ет ни о ком из своих поклонников. Да и их, дураков, ни одного не заманишь сюда никакими просьбами. Ухаживать, пока девица на глазах, восторгаться – это им по нраву! А на что-нибудь решительное пойти не хватает силенок. Ах, если бы Майя была богата, если бы за поэтической ее красотой стояла прозаическая, но внушительная цифра приданого, которой можно было бы ослеплять нерешительных претендентов! Тогда они не побоялись бы распутицы. Много бы охотников нашлось очертя голову вступить в конкурсное соискание взаимности барышни и ее руки. Задача тогда была бы несравненно легче, но этот старый дурак, не стесняясь, вправо и влево успел ославить, что разорился на свои аппараты и опыты, а бесприданница-невеста у нас, известно, будь она одарена красами и талантами не одной только крестной матерью-колдуньей, а целым сонмом ведьм и волшебниц, в матримониальной игре банка не сорвет. Она, Орнаева, пыталась было распространять молву о богатстве Ринарди, прекрасно зная, что, если на то пойдет, братство не постоит за суммой приданого; недаром в том письме давали на средства карт-бланш. Но какими средствами заставить отца или дочь взять деньги? Они ни за что не согласятся принять подарка даже от нее, своей мнимой родственницы. Хоть бы устроили так, чтобы на их выигрышный билет выпал славный куш!..
При этой мысли, ей блеснувшей, Орнаева вскочила, хлопнув себя по лбу.
Это была счастливая идея, но… есть ли у них билеты выигрышных займов? Это еще вопрос. С такими людьми, не от мира сего, всё вопрос! Любые практические дела им по принципу и на практике чужды. Но это можно поправить: заставить купить билет или упросить Майю принять его в подарок.
Или еще вернее: попросить старика разменять ей купон. Мол, давно хотела продать… Как-нибудь можно убедить Ринарди, а тогда уже их дело устроить так, чтоб на этот билет пал выигрыш… Разумеется, огромный! Принципал справится без затруднения, если это нужно для дела. Разумеется, двести тысяч – не Голконда [15], но…
Орнаева вдруг остановилась как вкопанная, пораженная не звуком голоса, а скорее сознанием чужого голоса возле или даже внутри себя.
«Нет! – говорил голос. – Это не нужно».
И в ту же минуту ей блеснул на камине зеленовато-синий огонек.
Как виноватая, вся холодея внутренне, Орнаева взяла светящееся письмо и прочла его с тяжелым замиранием сердца. Но ничего страшного в нем не оказалось. Всего две строчки:
Сами пришлем кого нужно. Примите гостя как родного, как неожиданно навестившего вас сына вашего лучшего друга. Имя ему – Карма.
Улыбка успокоения, даже торжества вернулась на лицо красавицы, и она со вздохом облегчения прошептала:
– Карма? Символическое имя! На их языке – воздаяние, непреложный закон возмездия. Наконец-то! Авось теперь наше дело выгорит…
И вновь эхо ли собственного ее голоса, или действительно кто другой прошептал вслед за нею, но она явственно услышала свое последнее слово, повторенное тоном насмешки:
– Выгорит!
Глава XVIII
Раз утром, встретясь за завтраком, профессор, необыкновенно оживленный, сказал дочери:
– Ну, милочка, приснился и мне необычайно яркий сон.
Майя посмотрела внимательно на отца и спросила:
– Что ж за сон тебя так порадовал, папа?
– Да уж и не знаю, право, сном или светлым видением назвать мне свою ночную грезу, – начал рассказывать Ринарди. – Меня посетила богиня! Уверяю тебя, милочка, что ко мне нынче спустилась сама Юнона или премудрая Изида. Представь себе, я даже не сумею точно сказать тебе, как я ее увидел и какой у ней был вид. Знаю только, что я вдруг ощутил возле себя чье-то светлое, желанное присутствие. Я открыл глаза и увидел образ женщины, которую вначале принял за тебя, Майинька. Она стояла на пороге дверей на лестницу в обсерваторию и манила меня вверх, за собою.
– И ты пошел за ней? Послушал ее?
– Без сомнения! Во мне даже ни на секунду не родилось колебания. Столько привета было во взгляде ее, столько повелительности в призыве, что я последовал за ней, как за магнитом…
– Напрасно. Никогда не поддавайся таким видениям. О, красавицы, являющиеся ученым, часто завлекают их в беду! Разве ты не читал…
Добродушный смех отца прервал ее речь.
– Полно, девочка моя! Ты меня смешишь. Разве я волен в своих снах?
– Да, если это был только сон, простой сон.
– Друг мой! Простой иль не простой – разве могу я знать? Ведь я не одарен, как ты… Во всяком случае, выбор действий мне не был дан. Я не мог не идти, пошел – и не раскаялся! Ты помнишь зрелище, что осенью показывал нам с тобою барон Велиар?
– Тсс! Бога ради, не произноси этого имени! Не напоминай мне об этом ужасном человеке! – болезненно-раздражительно отвечала Майя.
– Хорошо, хорошо, дитя мое! Успокойся… Я хотел только объяснить, что виденное нами тогда на одной планете я увидал без всякого аппарата в своем волшебном сне на всех светилах, покрывавших небо. Вообрази это чудное зрелище!.. Едва взойдя на вышку, я обнаружил, что весь небосклон горит чудесными разноцветными звездами, а когда я устремлял глаза на которую-либо из них, как она мгновенно словно приближалась ко мне, так что я мог свободно различать географические очертания и даже населенные пункты. А моя чудно величественная женщина-богиня стояла возле и рассказывала мне этнографию и историю каждой из планет. Я, помню, во сне подумал: уж не София ли это, о которой ты рассказывала, навестила меня?
Майя отрицательно покачала головой.
– Нет, отец, оставь эти мысли: Белые сестры на такие бесцельные проявления не тратят сил. Не сердись, папа!.. В их глазах, как я говорила тебе, занятия твои бесцельны, потому что прямого приложения им нет: все те открытия, к которым ты стремишься, были бы преждевременны. – Девушка крепко обняла отца и, любовно прижавшись к нему, продолжала: – Ты лучше послушай, что я тебе расскажу: помнишь ты свое раннее детство?
Профессор задумался и переспросил нерешительно:
– Раннее детство? Нет. Я тебе скажу почему…
– Постой! Я сама тебе скажу: потому, что по седьмому году ты заболел мозговой болезнью, после которой потерял память обо всем, что до этого было.
– Да! Я говорил тебе?
– Нет, папа, не ты мне это говорил, а Кассиний. Прощаясь, он наказал мне не забывать ни уроков его, ни тем более его самого, потому что со мною он пробыл необыкновенно долго. С другими Белые братья и сестры не могут быть долее их отрочества, лет до десяти, до двенадцати. Им, видишь ли, очень мешают окружающие избранных ими детей, особенно тех, что живут в людных, больших городах. Большей частью наставники удаляются, как только отрочество приходит на смену детским годам. Со мною же Кассинию посчастливилось потому, что я жила в чистой, здоровой атмосфере и в тихой среде, почти в одиночестве. А главное, потому, что почва, на которой я росла, была необыкновенно благоприятна…
Майя склонилась близко-близко к отцу и чуть слышно шептала ему на ухо, будто боясь, что у самих дверей и окон бывают уши.
– Он говорил, что мои способности с обеих сторон наследственны! Что вы сами, ты и мама, были такие же, как я. Ты – до семи лет, а мама дольше, до пятнадцати.
– Как, и я?.. Твоя мать – быть может. Она часто проговаривалась о таких воспоминаниях и таких странных понятиях, что, соображая впоследствии, я сам догадался, что она передала тебе отчасти свои способности и свойства. Но я?!
– Да, ты, папа. Только ты совершенно все забыл после болезни, а мама кое-что вспоминала.
– Но, дружочек мой, как могло это статься? Забыл бы я, помнили бы старшие, меня окружавшие, – протестовал Ринарди.
– Ах, батюшка, полно! Мало ли детей рассказывают старшим, что они видят и слышат, какие с ними случаются дивные дива, – но что делают взрослые? Разве помнят они или обращают внимание на эту «болтовню и вздорные бредни»? Так случилось и с тобой. Кассиний знал и тебя, и маму с рождения и любил вас обоих. Он оттого и пришел ко мне, что сначала надеялся на маму, но она умерла, однако успела ему меня поручить.
– Так она видела Кассиния? Узнала его, вспомнила? – дивился профессор.
Он задумчиво слушал рассказы дочери, как слушают старые люди давно знакомую, с детства милую сказку, которую ум отвергает, но признаёт душа.
– Да, когда мама заболела, к ней вернулись ее способности. Она тогда снова увидала и признала учителя. И, видно, ему доверяла, если просила меня не оставлять.
– Она просила? А между тем он все же, говоришь ты, тебя оставил…
– Оставил, но не совсем! – горячо возразила Майя, в увлечении возвышая голос и не замечая, что на пороге столовой, за спиной их кто-то появился и неслышно замер, прислушиваясь. – Во-первых, он вооружил меня на бой житейский всем тем, чему учил: ведь у меня томы дневников, где записаны под диктовку все уроки Кассиния, всё, что я слышала и видела. С таким оружием мне мудрено забыть его наставления и обещания, хоть он и говорил, что забвение приходит всегда незаметно и скоро. Да и кроме того…
– В такие юные, неопытные годы самые премудрые наставления бессильны без руководящего, живого участия, – возражал Ринарди.
– За неимением руководящего участия Кассиния у меня есть от него память… – И девушка выдернула цепочку, на которой всегда висел на груди талисман, данный ей Белым братом. – Посмотри, отец: вот что он мне подарил! Я во всю жизнь не расстанусь с этим медальоном и надеюсь, что он охранит меня от всех житейских бед.
Шорох, раздавшийся за ними, заставил профессора оглянуться, а Майю – скрыть поспешно талисман свой на груди.
За дверями раздался голос еще невидимой Орнаевой, которая, лишь мельком увидав талисман и услышав предпоследние слова молодой девушки, быстро отступила назад в коридор и оттуда спрашивала:
– Можно к вам? Или, вход запрещен?
Ринарди быстро поднялся и пошел навстречу кузине с протянутыми дружественно обеими руками:
– Для вас – никогда! Милости просим.