нно принятой миссии влечет гибель.
«Отщепенцам – смерть!» – таким было одно из правил братства, в которое Орнаева вступила десять лет тому назад и теперь несла ярмо с отвращением, сгибаясь под его часто непосильной тяжестью, – но сбросить не могла: боялась.
Она до ужаса боялась исполнения над ней, в случае измены, жестокого приговора; боялась до малодушной готовности исполнять любые указания слепо и беспрекословно, лишь бы не навлечь на себя гнев братства. Ждать милосердия было немыслимо: Софья Павловна слишком достоверно видела и знала, как непреложно исполняются братством обеты его членов. Награда ли за службу или жестокая кара за преступление обязательств следовали быстро и неумолимо. Бдительный надзор никогда не ослабевал; это явствовало из незамедлительных действий исполнительной власти этой сильной корпорации. Наказание, как и содействие, равно приходили вовремя.
Орнаева еще только собиралась известить своего принципала – единого известного ей члена во всем братстве, того самого барона Велиара, от знакомства с которым она вчера в разговоре с профессором так торжественно отреклась, – о том, что пообещала дать Ринарди определенный документ, и вот, едва она вернулась, нужный ей автограф знаменитого мага графа Калиостро уже на ее столе!.. Посмотреть ли, каково воплощение ее задумки?
Красавица развернула грубую серую бумагу, бывшую в одном конверте с письмом. Два листа, подшитые полуистлевшей шелковинкой, исписанные выцветшими, пожелтевшими чернилами, во всем, до мельчайших подробностей, были сходны с самой же Орнаевой измышленной латинской рукописью с французским переводом. Софья Павловна пробежала текст, невольно улыбаясь, а затем, дочитав, самой себе громко сказала:
– Прекрасно! Будто под мою диктовку писано, но я сама так искусно никогда бы не сумела.
Она не могла не сознавать, что такое магическое содействие доставляет ей удовольствие и заставляет гордиться своими неведомыми, но очевидно всесильными сообщниками. Но, с другой стороны, как тут надеяться на послабление, на оплошность соглядатаев? Нет, надо быть настороже, действовать усердно. Играя с такими партнерами, нельзя дремать, потому что ставка слишком высока.
И вот Софья Павловна невольно провела совсем бессонную ночь. Чуть не до зари бродила она по своей средневековой спальне. Как львица мечется в клетке, ища исхода, так и Орнаева металась, ища скорейшего и лучшего разрешения заданной ей задачи. Потом, на заре, она села к письменному столу. Часы пробили пять ударов, а рука обитательницы замка все еще быстро мелькала по почтовым листкам. Десяток запечатанных конвертов красовался на ее столе, когда она наконец, уже под утро, истомленная, бросилась в постель…
Что мудреного, что профессор и другие гости прождали появления хозяйки до часу дня?
Зато, дождавшись, никто не был разочарован, и Ринарди менее всех: Софья Павловна была в тот день особенно очаровательна и сдержала все свои обещания.
Глава XVI
Вернувшись домой, профессор оживленно рассказывал за обедом об интересном обществе, собравшемся в Рейхштейне, и о том, что завтра они непременно должны ехать обедать к Орнаевой: та особенно просила об этом, потому что завтра окончательно нужно решить выбор живых картин. Художник Бухаров – преинтересный и премилый человек! – остается на неделю, и при нем надо все устроить… Но больше и восторженнее всего профессор рассказывал об удивительной библиографической редкости, подаренной ему Софьей Павловной.
– Это, помимо исторической и научной ценности, просто капитал, – повторял он, – целый капитал! Любая академия за него несколько тысяч заплатит, уж не говоря о частных любителях.
– Ты и сам любитель не хуже других знатоков! – улыбаясь, заметила Майя. – Тебе незачем искать охотников!
– Да я и не думаю, даже не думаю!.. Помилуй, вот придет весна, начнутся грозы, и это завещание величайшего оккультиста последних веков еще может мне принесть услугу неоценимую!
И профессор принялся излагать содержание «рукописи Калиостро». Как только он дошел до средства добывания магического огня, Майя пожала плечами и с уверенностью возразила, что лучше бы отец оставил столь неосуществимые надежды, что сомнительные наставления мистиков и чародеев редко дают удовлетворительные результаты, а очень часто навлекают на последователей большие опасности и беды. Но девушка, однако, скоро умолкла, не желая раздражать отца противоречием. Наступило молчание. Ринарди давно уже приглядывался к дочери.
– Ты ничего не ешь, Майя, – заметил он. – Тебе нездоровится? Ты не больна?
– Не больна… Но расстроена, ты прав! – вздохнула Майя.
– Что случилось? – встревожился отец.
– Ничего особенно страшного… Я сама этого давно ожидала, но все же мне очень тяжело. Сегодня ночью я простилась… нет, не я: он, Кассиний, простился со мною.
– Как простился? Почему? Надолго?
– Да, вероятно, надолго. Может быть, и навеки, если я не сумею заслужить свидания! – горько добавила девушка.
Ринарди помолчал, потом тихо спросил:
– Откуда ты знаешь об этом, дитя мое?
– Знаю. Кассиний сам мне сказал… Он просил меня не огорчаться, быть спокойной. Я постараюсь ради него – и ради тебя. Что ж делать, – вздохнула она глубоко, – если необходимо вытерпеть в разлуке с ним долгие и скучные годы для того, чтоб вступить в Белое братство. А тогда уж я с учителем останусь навсегда! Но, говорит Кассиний, этого не может случиться раньше, чем окончатся мои прямые обязанности в жизни.
– Понимаю. Это значит, пока я жив… Но разве твой всеведущий Кассиний не предвидит, что с течением времени у тебя могут явиться другие обязанности? Узы несравненно сильнейшие, чем привязанность дочерняя.
– Разумеется, он все предвидит. Но я надеюсь, что Бог поможет мне себя ничем не связывать. Я никогда не выйду замуж! – заявила Майя.
– Не выйдешь замуж? Не будешь знать любви? Боже сохрани тебя от такой печальной жизни, дитя мое!
– Боже сохрани меня от тягот, забот и горестей брака!
– Неужели твой Белый брат внушал тебе такие ненормальные помыслы?
Майя отрицательно повертела головой, прямо, с улыбкой глядя в лицо отца.
– Он, напротив, говорил мне, что это было бы естественно, что греха в любви и браке нет. Но я сама надеюсь на иное и молю Бога помочь мне не ведать любви к кому-либо одному, чтобы полнее и безграничнее любить всех… На что мне эгоистические, сомнительные радости обыденной жизни?
– Ах, Майя, девочка моя дорогая! – невольно воскликнул Ринарди. – Уверена ли ты, что это был не сон, не обман воображения?
Грохот колес и щелканье бича у подъезда прервали беседу отца с дочерью. Оба поднялись удивленные: нежданные вечерние визиты в деревне редкость.
В передней с шумом отворились двери, раздались голоса, веселый смех, и разрумяненное морозом, смеющееся лицо Орнаевой, еще закутанной в меха, опорошенные снегом, заглянуло в столовую.
– Вот и мы за вами – к вам же! – закричала она. – Пообедали? Прекрасно! И мы от стола. Решили не терять золотого времени с Дмитрием Андреичем: он горит желанием познакомиться со своей Антигоной… То есть, pardon, cousin! С вашей Антигоной, а своим оригиналом. Бухаров, что ж вы стоите? Раздевайтесь же, не бойтесь! В этом доме живут не медведи и не педанты, помешанные на формальных церемониях, а добрые, милые, гостеприимные люди, которые нас обогреют лаской и горячим чаем.
Софья Павловна была необычайно мила и весела.
Спутник ее, уже знакомый профессору художник Бухаров, нелюдимостью тоже не отличался. Это был человек средних лет, красивый брюнет с подвижным, выразительным лицом; глаза его изобличали сильные страсти, не успокоенные еще бурной жизнью. Бухаров был давно женат на прекрасной женщине, замечательной не одной только красотой, но умом и талантами. Он и вообще был баловень судьбы, что доказывало и его счастливейшее супружество.
Благодаря большому состоянию жены и громадным заработкам мужа, Бухаровы жили роскошно и гостеприимно. Их приемы, кроме того, отличались артистической оригинальностью обстановки, разнообразием развлечений и смешанными элементами общества, столпотворение которого для многих составляло самую привлекательную черту их вечеров и обедов. Бухаровы знали и любили весь свет; и весь свет, за немногими исключениями, знал и любил их.
Оригинальная репутация профессора Ринарди и его дочери давно, по слухам, интересовала Дмитрия Андреича как художника, поэта и, кроме того, мистика по влечению. Он обрадовался, когда Орнаева написала ему, что в своей дальней родственнице, «очарованной и очаровательной Майе Ринарди», нашла ему чудный тип для портрета. Бухаров знал развитый вкус и тонкое художественное понимание Софьи Павловны. Кроме того, не прочь был посмотреть на живописные берега Финляндии зимою, а познакомиться с чудодеем-оккультистом и его «очарованной дочерью» – тем более. У него оказалось свободное время, он и воспользовался приглашением, сопутствуемый наказом жены хорошенько все разузнать и постараться уговорить этих интересных людей оставить свою берлогу и показаться в столице.
С первого взгляда Бухаров увидал, что приехал недаром. Еще утром его прельстила патриаршая осанка и разговор профессора; теперь же мистическая красота Майи привела его в восторг неподдельный.
Но Бухаров был человек хоть и увлекающийся, но воспитанный и светский. Он не подал на первый раз и виду о том, что думает, но твердо решил не упустить такого клада, не передав его, по крайней мере, своему полотну, если окажется совершенно невозможным увезти девушку с собой на украшение и любование той художественно-артистической среды, в которой проходила его жизнь.
В оживленных разговорах, в музыке и веселых предположениях Орнаевой насчет затевавшихся ею живых картин вечер, затянувшийся до поздней ночи, прошел незаметно. Даже Майя была развлечена и охотно поддалась всем затеям Софьи Павловны. Решено было весь следующий день провесть в Рейхштейне, и, к великому удовольствию Бухарова, ни профессор, ни дочь его нисколько не противились намерению написать их портреты.