А сегодня ночью мне приснился большой роскошный туалет, благоухающий французским парфюмом и сверкающий итальянским кафелем. Даже во сне я понял, что это и есть рай. Рай – это чистый большой туалет, где можно справить нужду безболезненно и комфортно. А вот летать во сне я давно перестал. Примерно тогда же, когда перестал сочинять. Всю жизнь я летал во сне. И вот перестал. Отлетался.
Проснувшись, я принял решение сделать то, что собирался сделать давно, да все как-то откладывал. Умылся, почистил оставшиеся зубы, попил некрепкого чайку, съел вчерашнюю булочку с маком – и отправился в аптеку.
В аптеке я собирался купить по рецепту три стандарта снотворных таблеток. Плюс те два стандарта, что есть уже у меня дома – будет пять стандартов, то есть всего сто таблеток. От этакой дозы подохнет и лошадь. Так что, можно не сомневаться в летальном исходе.
Недрогнувшей рукой я взял из рук продавщицы три стандарта, сказал «спасибо» и направился к выходу, но вдруг – с этого волшебного «вдруг» можно было, кстати, и начинать весь рассказ, – так вот, вдруг я увидел в очереди девочку-подростка, в которую был когда-то влюблен, да-да, ту самую, самую первую мою любовь, самую мою нежную и драгоценную. Мы расстались с ней сорок лет назад, и вот я превратился в развалину, а она – это просто чудо! – осталась такой же юной, нежной, грациозной, и такие же светятся светло-карие глаза с золотым отливом, и такая же хрупкая шея без единой морщинки, и такой же вздернутый носик, и припухшая верхняя губка, и такие же светлые завитки волос на висках, и такая же челка наискосок…
Здравствуй, Галя, – сказал я умирающим голосом. – Здравствуйте, дедушка, – смутилась она, – простите, но что-то я вас не припомню… – Что ты здесь делаешь, Галочка? – Бабушке плохо, вот я за лекарствами прибежала…
Бабушке – плохо. Ты понял, старик, о ком речь? Бабушке – плохо. Твоя первая любовь отдает концы. Твоя нежная, хрупкая, драгоценная, та, с которой ты расстался сорок лет назад – она собирается покинуть этот не очень-то белый свет, а ты, эгоист, престарелый нарцисс, ты ведь думаешь лишь о себе, о себе, о своей вшивой жизни, о своей собачьей смерти, хотя ты никому не нужен, и смерть твоя, как и жизнь твоя, никому не нужна и не интересна.
Я старый друг твоей бабушки, милая Галя, ведь ее тоже Галей зовут, не так ли? – Да, именно так, Галиной Михайловной. – Мы не виделись с ней много-много лет, и я очень рад, что встретил тебя. Ты позволишь мне навестить твою бабушку? – Да, конечно. Она будет тоже рада.
Вот и славно, Галочка. Вот и славно, моя незабвенная девочка. А вот и я, дорогая, здравствуй, да, это я, ты узнала меня, молодец, ты совсем не изменилась, лишь постарела на сорок лет, ты лежи, не вставай, не волнуйся, я посижу с тобой рядом, я еще поживу, ты еще поживешь, мы еще поживем, уж теперь я тебя не оставлю, а хочешь, я тебя покормлю, потру тебе на терке морковки с яблоком, а хочешь, я почитаю тебе Есенина, помнишь, мы когда-то его любили, а хочешь, я спою тебе песню, наивную блатную песню, которая тебе почему-то нравилась, и мне тоже, тоже, да ты спи, ты не плачь, ты закрой глаза, вот так, хорошо, подпевай тихонько, ага… так здравствуй, поседевшая любовь моя, пусть кружится и падает снежок – на берег Дона, на ветки клена, на твой заплаканный платок… мы еще поживем, любовь моя, мы еще полетаем вдвоем во сне, только это уж будет не наш сон, не наш сон, не наш…
ЗВЕЗДА НЕ ГОЛУБАЯ, НЕ РОЗОВАЯ
С того дня, как мы с Машей поняли, что любим друг друга, наша жизнь превратилась в ад, в круглосуточное притворство, в бесконечную игру в прятки, в очень даже рискованный аттракцион.
Вот и сегодня, когда я позвонил ей из своей хирургической клиники, чтобы договориться о вечернем свидании, мне пришлось изъясняться намеками, лгать, актерствовать, чтобы чуткие мои коллеги-врачи не расчухали, что я говорю с существом женского пола.
– Это я, Маркуша, – морщась от отвращения к педерастическим интонациям собственного голоса, сказал я, – как твои дела, мой зайчонок? Вот и славненько! А как насчет того, чтобы вместе провести вечерок?
– Инга, любовь моя, – проворковала издалека Маша (тоже явно страшащаяся чужих ушей). – Давай встретимся в восемь, в клубе «Розовая роза»? Мне надо сказать тебе что-то очень важное…
– О»кей, мой зайчик. Целую тебя в твой пушистый хвостик… ха-ха!
«Розовая роза» – вечерний клуб для лесбиянок. Значит, сегодня моя очередь перевоплощаться. Что ж, смиренно выряжусь в свой наилучший блядский наряд. Вчера мы встречались в «Голубой луне» – и пришлось постараться Маше, она нарядилась мальчиком, да так ловко преобразилась, что я ее не сразу-то и признал… И никто из окружающих не догадался! А ведь мы с ней рискуем, жутко рискуем. Если вдруг попадемся, то все, капут – не только любви конец, но и свободы лишимся, и нас разлучат – надолго, навеки… Не дай-то Бог! Об этом не хочется даже и думать. А что делать? Обидно ведь бесконечно прятаться, встречаться тайком, в подвалах, на чердаках, в загородном лесу… Хочется и развлечься, и потанцевать… Мы же так молоды! Мы – изгои, преступники, отщепенцы – мы чужие в этой странной больной стране, где дозволяется лишь однополая любовь, где нет ни детей, ни роддомов, где живут лишь сегодняшним днем и ни у кого нет будущего.
Вечером, ровно в восемь, мы встретились у входа в «Розовую розу». Увидев меня, Маша фыркнула в кулачок. Я глянул на свое отражение в зеркальной витрине: бандитка! пиратка! разбойница с большой дороги! Поправил парик, оскалил зубы.
– С макияжем ты явно переборщил… переборщила! – шепнула Маша, давясь от смеха.
– Но-но! Где почтение к старшим? – И я шлепнул ее по тугой круглой попке. – Смотри у меня! Тетя Инга поставит шалунью в угол!..
– Ладно, пошли, – Маша потянула меня за собой.
Мы купили входной билет, заняли свободный столик в углу, заказали по бокалу мартини, закурили.
На небольшой эстраде томно изгибались две певички-близняшки, инструментальный квартет тоже состоял из женщин: аккордеон, саксофон, синтезатор, ударные.
– Ты хотела мне сообщить что-то важное, – напомнил я Маше. – Давай выкладывай.
– Игорек… ты только, пожалуйста, не пугайся, – прошептала она. – И не сердись…
– Что случилось? – Я отставил недопитый бокал. – Неприятности на работе?
– Нет… это касается только нас с тобой… Я – беременна… Не сердись!
Мое сердце замерло, сжалось, словно ошпаренное кипятком, потом забилось сильнее, сильнее. Несколько секунд я не мог ничего сказать, только молча смотрел на нее, на свою ненаглядную, на ее родное, любимое, скуластое личико, на ее раскосые глаза, вдруг наполнившиеся слезами…
– Не сердись, – повторила она, чуть не плача.
– Боже мой, – прошептал я, еле сдерживаясь, чтобы не закричать от счастья, – да за что же я должен сердиться, Маша?.. Я рад, я так рад…
– Правда? Нет – правда? – прошептала она, и слезы вдруг хлынули из ее глаз. – Мой родной, мой любимый… а я так боялась, что ты – рассердишься…
– Тише, тише, – сказал я, оглядываясь по сторонам, – на нас смотрят… Возьми себя в руки. Не забудь, что я – Инга… а никакой не Игорь…
– Да, конечно, я помню, – кивнула она, улыбаясь сквозь слезы, – я все помню… я знаю, что нам нельзя заводить ребенка… Но что же нам делать?!
– Все образуется, – и я сжал ее холодные пальчики в своих ладонях, – а сейчас предлагаю выпить за это… сама знаешь – за что.
Я заказал бутылку розового мартини, фисташек, сыру – и мы долго еще пировали, празднуя нашу тайную радость, наше будущее запретное счастье, от которого мы не собирались отказываться.
А потом мне захотелось в туалет. В этом заведении была, разумеется, только дамская комната, я смело переступил ее порог, зашел в кабинку и… забыл запереть за собой дверцу. Потерял бдительность, разомлел, расслабился от счастья… идиот!
Расставив ноги и задрав юбку, я стоя справлял малую нужду, когда незапертая дверца за моей спиной вдруг распахнулась.
– Пардон… – смущенно бормотнул сзади чей-то женский голос, но тут же этот голос злобно заверещал: – Да тут мужик! Эй, охрана! В сортире мужик!
Я мигом опустил юбку, повернулся и двинул орущую бабу кулаком в живот. Она мигом заткнулась, выпучила глаза, лицо ее побелело.
Протрезвевший, я быстро вышел из туалета. Передо мной стояла хмурая сотрудница охраны, бой-баба с резиновой дубинкой на поясе.
– В чем дело? – спросила она.
– Какая-то лахудра травки накурилась, мужики ей мерещатся, – буркнул я и быстро прошел в зал. Из-за углового столика на меня с тревогой смотрела Маша.
– Уходим немедленно, – сказал я ей, улыбаясь. – Ступай на улицу, быстро. Я расплачусь и догоню…
Маша метнулась к выходу. Я поманил пальцем официантку:
– Сколько с нас?
– Пятьсот двадцать.
Я бросил деньги на стол – «здесь шестьсот, сдачи не надо», – и пошел прочь. На пороге меня затормозила бой-баба, резиновую дубинку она сжимала в правой руке.
– А ну постой, – сказала она. – Надо кое в чем разобраться…
– Я спешу, – и я взялся за дверную ручку.
– А ты не спеши…
Я, не оборачиваясь, резко ударил ее локтем в горло. Бой-баба хрюкнула и встала на колени.
– Бежим! – крикнул я Маше – и мы помчались прочь темными переулками…
…Это было весной, а спустя несколько месяцев, в ночь перед Рождеством, у Маши отошли воды. Она позвонила мне: что делать?! Не скорую же вызывать! Даже дома, в ее-то коммунальной квартире, под бдительными взорами соседей, рожать было нельзя ни в коем случае.
– Сможешь подняться на свой чердак? – быстро спросил я.
– По… постараюсь…
– Поднимись и жди меня там. Я принесу все, что надо!
И я быстро пришел и принес все что надо, что было заранее приготовлено – и белье, и стерильные простыни, и большущий термос с горячей водой, и спирт, и хирургические ножницы, чтобы перерезать пуповину, и другие необходимые инструменты, которые, к счастью, не понадобились. Прихватил и пару стеариновых свечей – ведь на чердаке не было электричества, а слуховое окно забито досками. Обошлось – тьфу-тьфу-тьфу – без каких-либо осложнений, ребенок родился легко и быстро. Едва появившись на свет, он огласил чердак пронзительным криком, но вскоре замолк – словно специально, чтобы не привлекать своим криком внимания посторонних. Ах ты, умница. Это был замечательный мальчик – с золотистым пушком на макушке, с раскосыми, как у Маши, темными глазенками.