Софья Павловна вошла, как всегда оживленная и приветливая; только тревожный огонек в глазах и маленькая временная бледность позволяли заметить: красавица только что чего-то испугалась или чем-то поразилась до того, что кровь отхлынула к сердцу.
Между веселой болтовней, которой Орнаева привыкла часто прикрывать свои чувства и размышления, она то и дело украдкой бросала тревожные взгляды на Майю и думала: «Вот оно что!.. Вот причина и разгадка ее неуязвимости. Почему же они меня не предупредили? Неужели сами того не знали?.. Неужели Белый брат настолько сильнее их?!»
Но Майя, утратившая свои ясновидящие способности, не прозревала мыслей Орнаевой и даже не догадывалась, что та слышала что-либо или видела заветный талисман.
Глава XIX
Прошло еще несколько дней, и весеннее солнышко так пригрело землю, что из нее брызнули не сеянные людскими руками, а щедрой матерью-природой рассыпанные красы. Окружные леса и рощи оживились щелканьем, свистом, жужжанием, приодевшись в светлые наряды, и благоухали первоцветами.
Раз Майя, подойдя к окну, увидела, что садовник в цветнике снимает с тачки молодые ландыши и пересаживает их на гряды.
Уж ландыши расцветают, а она еще не составила ни одного букета, не сорвала в лесу ни одной фиалки, не переступала садовой ограды.
Сегодня непременно пойду гулять подальше в лес, решила Майя и за завтраком сказала отцу, что уходит и чтобы не ждали ее ранее обеда.
Профессор даже обрадовался, что к дочери возвращаются старые привычки. Он только посоветовал не уходить слишком далеко и почаще поглядывать на небо.
– Сегодня необыкновенно жарко, – отметил он. – Так сильно па́рит, а барометр так падает, что, вероятно, к вечеру будет гроза. Смотри не вымокни.
– Не беда, ведь я не сахарная, – засмеялась Майя.
Отец очень давно не видал ее такой оживленной и веселой. Он и сам в это утро был в прекрасном расположении духа и, глядя на Майю, которая остановилась в цветнике, о чем-то спрашивая садовника, профессор потирал самодовольно руки и думал: «Ах ты, красавица моя! Погоди, озолочу я тебя скоро! Даст бог, с лихвой возвращу достояние твое, растраченное на мои изыскания. И богатство тебе дам, и славное имя! И не одну тебя, а весь род человеческий облагодетельствует твой старый отец, несмотря на твои сомнения. Вот уж третья счетом гроза сегодня будет. Еще четыре, и могут – просто-таки должны исполниться мои лучшие надежды!»
И Ринарди радостно потирал руки, оглядывая яркое, ясное небо взглядом, полным ожидания и вызова.
Майя между тем быстро шла через парк и поле к лесу. Ее вдруг в то утро потянуло к старым привычкам; захотелось подышать ароматом земли и молодой зелени, порыться в сырой насыпи многолетней перепрелой листвы и мха между соснами и березами, набрать в корзину букетики фиалок и целые вороха ландышей. Но чем ближе подходила она к опушке с колыбели знакомого бора, тем сильнее, помимо воли, ее охватывало чувство тревоги, жуткое чувство не то печали, не то боязни… Печаль легко было объяснить: Майя впервые пришла в эти полные светлых воспоминаний места со времени смерти ее верной спутницы, бедной Газели. Разлука с Кассинием, исчезновение из жизни всех тех светлых видений, которыми та была богата, которыми так оживлены бывали в былые времена эти самые поля и рощи, наконец, трагическая гибель четвероногого друга достаточно объясняли грусть девушки. Но что заставляло сердце сжиматься, как перед бедой? Чего ей бояться?..
Красота стояла в небе и на земле. Птицы радостно реяли в светлой выси, озаренной ярким солнцем. Пригретые им до истомы, луга и леса благоухали, расцветая и нежась в ласкающем тепле и свете; перелетные цветы – бабочки, пчелы, мотыльки – кружились в воздухе, купаясь в нем и упиваясь им для нового возрождения к жизни.
Но вот блеск и сияние полей сменились дымчатой тенью с золотистыми просветами между деревьев, с перебегающими по земле круглыми солнечными пятнами: Майя вступила в березовую рощу. Белые березки в светло-зеленых кудрях радостно перешептывались со своими обитателями, суетливыми пташками. За рощей на пригорке темнел бор, а за ним, Майя знала, был глубокий овраг, по дну которого бежал гремучий ручей. Туда она и направлялась тихой походкой, осматриваясь, думая, вспоминая и то и дело наклоняясь, чтобы сорвать фиалку или ландыш.
Вот и частый, темный, неподвижно-таинственный бор. Здесь царили сырость и прохлада; синие тени еле перемежались просветами солнечных лучей, которые играли на красно-бурых стволах сосен и старых, угрюмых корявых елях.
Майя еще более замедлила шаг. Вся детская любовь ее к лесу, к этой заповедной обители чудес, наяву и во сне с ней случавшихся когда-то, вернулась и охватила девушку чувством блаженного ожидания, надежды на нечто, чего сама она определить не умела. Полной грудью вдыхала она тонкие ароматы леса, зорко присматривалась и чутко прислушивалась, останавливаясь на каждом шагу.
Нет! Ничего не видно и не слышно прежнего, но и нужды нет: Майя всем бытием своим чуяла, что прежнее окружает ее! Хоть невидимая и недоступная прямому ощущению, но золотая сеть видений, озаривших ее детство, никогда не чувствовалась ею ближе, и давно уж настороженному слуху провидицы не чудились так ясно посторонние голоса.
Чу!.. откуда этот лай?
Майя вся подалась вперед, прислушиваясь.
Лай доносился явственно, все ближе и ближе, будто собака мчалась к хозяйке большими скачками и на бегу радостно лаяла.
У Майи дыхание остановилось в груди, а сердце, болезненно сжавшись, забилось: лай этот так был похож на голос ее Газели, что девушка готова была принять его за обман воображения.
«Эхо прежних радостных прыжков Газели?» – подумала она, но в ту же секунду вся задрожала и, выронив корзину с цветами, рванулась к мелькнувшей между деревьями белой собаке.
– Газель! Газель! – сама не зная как и зачем, закричала Майя и, пораженная, остановилась, словно приросла к месту…
В первую секунду она было опомнилась, что поступает безумно; но когда белая собака, вылитая ее Газель, остановилась, повернув голову на зов, и с радостным визгом устремилась к ней, Майя потеряла всякое соображение. У нее подкосились ноги, и она упала на колени, прямо на грудь приняв собаку, забросив ее лапы себе на плечи, будто сразу узнав в ней старого друга.
– Газель!.. О боже мой… Да что ж такое? Ты ли это, голубушка, дорогая моя Газель?!
Девушка обнимала собаку, гладила, целовала, ощупывала ее и себя, стараясь понять, в чем дело, убедиться, что это не сон, не обман чувств и зрения.
И красивая собака ластилась к хозяйке, лизала ей руки, радостно взвизгивала.
Наконец Майя опомнилась, шатаясь поднялась с земли и закрыла глаза обеими руками, уверенная, что это только видение. И точно, все смолкло.
Собака не прыгала, не лаяла более; все замерло и было тихо.
В полной уверенности, что ей это привиделось, Майя отняла руки и открыла глаза.
Открыла – и отшатнулась.
Нет! Не привиделось. Собака тут, смирно сидит у ног ее, но на хозяйку не смотрит. Она подняла свою красивую тонкую морду и устремила умный взгляд вперед, будто выжидая оттуда кого-то.
В нескольких саженях от них, между двумя могучими соснами, стоял, держа лошадь в поводу, молодой человек в рейтфраке [16] и с хлыстом в руке.
– Arzèle ici! [17] – тихо позвал он свою собаку.
Но та не двинулась с места, а только тихонько, жалобно взвизгнула, слегка рванулась грудью вперед, но тотчас снова замерла; сидя на задних лапах и хвостом выбивая дробь по земле, она так смотрела на хозяина, словно звала его самого приблизиться.
Незнакомец улыбнулся и повторил настойчивее:
– Arzèle, viens donc!.. Viens ici, mon bon chien [18].
Тут наконец опомнилась и Майя.
– Извините меня, – сказала она тоже по-французски, потому что молодой человек почему-то показался ей иностранцем. – Я подозвала вашу собаку оттого, что она удивительно похожа на мою, которую… которая погибла прошлой осенью. У них и имена оказываются очень сходны. Вашу зовут Арзель, да? А мою звали Газель, и… боже мой, до чего они сходны! – вырвалось у нее со вздохом.
Собака, услыхав снова свое имя, бросилась ластиться к девушке, и та горячо возвращала ей ласки, готовая заплакать.
– Это я, напротив, должен просить у вас прощения, – произнес молодой человек, ласково глядя на Майю своими черными бархатистыми глазами. – Моя глупая Арзель напомнила вам потерю вашей собаки, и мы с ней стали невольными виновниками вашей печали.
Майя не успела ответить, как незнакомец спохватился:
– Ах, боже мой, вот еще несчастие! Вы рассыпали цветы… Позвольте мне хоть в этом загладить свою вину!
И он, бросив поводья лошади на сучок дерева, сам кинулся собирать в корзину рассыпанные фиалки и ландыши.
Майя со смехом присоединилась к нему, смущенно извиняясь и смущаясь еще более тем, что руки их то и дело сталкивались на мху и кочках, посыпанных благоуханной жатвой.
Наконец цветы были собраны. Траурные фиалки и жемчужинки-ландыши, похожие на слезы, легли в корзину в беспорядке, кое-как, пополам со мхом и землей. Майя первая встала.
Поднялся и наездник, выпрямился и подал корзину девушке со словами:
– Ну, слава богу, дело наполовину исправлено… Все же с моей совести снята часть прегрешения.
– Которого и не было совсем! Во всем я одна виновата. Благодарю вас и… до свидания.
– Надеюсь! – сорвалось у него с языка.
Девушка, наклонившись, гладила в эту минуту Арзель.
Услыхав его «надеюсь», Майя вскинула глаза и вдруг рассмеялась.
– Без сомнения, если вы не проезжий, а думаете здесь пробыть несколько времени. У нас немного соседей, и все мы знакомы.
– Если, как я предполагаю, вы m-lle Ринарди, – перебил молодой человек, – то не далее как завтра я надеюсь увидеться с вами… Я гость Софьи Павловны Орнаевой.