легко отдал его на растерзание деревенскому мальчишке? Она об этом и спросила.
– А ты хочешь сказать, – дедушка повернулся к ней с сигаретой в руке, – что в театре действительно много внимания уделяют внешности актера? Никита верно подметил. Он, конечно, видел дрянную постановку, в хороших театрах – они есть, я не отрицаю – естественно, актеры труппы чуть больше соответствуют своим героям, но, в общем и целом, даже ты должна признать, что отбор происходит не с такой скрупулезностью, как в кино. Хорошем кино, естественно.
– В театре нужно наслаждаться игрой! Конечно, если приехать в Африку ради снежных склонов, можно разочароваться, но в том-то и дело, что Африка хороша не снегом! Так и театр хорош не красивой картинкой.
– Театр или кино, Нина, если бы в мире они не могли существовать вместе? – просто спросил дедушка.
– Господи, ну конечно, театр.
– То есть ты высидишь спектакль с Джульеттой, которая скорее бы годилась на роль кормилицы? Видишь ли, Нина, ты сейчас споришь из-за того, что вроде как априори хорошо. Театр… Театр! – повторил дедушка с разными торжественными интонациями. – Еще древние греки сделали его великим искусством. А ты знаешь, что они признавали исключительно трагедии. Комедии были низким жанром. Можешь себе представить, как много потеряло бы человечество, если бы погрязало в установленных кем-то правилах и не расширяло границы возможного, границы искусства, если хочешь? Ты так любишь Оскара Уайльда, Нина, но только представь, что было бы, если бы кто-то поставил ультиматум и кричал, как ты сейчас: «Только трагедии! Нет ничего лучше трагедий!» И его бы послушали. Неужели мир бы не потерял множество чудесных вещей, которые заставляют не плакать, а смеяться? Те же комедии Шекспира…
Нина нахмурилась, потому что крыть ей было нечем. И правда, сама только что рассуждала об ограниченности, а теперь вот, пожалуйста, мыслит категорично…
– Никто не хочет сказать, Нина, – продолжил дедушка, заметив, что ей тяжело сдаться, – что Никита прав на сто процентов и театр смешон. Он просто подметил его недостаток, который почему-то мало кто хочет признать, и сделал выбор в пользу другого вида искусства – а кино, это, конечно, настоящее искусство, – где этого минуса нет. Я только хочу, чтобы ты допускала, что есть что-то за гранью твоего понимания и это тоже верно, тоже велико, тоже искусство или же имеет право на существование.
Нине не хотелось смотреть на Никиту. Как так вышло, что он сразу сказал, что ни в чем не уверен, но позволил себе иметь собственное мнение, а она, всегда считающая себя деликатной и терпимой, только что была обвинена в узколобии и интеллигентно отчитана за него?
– Давайте еще чай налью! – сказала бабушка и поднялась.
– А у вас есть гитара? – спросил Никита. – Если хотите, я могу что-нибудь сбацать…
Бабушка кивнула и ушла в дом. В комнате Нининых родителей действительно висела старая гитара. Нинин папа в молодости увлекался…
– Ой, а где ты учился? – спросила Туся.
– Да я особо не учился… три блатных аккорда, – ответил Никита, склонив голову к гитаре, которую ему протянула Нинина бабушка.
– Прости, я не расслышала, – смущенно сказала Туся. Она всегда мучительно воспринимала моменты, когда нужно было переспрашивать.
Никита поднял голову, подергал струны.
– Я не учился, просто знаю три блатных аккорда.
– Это аккорды, с помощью которых в принципе можно любую песню сыграть? – спросил Ваня.
– Да, да. Еще бои блатные есть… – что-то покрутив на грифе и, видимо, настроив гитару, он с улыбкой спросил: – Что изволите?
Ужин закончился поздней ночью. Когда все разошлись, Нина поднялась в свою комнату и пристроилась рядом с Любовью. Ей не спалось, хотя сил было маловато, и она вспомнила про свою находку.
Быстро включив свет, Нина положила себе на колени огромный, толстый альбом. Стоило ей открыть его, как сразу на кровать посыпались фотографии. Она осторожно собрала их и стала неторопливо просматривать. В этой стопке оказались фотографии и черно-белые, с маминого детства, и совсем древние, на которых была изображена юная бабушка. «Красивая…» – подумала Нина, обводя взглядом портрет тогда еще двадцатилетней Сони, с красивыми губами и яркими, четко очерченными бровями на гладком, приятном лице.
Совсем старые снимки закончились, и наступила пора фотографий маминой и папиной молодости. Вот-вот они должны были встретиться, судя по возрасту мамы на фотографиях. Нина все листала и листала альбом, но папа нигде не появлялся. Она удивилась: «Странно, я родилась через год после вот этого снимка, судя по свечам на торте… что они с папой, совсем стремительно, что ли, сближались? Ах вот он!» Фотография только одна. Общий снимок одиннадцатого «А» класса. Нина присмотрелась. Смешной такой… Совсем не скажешь, что будущий бизнесмен стоит.
Нина решила достать фото, чтобы получше рассмотреть родителей: из-за бликов на пластиковом кармане, в котором лежал снимок, ничего толком не было видно. И сразу заметила вторую фотографию, которая была под снимком класса. Цветной кадр, сделанный со вспышкой. Парень сидит в огромном кресле, а девушка, Нинина мама, – у него на коленях. Они смеются: она запрокинув голову, а он глядя на нее. Красиво.
Нина перевернула снимок. На белой бумаге было написано синей ручкой красивым женским почерком с завитушками: «2005 год. Мой Димочка! Не забывай обо мне в армии. Я тебя очень жду. Люблю. Не могу не любить!»
Нина вдруг поняла, что это, наверно, первая мамина любовь. А потом, когда он в армию ушел, она в папу Нининого влюбилась. Нина решила, что именно так и получилось. Но до чего ей понравилась фотография. Она, как и любой старый снимок, где изображена любовь, запала в сердце и притягивала взгляд.
«Расспрошу мамочку… – сонно подумала Нина и собрала все фото назад в альбом. – До чего харизматичный молодой человек. Хотя папа, конечно, лучше… Но этот тоже ничего, надо признать…»
Глава двенадцатая
В двадцатых числах июня случилось то, чего так боялась Туся.
Поздно ночью девочки тихо переговаривались, сидя на кровати у Туси лицом друг к другу. Комнату освещала только настольная лампа, разливаясь теплым убаюкивающим светом.
– Как думаешь, я плохой человек из-за того, что так трясусь над своей внешностью? – спросила Нина серьезно.
– Почему плохой? Даже не всякого убийцу можно назвать плохим человеком, а тут ты, просто шестнадцатилетняя девочка, которая любит наряжаться…
– Нет, это, конечно, если в сравнении… ну вот, а если просто… понимаешь, иногда мне кажется, что я не заслужила бы одобрения великих классиков… Меня бы, наверно, высмеяли в романе, как какую-нибудь пустышку…
– Но ты же не зациклена на внешности, Нина. У тебя много граней. Великий классик… Один великий классик тебя вообще благословил на заботу о внешности… Какой, какой… Александр Сергеевич сказал, что можно быть дельным человеком и думать о красе ногтей. А ты дельный человек, Нина, ну я же знаю…
– Да, да… – быстро сказала Нина. – Только, понимаешь, я вот «Мартина Идена» читала, там главная героиня… Знаешь, такая ограниченная, хотя вроде образованная и интеллигентная. Тоже ей важен внешний лоск и нормы приличия, правильная речь, мысли… Я читала и думала, а что, если я такая же. И грустно как-то стало…
– Нина, – Туся потянулась и взяла ее за руку, – если ты себя видишь в этой ограниченной героине, значит, ты уже точно не она…
Иногда подруга поражала Нину своими словами. И сейчас поразила. Нина благодарно сжала ее ладонь и улыбнулась.
Именно в этот момент дверь в Тусину комнату распахнулась. Даня, привалившись к стене, сказал: «Помогите мне», – и вышел. Девочки переглянулись.
Даню они нашли в его комнате. Он, приложив руку к животу, пытался удобней устроиться на кровати. На лице у него было несколько крупных царапин.
– Что случилось? – спросила Туся.
Даня осторожно, видимо, не желая потревожить живот, подтянул к себе левую ногу и закатал штанину.
– Нужно чем-нибудь обработать, – сказал он.
Нина ахнула. От колена до голени на ноге не было живого места.
– Я схожу сейчас за чем-нибудь дезинфицирующим, – Туся поспешно вышла из комнаты.
– Так что случилось? – Нина присела на край кровати.
– Да прикол, анекдот…
– Пока не смешно.
– Я был у Насти… мы в общем… прогуливались, я уже собирался идти домой. А тут вдруг наткнулись на этого ее…
– Парня, которому она с тобой изменяет?
– Ты знаешь, он отморозок, Нина, полный. Я у нее пару раз синяки видел, не на лице, но все-таки… на запястьях… спросил, что она с ним делает, а она говорит, что у нее нет родителей, они погибли в пожаре, и дома нет, она с ним живет. Они со школы вместе, но вот только когда ей стало некуда идти, он начал вести себя… Говорит, что она не изменяла ему раньше, а он все подозревал, подозревал…
– В итоге не зря подозревал…
– Нет, нет… она сказала, что она не стала бы… Сказала, что вот мы в тот первый вечер погуляли, поговорили, и она поняла, что можно не бояться человека, мужчину…
Даня каким-то несвойственным ему серьезным взглядом посмотрел на Нину.
– Мужчина! Как же! – воскликнул он горько. – Знаешь, каким никчемным павлином, способным только свой хвост распускать, я себя чувствую из-за того, что вообще ничего не могу для нее сделать, могу только вот так ночами бегать. Подставлять ее только могу, а все решить или что-то предпринять не могу…
– Так что случилось?
– Гуляли и наткнулись на него…
Пришла Туся с бинтом и перекисью водорода.
– Так вот, – продолжил Даня, когда она стала аккуратно обрабатывать его рану, – она пыталась встать между нами, чтобы помочь… Но, конечно, ни он, ни я ее особенно не слушали… Я пытался как-то драться, а он меня в живот, снизу, кулаком… Наверно, и правда бы до полусмерти избил, если бы от этого удара я не упал с утеса. Хорошо, шею не сломал, просто кубарем скатился. Правда, в какой-то момент падения я перенес вес на ногу, и вот… Настя его удержала, не дала спуститься. Он орал, что, если еще раз увидит меня, уроет, ну и все-такое, ничего особенного. Считайте, почти прыжок из окна, как в анекдотах, – закончил Даня в своем духе.