«Колесила на перекладных по всей стране. Деньги зарабатывала. Север, запад, юг, восток. Реактивных самолетов тогда не было. Перелет Москва – Ереван занимал, к примеру, четырнадцать часов. Сегодня это звучит дико.
Поездок были сотни. В харьковскую оперу, на семилетие освобождения Смоленска от немцев, на юбилей сталинского садовода Мичурина, который наобещался вождю народов скрестить такие сорта ячменя с виноградом, что будут плодоносить в тундре на берегу Ледовитого океана. Минск, Рига, Таллин и – Рязань, Брянск, Калуга. Ленинград, Киев и – Серпухов, Орел» («Я, Майя Плисецкая»).
Новых партий в этот период у Плисецкой было немного. Начались, правда, репетиции балета «Рубиновые звезды», музыку к которому написал Андрей Баланчивадзе – родной брат знаменитого хореографа Джорджа Баланчина (Баланчивадзе), всю жизнь проживший в Грузии. Плисецкой досталась здесь главная женская партия. Но сюжет балета оказался маловразумительным, и после оркестрового прогона перед комиссией ЦК спектакль закрыли, решив не доводить дело до премьеры. После такой неудачи был наконец снят с должности директор театра А. Солодовников. Майя Михайловна радовалась: враг повержен…
К сожалению, это был не единственный враг Плисецкой. Пятого марта 1953 года ушел из жизни И.В. Сталин. Конечно, балерина в числе других артистов Большого театра и вместе со всей страной участвовала в церемонии прощания с вождем советского государства и даже пролила непрошеную, во всех смыслах, слезу. Но натура есть натура, ее не переделать… Одно дело участвовать в церемонии, и совсем другое – поведать об этом годы спустя, когда говорить, а не только думать, можно все…
«Но Господь смилостивился. 2 марта 1953 года Левитан зачитал ледяным голосом бесперспективный бюллетень о здоровье подлинного убийцы – Сталина. Похоже, мы осиротеем.
Колонный зал, бывший зал Дворянского собрания, где по новой большевистской традиции отпевают и оплакивают советских вождей, обит черным крепом. На сцене, за кисейной черной занавеской, симфонический оркестр. Неясный силуэт дирижера. Звучит тягучая, медленная классическая музыка. Кажется, Бетховен. Я приближаюсь к гробу. Задуренная оголтелой пропагандой, утираю набежавшую слезу. Как же мы теперь жить-то будем? Пропадем, погибнем.
Вечером дома, с приличествующей случаю Великой Потери постной физиономией, сажусь за ужин. Но мать с кухонными тарелками веселая, ликующая, не скрывает радости:
– Сдох-таки тиран…
Как не страшно произнести такое вслух! Я внутренне содрогаюсь…» («Я, Майя Плисецкая»).
В конце 1953-го Плисецкая узнала, что включена в продолжительные двухмесячные гастроли по Индии. Это была хорошая новость. Увидеть чужую экзотическую страну и себя показать в лучших балетных номерах, конечно, казалось очень важным. Но не менее важно – заработать в зарубежных гастролях, за которые, говорят, наши артисты могли получить гонорар размером чуть ли не в сумму годовой зарплаты. Материальная сторона никогда не стояла для Майи Михайловны на последнем месте. Ну и, конечно, как всякой эффектной женщине, ей хотелось одеваться модно и красиво. В этом плане ее участие в гастрольной поездке по Индии можно назвать удачным.
«И были еще магазины, покупки.
Если я упущу из внимания самую важную, самую главную, основную цель всякой поездки любого из моих соотечественников за границу – “прибарахлиться”, “отовариться”, ”приодеться” (как только перевести это на иностранный язык), – я безбожно согрешу против истины. Индия – первая моя несоциалистическая, всамделишная заграница, и магазинную школу я проходила здесь.
Майя Плисецкая в гримерной. 1956 г.
«Никогда не любила тренироваться и репетировать. Думаю, что в итоге это и продлило мою сценическую карьеру: у меня были неизмученные ноги».
…Деньги всегда были малые-малые, смех один. Но в эту водевильную сумму надо было умудриться втиснуть все свои бесчисленные желания.
Обувь нужна? Нужна. Демисезонное пальто? Позарез. Приличный чемодан на разъезды? Давняя мечта. Шелковая кофточка под строгий костюм? Вот бы найти за четверть цены. А подарки домашним? Без них не вернешься. Сувениры приятелям? Обязательно… Вот и ломаешь голову – ночью, в автобусе, а то и на сцене. И ухитрялись ведь. Сводили концы с концами. Кое-как. Но сводили.
…Два индийских месяца подошли к концу. Все, что я купила на командировочные рупии, уместилось в прочном новеньком саквояже. Кроме безделушек и сувениров содержимое его составляли расписные цветастые материи. Буду платья выходные шить» («Я, Майя Плисецкая»).
В статье об этой поездке, напечатанной в «Известиях», балерина вспоминала «трогательный, но очень смущающий приезжих друзей обычай: не условно, как это описывается в старинных стихах, а самым настоящим образом обвивать почетных гостей гирляндами роз и усыпать их путь цветами».
После Индии в театре заговорили о концертной поездке в Швейцарию, потом – во Францию. Оба раза в списке участников значилось имя Плисецкой. Но потом все менялось, в самый последний момент, и за рубеж ехали другие солисты.
Поначалу ничто не настораживало Майю Михайловну.
– Съездила в Индию, два парчовых платья себе пошила, выходные туфли еще не сносились. А искусство и в Москве есть кому демонстрировать, – говорила она. – То Аденауэра Хрущев приведет, то магната Херста, то финна Кекконена. И новые работы увлекают.
В числе новых – Хозяйка Медной горы из балета С. Прокофьева «Сказ о каменном цветке» на тему уральских сказов Павла Бажова. Композитора уже не было в живых. Балетмейстер Леонид Лавровский создавал эту роль для Плисецкой, и ей это очень импонировало – балерина придавала особое значение каждой новой партии в балетах современных композиторов.
Большую радость доставляла, как всегда, работа рядом с Галиной Улановой, исполнявшей лирическую партию Катерины. Это был уже третий балет, в котором они участвовали вместе. Ну и, конечно, все танцы Хозяйки Медной горы исполнялись Плисецкой блестяще. Эта партия в целом удалась балетмейстеру, как считали критики, и если бы остальные элементы спектакля были ей под стать, «Сказ о каменном цветке» наверняка надолго остался бы на афишах Большого.
Многие упрекали постановщика Л. Лавровского в бедности хореографии этого балета. «В ряде моментов, – писал композитор Тихон Хренников, – таком, например, как оживление Катериной окаменевшего Данилы в подземном царстве Хозяйки Медной горы, – самый сюжет диктует необходимость широких танцевальных эпизодов… Но таких танцев в спектакле нет».
Газета «Советская культура» отмечала:
«По-видимому, Л. Лавровский чувствовал, что предлагаемое им хореографическое решение некоторых образов и драматических ситуаций или сцен не во всем соответствует содержанию музыки. Не этим ли объясняются довольно многочисленные купюры в клавире балета, которые, кстати, мало помогли балетмейстеру».
Суждение Плисецкой об этой постановке Л. Лавровского немногим отличалось от вердикта, вынесенного критикой:
«Я танцую Хозяйку Медной горы. Уланова – Катерину. Ермолаев – кутилу-купца Северьяна. Шедевра, судя по всему, у Лавровского не сладилось. Танцы были однообразные, безликие. Да и главная роль мастера Данилы (ее воплощал Преображенский) вышла почти пантомимной, ходульной. Данила все постукивал, постукивал молоточком по плоским театральным холмикам, изображавшим малахитовые кладези Уральских гор – вековую пыль кулис только подымал, – а танцевать толком так и не станцевал. И массовые сцены были блеклые, вялые. Но первозданная лепка оригинального сильного образа волшебной хозяйки гор, основанная на звонкой, зазывной мелодии прокофьевских трубных гласов, меня очень увлекла. Негоже, может, сказать, но партия Хозяйки Медной горы вышла самой последовательной, самой запоминающейся, удачнее всего прочерченной» («Я, Майя Плисецкая»).
Подтверждением сказанному – интересное свидетельство вдовы композитора Миры Прокофьевой:
«…Уланова и Лепешинская, которые танцуют Катерину, хотят танцевать партию Хозяйки Медной горы, которая уже замечательно выходит у Плисецкой и в которую она уже “вцепилась зубами”… Взять у Плисецкой роль они не могут и поэтому просто говорят, что партия Катерины неинтересна».
Не зря говорят, что балетной труппе Большого всегда были свойственны закулисные интриги и борьба за место на сцене. Впрочем, считается, что некоторым артистам бурное выяснение отношений, к примеру, необходимо как воздух, а соперничество с коллегами не только помогает выжить на сцене, но и заряжает энергией для творчества.
Как бы то ни было, последний балет С. Прокофьева в редакции Л. Лавровского не удержался в репертуаре и был снят после семнадцатого представления. Звездный час его еще не пробил…
В 1955-м на сцену филиала Большого театра перенесли ленинградскую постановку балетмейстера Леонида Якобсона – балет Ф. Яруллина «Шурале». Музыка татарского композитора, погибшего на войне, была отмечена ярко выраженной национальной окраской и в то же время отличалась симфонизмом. Таким же он мечтал видеть и балетный спектакль. Майе Плисецкой предстояло создать в нем еще один образ девушки-птицы Сюимбике, не имевший ничего общего с Одеттой в «Лебедином озере».
Премьера «Шурале» состоялась в конце января 1955 года. Злого лесного лешего Шурале с азартом сыграл Владимир Левашев, а героическую роль Али-Батыра – постоянный партнер Плисецкой тех лет Юрий Кондратов. Зрители приняли спектакль очень доброжелательно. «Как и в каждой своей работе, Якобсон и в «Шурале» был оригинален и изобретателен, – рассказывала балерина. – Не буду перечислять многочисленные находки хореографа, вспомню лишь, как задал он мне интереснейшую задачу сценического перевоплощения: то я заурядная деревенская девушка, то длиннокрылая печальная птица. Все превращения были лишь через пластику, танец, никаких трюков света».
«В Али-Батыре Якобсон умело использует фольклорные мотивы, в Шурале – гротеск, в Сюимбике – классику», – подтверждала ленинградская балерина Татьяна Вечеслова.