Mademoiselle Ринарди, несмотря на все старания Софьи Павловны оживить и развлечь ее, первое время не поддавалась стараниям родственницы, хотя – странное дело! – она не тяготилась ни ими, ни обществом Орнаевой. Девушка не любила большие сборища в Рейхштейне, но хозяйку замка охотно посещала и еще более любила видеть ее у себя. Орнаева имела счастливое свойство всем нравиться, владела средствами на любые вкусы; она к тому же усиленно заботилась о дружбе и доверии Майи, а той, увы, изменяли, со всяким днем полнее, ее прежние способности прозорливости и даже ясновидения.
Упадок духовных сил дочери вскоре заметил и профессор, хотя Майя по-прежнему старалась помогать ему и теперь часто даже принимала участие в практических опытах отца в его лаборатории, куда девушка прежде совсем не допускалась из-за страха ее живой, смелой деятельности. Теперь полудетская живость Майи совсем исчезла. Ринарди не узнавал своей прежней веселой и беспечной помощницы, до того она стала спокойна и равнодушна ко всему.
Зима пролетала в вечных треволнениях, незнакомых доныне отцу и дочери. Среди постоянных отвлечений от дела, не видя к тому же в нем никакого успеха, профессор терял способность и желание заниматься исследованиями своих изобретений, остановившихся на точке замерзания. К тому же с ним в последнее время стало твориться что-то странное, совершенно небывалое: он положительно начал предпочитать общество Софьи Павловны своим научным занятиям.
Ринарди уверял себя, что общество кузины, беседы с нею имеют для него научный интерес. Она столько знала, столько видела и так красноречиво рассказывала! Он невольно заслушивался. В особенности любил он принимать Орнаеву у себя в кабинете. По просьбе гостьи он с нею делился своими знаниями и показывал интересные опыты в области механики и химии. Ее особенно занимали проявления сил электричества. Она даже выказывала необыкновенные для женщины знания по этому предмету и с увлечением беседовала о нем.
Судьба, будто бы сжалившись над потерей профессором участия дочери, послала ему новую собеседницу. Теперь очень часто Майя была у себя, наверху, училась, занималась музыкой или живописью, а отец ее «работал» у себя в кабинете в присутствии Орнаевой. Он всерьез был убежден, что работает и что прелестная кузина ему не только мешает, но и помогает в научных трудах. Профессор даже ей заявил, что присутствие ее его вдохновляет.
– Ну что ж! – шутя, сказала Софья Павловна. – Я очень рада быть вашей нимфой Эгерией, если вы желаете стать Нумой Помпилием. Хватило бы только мудрости.
– У меня или у вас? – уточнил профессор.
– Ну разумеется, у меня! – расхохоталась Орнаева.
– У вас-то хватит! Недаром зовут вас Софией… Вам, конечно, известно, что значит ваше имя?
– Да: кажется, наука, знание?
– Вот именно. Мудрость – небесная дева, которой поклонялись гностики и которая не раз воплощалась в образе прекрасной женщины, чтоб вдохновлять ученых. Не верите? Право же, я докажу вам.
Ринарди снял с полки своей библиотеки старинную книгу и, найдя страницу, подал гостье:
– Прочтите. Это письма розенкрейцера Гихтеля о его любви и духовном союзе с таинственным существом – лучезарной красавицей Софией, долгие годы помогавшей ему в научных занятиях. У меня есть и еще книга: «Древние верования, воплощенные в древних именах». Ваше имя одно из самых старинных… Так хотите прочесть?
– Давайте. Но кто тот чудак – как вы его назвали?
– Гихтель. Известный германский мистик, оккультист; член братства розенкрейцеров, живший в средине семнадцатого века. Извольте послушать, что он писал вам…
– Мне? Помилосердствуйте!
– Софии! Не вам, так вашей тезке, с которой вы многим сходны. Послушайте же. – И профессор прочел:
Божественная Мудрость, во образе небесной девы Софии, явилась мне впервые воплощенной в день Рождества Христова, в 1673 году. Вид ее был величествен и прекрасен. Она сияла белизной своих одежд и осияла меня светом своих божественных знаний.
А вот, позвольте, тут дальше:
София – воплощение премудрости и истины в возрожденном духовном теле. О, сколько в тебе силы, и мощи, и власти в исполнении душ, тобою избранных, светом предвечной правды, блаженством чистейшей, неиссякаемой любви!..
Вот какие чародейки бывают Софии, Софья Павловна. Dérogeriez vous a votre not? [11] Не думаю, чтобы вы опровергали вековечную славу вашего имени.
Орнаева очень мило засмеялась. Только присутствие дочери заставляло ее несколько умерять кокетство с отцом.
Глава XIV
Раз Орнаева попросила Ринарди рассказать ей об увеличителе Велиара.
– Мне кажется, я уже слышала о чем-то подобном, – добавила она.
Профессор с готовностью исполнил ее желание и, докончив объяснения, спросил:
– Вы, вероятно, знаете барона? Встречались с ним?
– О нет! Никогда. Почему вы так решили?
– Он человек известный. Я думал, вы встречались в Париже. Вы сказали, что слышали о его увеличителе?
– Не о его увеличителе, собственно, а о подобном изобретении, о средствах его устроить. Кажется, следует закалить проводники каким-то особым огнем…
Ринарди посмотрел на нее в изумлении.
– Да-да, – продолжала красавица. – Позвольте, я же знала… Вспомнить бы! – Орнаева встала, сосредоточенно устремила в пространство взгляд и, будто читая перед собой невидимые слова, медленно, явственно произнесла: – «Священный, первобытный, бесконечный, вечный, божественный огонь, который есть – оплодотворение, усовершенствование, в коем сила, жизнь, любовь – всё!» Откуда это? Узнаете ли вы слова?
– Слова – не знаю откуда! Но их отвлеченное значение мне ясно, – ответил профессор в восторженном изумлении. – Но откуда вам они известны?
– Откуда? Да, теперь вспомнила: у меня есть целый трактат об этом огне и возможности его добывать.
– У вас?! – вскричал профессор. – Боже мой, но откуда?
– Откуда? От самого графа Калиостро, блаженной памяти! – рассмеялась Орнаева. – Не верите? Вы забываете наших общих предков, милый братец: прадедушку нашего, сен-симониста, чародея, предсказателя – chevalier Constant d’Yzombard [12], казненного во время террора. Забыли?
– Нет, помню. Но как же…
– Как его бумаги попали ко мне? Очень просто: прабабушка d’Yzombard со своею дочерью, которая, как вам известно, была матерью моей матери, а вашей grande tante [13], успела заранее перебраться в Италию и увезла туда все бумаги мужа своего. А в них оказалась целая переписка с его другом, графом Алессандро Калиостро, иначе – сицилийцем Джузеппе Бальсамо.
– И она цела, эта переписка?
– К несчастию, ее и след исчез. Но одну рукопись деда мать моя сохранила и мне передала. И я ей очень благодарна, теперь даже больше, чем когда-либо, поскольку могу вручить документ вам. Это руководство к добыванию того самого таинственного огня, первобытного, божественного, в котором и дух, и материя, и любовь, и всё во всём… Из этой рукописи я и запомнила сказанную фразу.
– И вы мне дадите эту рукопись, Софи?
– В вечное и потомственное владение, милый мой! На что мне она? – пожала плечами Орнаева. – Детей у меня нет; некому, кроме вас, в семье нашей, всегда отличавшейся духом мистицизма, пропагандировать тайное знание в потомстве. Берите документ вместе с французским переводом, приложенным к латинскому оригиналу.
– Неужели писанному самим Калиостро? Вы меня просто облагодетельствуете, кузина!
– Про перевод, право, не знаю, очень вероятно. В бумагах прадеда сказано только, что Калиостро дал ему этот драгоценный документ, добытый где-то в храмах Египта или Халдеи. Граф Калиостро относил его к учению провозвестника гностицизма, иудейского Симона Мага.
– Вот так драгоценность! Просто клад! Исторический и библиографический клад; уж не говоря о научных и оккультических тайнах, которые, быть может, в рукописи заключаются, – восторгался Ринарди. – Как это вы раньше не сказали мне об этом, Софья Павловна? Вот уж настоящая просветительница моя, премудрая София, носительница божественного огня!
Орнаева хохотала, очень довольная.
– Огонь, по указанию рукописи, точно надо добыть божественный или, по крайней мере, небесный. Там, я помню, сказано, что каким-то образом «седьмая молния седьмой весенней грозы» должна воспламенить проводник электричества; разумеется, при разных дополнительных условиях и всевозможных таинственных приспособлениях, – рассказывала она.
– Какое счастье, что вы не отдали никому рукописи! – воскликнул профессор.
Пришла Майя, и Ринарди принялся восторженно рассказывать дочери о рукописи Софьи Павловны и о любезной готовности кузины отдать ему документ.
Майя, конечно, была очень довольна за отца; гостья же казалась еще довольнее. Она ласково упрашивала Майю непременно на днях приехать в Рейхштейн на целый день.
– Не бойтесь, милая: презираемых вами танцев не будет. Приезжают исключительно серьезные люди и между прочими Бухаров, вы знаете – известный живописец. Он мой давний приятель! У нас с ним маленький заговор против вас, предупреждаю.
– Насчет живых картин? – спросила Майя, которой Орнаева говорила уже о затеянных ею картинах.
– Да, и насчет живых картин также; он мне поможет их поставить. Но не только: бедный Бухаров в отчаянии, что нигде не может найти хороших типов Эдипа и Антигоны для своей исторической большой картины.
– И что же?
– Вот я его тоже хочу облагодетельствовать: я написала, что нашла для него здесь живые оригиналы нужных типов, чтобы приезжал.
– Это кто же такие? – слегка краснея, спросила Майя.
– Кто? Вы не догадываетесь? – Орнаева бросилась целовать молодую девушку. – Вы и отец ваш – воплощение этих величественных мифов. Нет-нет, не протестуйте! Вы должны ради меня согласиться осчастливить моего приятеля! Вам это ничего не стоит. Бухарову вы доставите лишний лавр в его венок великого художника, а он вам даст ваши портреты, писанные рукой мастера. Ведь картины его авторства ценятся на вес золота!