– Тс-с-с, – зажал я ей рот поцелуем, – ни слова о счастье, ведь это – табу!.. Никому никогда больше не говори об этой своей мечте… никому! Ты же знаешь, что каждый, кто мечтает о счастье – изгой, отщепенец… а уж тот, кто замыслил дать счастье другим людям – тот враг народа! И соответствующие органы могут сурово тебя покарать…
– Но ведь ты же, голубчик, меня не выдашь? – жарким шепотом смутила она меня.
– Разумеется, – солгал я, зарываясь лицом в ее пряно благоухающую подмышку.
18 января.
Вчера в нашу школу нагрянули люди в масках и в камуфляже – и арестовали учителя рисования. Все удивлялись – за что. Лишь я один не удивлялся. Я-то знал, за что взяли учителя рисования. За то, что он накануне притащил в класс толстенный альбом с репродукциями Рафаэля и целый час разглагольствовал о красоте, о святой материнской любви и прочих зловредных глупостях, отравляя девственное сознание наивных учеников. Даже я, человек с закаленной психикой, заслушался, словно завороженный, стоя под дверью, и долго еще потом ходил с затуманенной головой.
Нет-нет-нет, мы живем на вулкане собственных страстей!
Как смогло бы существовать государство без таких бдительных патриотов, как я?..
22 января.
Моему долготерпению пришел конец.
Сегодня жена опять не ночевала дома. Притащилась под утро, еле живая, когда я уже собирался идти на работу. Молча ввалилась в спальню – и рухнула на кровать.
Я отправился в школу, но долго работать не смог, отменил урок, распустил ребят – и вернулся домой. Жена все так же валялась на кровати. Увидев меня, промычала что-то невразумительное. Я достал из холодильника бутылку «Балтики». Крикнул жене:
– Хочешь пивка?
– Угу…
Я налил ей в большой стакан, плеснул туда цианистого калия из давно приготовленной ампулы, долил сверху пива – и поднес жене.
Жадно выпила. Блаженно сказала: «уф-ф», – но тут же схватилась рукой за горло, вытаращила глаза.
– А ведь я тебя предупреждал, что убью, – сказал я, глядя в ее угасающие зрачки. – Ты сама виновата. Прощай.
Мне не хотелось сидеть рядом с трупом, и я отправился к Аннушке, к Анне Кузьминичне, моей возлюбленной кулинарше, моей ненаглядной стряпухе.
Двери ее квартиры были опечатаны. Значит – арестовали. По моему доносу. Ишь, как быстро. Чего они так спешат? Я сорвал сургучную печать, отпер замок своим ключом, прошел в квартиру, где еще хранился запах хозяйки, а еще там пахло корицей, апельсиновой кожурой и еще чем-то очень вкусным, дразнящим.
В комнате были разбросаны вещи, детали одежды. Видать, спешили.
Лишь на кухне царили порядок и чистота. Гармония.
Я присел возле кухонного стола, достал из принесенного портфеля бутылку молдавского коньяка, налил полный стакан. Выпил. Легче не стало.
– Вот видишь, Аннушка, – сказал я, – к чему привело твое легкомыслие… Сама, сама виновата. Как человек законопослушный, разве мог я не сообщить кому следует о твоих преступных фантазиях?.. Ишь чего надумала! Пирог счастья решила состряпать!
Я налил еще стакан, выпил так же залпом. Отдышался, занюхал апельсиновой корочкой.
– Оно бы, конечно, неплохо – отведать такого пирога, – и я хохотнул, хотя мне было совсем невесело, – ну, хоть кусочек бы… я бы и сам не отказался… Но зачем же вслух говорить об этом?! На ушко бы мне – одному мне! – нашептала бы, глупая, свой рецепт – и я бы понял, запомнил, усвоил…
Я допил остатки коньяка прямо из горлышка.
– Впрочем, мы и сами с усами, – сказал я вдруг, неведомо к кому обращаясь, – мы и сами знаем рецепт такого пирога… Вот, пожалуйста. Взять хорошей, высокосортной пшеничной муки, побольше масла, яиц, в меру сахара… а потом – по вкусу – фруктов и ягод, лучше яблок, груш, крученой черной смородины… а сверху полить нежной музыкой Моцарта, а с краев слегка подгорчить Бетховеном и Шостаковичем… и обязательно добавить стихов Есенина, Лермонтова и Мандельштама…но только не Бродского, нет, ни в коем случае не Бродского… а потом можно все это украсить багровым закатом над тихим лесным озером или восходом солнца над Восточным Саяном… но в меру, в меру, главное – не переборщить… ну и совсем уж чуть-чуть цианистого калия, совсем чуть-чуть, чтобы вкус не испортить…
ЭКСПЕДИЦИЯ
Вообще-то я после этой сессии мечтал слетать в Москву, порыться в так называемой библиотеке – единственном на всю Россию хранилище так называемых книг. В Красноярске, как известно, ни одной книги не сохранилось, а мне скоро дипломную работу писать – о русской поэзии Х1Х-ХХ веков. Как же ее писать без книг-то? И так ведь об этом давно прошедшем времени сохранились более чем скудные, отрывочные сведения. В основном, отдельные имена, фрагменты текстов, цитаты. Вот и хотел я в Москву слетать, хоть раз в жизни настоящие книги в руках подержать, подышать их тленным драгоценным запахом.
Но шеф сказал: в Москву еще успеешь, до защиты год впереди, а сейчас надо в экспедицию лететь, на юг края, фольклор собирать. Какой, говорю, фольклор? Откуда? Люди про книги давно забыли, а вы – фольклор. Ты поменьше рассуждай, сказал шеф, а лучше собирайся в дорогу. Завтра «вертушка» туда полетит, тебя прихватят.
У нас в универе несколько своих «вертушек», прямо с крыши взлетают. Что ж, мое дело маленькое, студент должен шефа слушаться. Собрался, подпоясался, прихватил магнитофон, видеокамеру – и айда за фольклором.
Мотались дней десять по хуторам да фермам – и все, разумеется, зря. Ничего, кроме похабных частушек, не удалось записать. Даже самые дряхлые старики и старухи не помнят ни сказок, ни свадебных песен, ни колыбельных. Вот тебе и фольклор. Пустая трата времени и горючего.
Что ж, полетели обратно. И вот, когда пролетали над тайгой, вдруг я заметил – внизу, на берегу реки, еле видный дымок курится. Что такое? Попросил летчика опуститься пониже. Опустились, сделали круг – и увидели на поляне, среди тайги, усадьбу: две избушки, сарайчик, банька, сад-огород, лохматый пес, корова, и мужик бородатый с рогатиной – голову кверху задрал, на нашу «вертушку» смотрит.
– Давай вниз! – кричу летчику.
Сели рядом с избушкой. Вышли, огляделись, стали народ созывать. А весь народ – этот самый мужик с рогатиной, его баба с детенышем на руках, да в избе на печи старуха, такая дряхлая, что даже с печки слезть не могла, когда я ее начал пытать-расспрашивать. Самое замечательное, что эта семейка давным-давно живет здесь, на отшибе, в отрыве от всей мировой цивилизации. На охоту ходят с рогатиной и ножом, землю пашут плугом, обходятся без Интернета и даже без радио. Дикари, короче. Туземцы.
Хотя, с другой стороны, в избе у них я обнаружил несколько так называемых книг. Вот это находка! Правда, книги какие-то странные – «Учебник тригонометрии», «Словарь иностранных слов» и совсем уж загадочный «Краткий курс истории ВКП(б)»… Надо будет потом поподробнее шефа расспросить, он человек ученый, пусть растолкует, о чем эти книжки.
А пока, чтобы время зря не терять, я стал пытать старуху – помнит ли она какие древние песни, сказки, легенды. Фольклор, короче.
Старуха оказалась хоть и дряхлая, но весьма бойкая и голосистая. Долго уговаривать ее не пришлось – согласилась сразу.
– Отчего не спеть? Сейчас спою, – и старуха откашлялась. – А что это у тебя за штуковина?
– Видеокамера, – говорю. – Да вы не обращайте внимания. Только спойте, пожалуйста, что-нибудь народное, старинное…
– У народа песен много, – важно сказала старуха. – Вот, например, еще моя бабка пела… – И затянула дрожащим жалостным голоском:
– Сижу за решеткой в темнице сырой… Ох!
скормленный в неволе орел молодой… Ох!
– Извините, бабушка, а что такое «темница»?
– Ты слушай, не перебивай. Потом объясню. – И запела дальше:
– Мой грустный товарищ, махая крылом… Ох! К
ровавую пищу клюет под окном…
Старуха вдруг всхлипнула.
– Классная песня, – говорю, – вы пойте, бабуся, пойте. Вот это фольклор так фольклор!
Потом она спела еще одну, тоже жалостную, про нелегкую женскую долю:
– Вянет, пропадает красота моя!
От лихого мужа нет в дому житья…
А потом еще и еще. И что ни песня, то перл, жемчужина!
Но особенно меня поразила песня неизвестного автора, посвященная философским, экзистенциальным проблемам:
– Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит.
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу… Ох!
И звезда с звездою говорит…
Ну и так далее. У меня от этой песни аж мороз по коже пошел. Хотя тоже слова незнакомые есть… Например, что такое «Бог»?
– Бабушка, что такое Бог? – спрашиваю.
А она вместо ответа пальцем в угол тычет. Смотрю – в том углу чей-то портрет висит: молодой такой человек, с усиками, темноглазый. Подхожу ближе, приглядываюсь. Под портретом подпись: «М. Ю. Лермонтов».
– Это кто? – спрашиваю.
– Бог и есть, – отвечает старуха и зачем-то вдруг тремя пальцами правой руки прикасается ко лбу, потом к животу, потом к правому плечу, потом к левому.
АНГЕЛ – ЛУНАТИК
Откуда он взялся, этот пацан приблудный? Светловолосый такой, сероглазый. Худенький, бледный. А одежонка приличная – джинсы и курточка фирменная. Не из бедной семьи, видать. Как котенок, приткнулся к горячей трубе, рядом со мной – и заснул. Во сне всхлипывал, бормотал чего-то…
А с вечера, как объявился на чердаке, сразу ко мне нацелился. – Вы, – говорит, – не против, если я прикорну рядом с вами? – Чердак большой, – говорю, – спи где хочешь. Первый раз, что ли? – Ага, первый раз. – Из дома, небось, сбежал? – Ага. – Знакомая история, – говорю. – Отец-алкаш, бил тебя, небось. Мать тоже не просыхает – угадал? – Нет, – извините, – не угадали. Мой папа директор банка, а мама – артистка, на скрипке играет, в симфоническом оркестре. Вторая скрипка. – Чего ж не первая? – Вторая – тоже неплохо. И дома меня никто не бил. Наоборот. – Как это – наоборот? Ты чего-то темнишь, малый… – Меня Севой зовут. А вас? – А меня доцент, по фамилии Тупой. – А-а, вы шутите, – и смеется. – Я это по радио слышал, там Райкин и молодой еще Карцев… – Тебе сколько лет? – Мне? Десять. Но я уже в седьмом классе учусь… – В седьмом? Ишь, какой шустрый! Вундеркинд, что ли? – Да вроде того… – А сам вздыхает так грустно, так не по-детски: – Потому и сбежал – надоело все это… – Что тебе надоело? – Да всё. Все их планы насчет меня… они ж мою жизнь на сто лет вперед расписали! И все эти конкурсы, фестивали, призы и премии – всё надоело! Сделали из меня дрессированную обезьянку – а я не хочу. Я хочу быть простым и нормальным.