Хотя личной печати и подписи на копии не было, Дераккон узнал слог Сендекара и с содроганием вспомнил, как полтора года назад Кембри объявил о переводе юноши в Дарай-Палтеш и заверил, что он заслужил это почетное назначение, проявив себя в битве.
Кто еще знал постыдную правду? Неужели об этом известно повсеместно? К глазам Дераккона подступили слезы – он обожал своего застенчивого, робкого мальчика и гордился им. Он сжал пергамент дрожащими пальцами и посмотрел на благую владычицу, которая ранила его в самое сердце и теперь наслаждалась доставленными мучениями.
– Эста-сайет, откуда у вас это письмо? Оно не имеет к вам никакого отношения…
– Так оставьте его себе, – равнодушно промолвила она. – Мне оно ни к чему, а вот вам…
Он положил письмо на подоконник и направился к выходу.
– А вы не хотите прочесть послание вашей жены к Спельта-Нарду? – остановила его Форнида.
– К Спельта-Нарду? А кто это? – недоуменно спросил Дераккон.
– Один из рабов Эльвер-ка-Вирриона, егерь. По слухам, он пользуется большим успехом у женщин. Странно, конечно, что он читать умеет, хотя, если вдуматься…
Дераккон торопливо вышел из покоев благой владычицы. У порога его встретила палтешская прислужница, почтительно поднесла ладонь ко лбу и что-то негромко произнесла.
– Что вы сказали? – ошеломленно переспросил он.
– Вы уже уходите, мой повелитель? Погодите, я дам знать вашей охране.
– Да-да, спасибо, – рассеянно ответил верховный барон, забыв, что отпустил охранников, поскольку Форнида пригласила его на ужин.
Следующие полчаса Дераккон просидел в одиночестве, в пустынной приемной благой владычицы, дожидаясь возвращения своего почетного эскорта, за которым пришлось отправить посыльного.
67Ужин у Мильвасены
Лето было в разгаре. На озере Крюк зацвели розовые кувшинки; крошечные соцветия меледы золотистым ковром устлали берега. Журавлиные стаи – вестники весны – уже отправились на север, уступив свои владения цаплям и ибисам. Изумрудно-зеленые стрекозы сновали над залитыми солнцем садами; у подножья Крэндора на лугах паслись волы, мотали головами, отгоняя назойливую мошкару и слепней. В полуденном зное умолкали птичьи голоса, слышались только задорная песенка зяблика и трели дамазинов в зоановой роще. С меликоновых деревьев – в народе их зовут «лживыми красотками» – осыпались яркие лепестки, открывая завязи золотистых ягод, с виду соблазнительных, но несъедобных.
Обитатели верхнего города разъезжались по делам – кто направлялся в свои поместья, кто в тонильданские леса, кто на шелковые рынки в Икет-Йельдашей или к гельтским рудокопам. Пока шерны развлекали многочисленных поклонников, жены богачей навещали приятельниц, лакомились изысканными яствами, нежились в прохладных купальнях под умелыми руками искусных невольниц, разминавших дородные тела, грезили о чужих мужьях и заводили тайных любовников, – впрочем, слуги были хорошо осведомлены обо всех хозяйских изменах. Берега реки Монжу обнажились. Во дворец Баронов на Леопардовом холме посыльные ежедневно доставляли сообщения о положении дел в мятежных провинциях.
В нижний город, через Синие и Лилейные ворота, вздымая клубы пыли, караванщики приводили невольников и пригоняли скот; отряды новобранцев под командой закаленных в боях тризатов выступали в мятежные провинции, откуда возвращались обозы с ранеными; Флейтиль с подмастерьями завершал работу над статуей Аэрты в храмовом квартале; калеки и нищие, почесываясь, сидели в тени; мальчишки-оборванцы таскали фрукты с лотков уличных разносчиков; у Тамарриковых ворот толпились паломники с жертвенными подношениями богам. Лаллок приказал Мегдону, назначенному приказчиком вместо Зуно, отобрать самых красивых невольниц и подготовить их для продажи в верхний город. Оккула не оставляла попыток разузнать, что стало с Геншедом, который, по слухам, сбежал в Терекенальт. Новые хозяева подновили сластную лавку исчезнувшей старухи; золотых и ювелирных дел мастера бойко принимали заказы, а на улице Оружейников кипела работа. Путешественники из дальних стран не подозревали, что за выставленным напоказ имперским достатком и благосостоянием кроется смута, неурядицы и назревающая междоусобная война.
Майя недостатка в поклонниках не испытывала и по-прежнему всем отказывала, хотя с каждым днем это становилось все труднее. Слухи о торгах на баррарзе докатились до провинций. Большинство знатных гостей столицы удовлетворялись тем, что видели прославленную Серрелинду, но встречались и те, кто упрямо надеялся на удачу – негоже такой красавице жить отшельницей.
В особняк Майи у озера приходили бесчисленные воздыхатели. Девять тысяч мельдов никто не предлагал, но многие вручали Огме и Джарвилю записки с обещанием щедрого вознаграждения за один-единственный час со спасительницей империи. Какой-то молодой белишбанец, удрученный тем, что его настойчивые просьбы раз за разом встречали отказ, пронзил себя мечом у ворот особняка – к счастью, не до смерти. Майю засыпали подарками; на письма она не отвечала, принимала цветы и безделушки, но, помня советы Мильвасены, не притрагивалась ни к сластям, ни к прочим лакомствам, ела только то, что готовила для нее Огма, и строго-настрого наказала слугам денег ни у кого не брать. От пылких проявлений народной любви все чаще приходилось защищаться, и по Майиной просьбе к ней приставили еще одного солдата.
Майя стала принимать приглашения на пиры и вечеринки, которые устраивали знаменитые шерны – Неннонира, Отависа, Дифна и другие, – но всякий раз просила предупредить гостей, что спутника на вечер выбирать не намерена.
Разумеется, большинство знатных юношей из верхнего города вместе с Эльвер-ка-Виррионом отправились воевать в Халькон. Майя подружилась с Саргетом, на пиршестве у которого в прошлом году танцевала сенгуэлу. Виноторговец, большой ценитель искусства, разделял Майину любовь к музыке и часто приглашал ее на ужины, где Фордиль не только развлекал гостей своим исполнением, но и объяснял сложное построение той или иной мелодии. На этих вечерах Майя не танцевала, потому что обычно там были и танцовщицы Флелы, и она прекрасно понимала разницу между природной склонностью к танцу и мастерством, отточенным долгими годами упражнений.
И все же Майю неустанно преследовали воспоминания о Зан-Кереле – она считала его своим возлюбленным и не собиралась о нем забывать. На память ей все чаще приходили слова Оккулы о работе и удовольствии. «Что-то слишком много одного и совсем мало другого», – удрученно думала она в те редкие мгновения, когда поддавалась унынию. Сердце свое она отдала только двум мужчинам – и в первый раз совсем девчонкой. Любовь к Таррину не заслуживала восторженных воспоминаний – Майя понимала, что быстро бы в нем разочаровалась; вдобавок девушке свойственно питать теплые чувства к первому мужчине в ее жизни. Именно поэтому она так горевала о его смерти и просыпалась в слезах, когда ей снились выпученные глаза и алый рубец на искривленной шее несчастного Таррина. Разумеется, она и не мечтала выйти за него замуж.
Однако чаще всего она рыдала, думая о кратких часах, проведенных с Зан-Керелем. У нее вошло в привычку вспоминать мельчайшие подробности их встречи – так дряхлые старики, сидя у очага, рассеянно перебирают памятные безделушки; вот Майя в шутку выстукивает ритм танца на груди любимого, вот она роняет кинжал, а Зан-Керель его подбирает… А еще у него шрам на руке – ах, она так и не спросила откуда! Делала она все это почти бессознательно, хотя и понимала неразумность своего поведения. Зачем она о нем думает? Она – прославленная героиня, а между Бекланской империей и Катрией идет война. Зан-Керель наверняка и думать забыл о Майе. Вдобавок вряд ли они когда-нибудь встретятся. А может, его убили?! Она теперь знаменитая Серрелинда, ей все доступно… Можно выйти замуж за богатого и знатного бекланца и всю оставшуюся жизнь горя не знать.
И все же Майя была уверена, что Зан-Керель жив; для нее, как и для любого другого суеверного жителя полуцивилизованной империи, предчувствие ничем не отличалось от знания. Точно так же она была уверена, что Зан-Керель о ней тоже помнит, – ведь если она знала, что чувствует сама, то знала и что чувствует он. «Я не враг ни Катрии, ни Терекенальту. Я лягушатница субанская», – повторяла она про себя, не догадываясь, что субанцы воспринимали как личное оскорбление захват провинции королем Карнатом. Когда Таррин раскрыл секрет ее рождения, она поначалу возмутилась, потом оторопела, а еще позже привыкла и решила, что субанская кровь придает ей необычности и выгодно выделяет среди бекланцев, которые к тому же никогда не были в далекой Субе. Как и любой, кто обнаруживает родство со знаменитостью, Майя гордилась тем, что она племянница легендарной Нокомисы. Нет, она не тонильданка и не бекланка, а значит – не враг Катрии.
Итак, Майя пребывала в твердом убеждении, что им с Зан-Керелем суждено встретиться, хотя неясно, где и когда. Не выдержав неизвестности, однажды в жаркий полдень, когда над городскими стенами колыхалось зыбкое марево зноя, а жители искали укрытия в тени, Майя, как многие до нее, отправилась в храм – просить совета у храмового прорицателя.
Ее проводили к приветливому молодому жрецу, к которому она сразу прониклась доверием. Он попросил рассказать о том, что ее тревожит, – без утайки и ничего не скрывая, но этого Майя сделать была не в силах.
– Есть человек, с которым мы снова должны встретиться, – заявила она. – Я знаю, что нам это суждено, но не знаю, где и когда.
– Это мужчина или женщина?
– Ну… мужчина.
– А где он?
– Не знаю, – пожала плечами Майя. – Далеко.
– И в городе ваши пути не пересекутся?
Вопрос отчего-то встревожил Майю, но ответ на него был один.
– Нет, не пересекутся.
– А он вас станет искать?
– Он стал бы, но не может. Я знаю, что он обо мне не забыл.
– Сайет, мольбы, обращенные к богам, должны быть предельно откровенными. Вы любите этого человека? Кто он?