утку. Памперсов для таких придурков, как я, в ту пору еще не было. И мой сын навещал меня почти ежедневно, рассказывал новости быстротекущей жизни. Но ведь я не мог поддержать беседу, не мог даже кивнуть… Общаться с покойником, согласитесь, не очень приятно. Тут и самая великая любовь не выдержит, даст трещину.
Однажды я заметил, как в соседней комнате моя жена обнималась с незнакомым мужчиной. Дверь была приоткрыта – и в узкую щель я все видел, все слышал, все понимал. Потом они плотно прикрыли дверь, но я слышал, слышал (или мне только казалось, что слышу) все, что там происходило, в той комнате, на старом продавленном скрипучем диване…
А потом, когда этот мужчина ушел, моя несчастная, но довольная, разрумянившаяся жена подошла ко мне, опустилась на колени перед моей кроватью и со слезами умоляла меня о прощении. Она плакала и целовала мои бледные худые руки, она обещала мне, что будет всегда-всегда рядом, и никогда-никогда меня не оставит, ну и так далее.
Если б она знала, бедняжка, что творилось в моей душе в эти минуты! Если б она догадывалась…
Прошло несколько лет, расцвела перестройка, и вот на закате советской власти жена успела выхлопотать для нас четырехкомнатную квартиру, ведь я по закону, как инвалид-психохроник, имел право на отдельную комнату. Мама так была рада за нас, что от радостного волнения умерла. И вот я лежу как барин, в своей комнате – и смотрю на экран телевизора, где произносятся смелые речи, народ без конца митингует, все спорят, шумят, сжигают партийные билеты, а потом вдруг скачут по сцене полуголые разлохмаченные юноши, поют и кричат, и гремят электрогитары, и белый дым клубится, и сверкают огни, и кричит публика. Славная жизнь наступила, веселая, вольная…
А вот на экране – большой круглый стол, за столом сидят важные люди и ведут серьезный разговор. Я особенно-то и не вслушиваюсь… Но вдруг до меня доносится знакомый гулкий бас – да это же голос того самого Начальника! Ну конечно же, это он! Только выглядит еще более респектабельно. Занимает теперь небось – ого-го! – высочайший какой-нибудь пост… Страшно даже представить. Камера наезжает на него – и вот уж Начальник красуется крупным планом, и жгучие черные его глаза смотрят на меня в упор, буравят мне душу.
– …в наши дни занимать позицию стороннего наблюдателя просто преступно! – говорит Начальник, не сводя с меня магнитного немигающего взгляда. – Мы так долго ждали перемен – и вот это время пришло! Ветер свободы дует в наши паруса! Судьба перестройки зависит от каждого из нас. Как сказал поэт: «Если ты гореть не будешь, если я гореть не буду – кто тогда развеет тьму?!.»