И на удивленно устремленный на него взгляд Майи владелец собаки с поклоном прибавил:
– Позвольте мне себя назвать: граф Ариан де Карма.
– Иностранец – и так свободно говорите по-русски? – не могла не изумиться Майя.
– О, это неудивительно: моя мать, княгиня Белопольская, урожденная княжна Малорукова, по второму браку рано овдовела и безвыездно поселилась в России, в своем имении, тотчас после смерти отца моего. Я вырос на берегах Днепра и, несмотря на имя, больше русский, чем итальянец. – Молодой граф снова снял шляпу и, поклонившись, добавил, весело глядя на новую знакомую: – Итак, я надеюсь, вы позволите мне, на этот раз с полным убеждением, сказать вам: до свидания!
– И, вероятно, очень скорого! – так же весело отвечала ему Майя и протянула руку.
Граф быстро сдернул перчатку и крепко пожал протянутую ему, тоже без перчатки, руку. И странное дело: едва сблизились пальцы их, с обоими молодыми людьми сталось нечто чудесное, никогда прежде не испытанное… Он сразу почувствовал, что эта девушка ему бесконечно дорога, – явление бывалое если не с ним, так с другими, и вполне понятное; но почему на Майе первое же пожатие руки сразу полюбившего ее человека отозвалось таким болезненным ударом в сердце? Почему она побледнела и похолодела, и в глазах ее свет помутился до того, что она едва устояла на ногах под гнетом невыносимо тяжкого ощущения, а сердце сжалось и замерло, как под ударом ножа, лишившего его жизни…
Собрав все силы, Майя кивнула новому знакомцу и, не глядя, хотела скорее уйти, но не сделала и двух шагов, как граф Карма воскликнул:
– Позвольте, m-lle Ринарди! Не вы ли это потеряли?
И наклонившись, поднял что-то с земли.
Майя взглянула: в руках его был ее талисман с порвавшейся цепочкой. Он, вероятно, выскользнул из-за корсажа, зацепился за что-нибудь и оборвался, пока она ползала по земле, собирая цветы; а она и не заметила своей потери.
– О, слава богу, что вы нашли… Да, это мой медальон. Благодарю вас!
И дрожащими руками девушка снова надела подарок Белого брата, связав тоненькую цепочку несколькими узлами. Она совсем забыла слова Кассиния: «Никому не позволяй дотрагиваться до своего талисмана. Ты не будешь более ограждена от влияния человека, который возьмет оберег в руки. Если же это будет любящий тебя человек, ты совершенно не сможешь устоять перед его волей…»
Таковы были слова наставника, но Майя совсем упустила их из виду и, подумав: «Так вот отчего мне было так тяжело!», с облегченным сердцем взглянула на графа, доверчивая и улыбающаяся.
В эту минуту со старой сосны над головой ее слетел огромный ворон. Зловещая птица, тяжело рассекая воздух крыльями, пролетела над Майей, и троекратное громкое карканье запечатлело свершившееся.
Глава XX
Был чудный вечер конца весны. В замке Рейхштейн все окна и двери были открыты, комнаты утопали в цветах. Солнце, розово-огненное, уж полчаса ползло вдоль деревьев парка, проливая на округу золотистый туман, полосуя поляны светом и сине-прозрачными тенями, зажигая пламенем стекла окон замка и красным заревом озаряя воды, и никак не могло решиться исчезнуть за горизонтом.
У Софьи Павловны, кроме профессора Ринарди с дочерью, графа Кармы и постоянно гостивших друзей, обедали в тот день приехавшие из Гельсингфорса двое ученых, из которых один оказался большим знатоком этого края, местных сказаний и легенд. Он высказал намерение пройтись по всему замку и даже подняться в башню, всегда запертую, потому что она более других пострадала от времени.
Оказалась, что хозяйка и сама не бывала там.
– Так, значит, вы не поинтересовались увидеть и оживающую картину? – спросил ученый.
– Какую это оживающую картину? – изумилась София Павловна.
– Как? Неужели вам не знакомо самое замечательное предание этого замка?! В восточной башне, наверху, есть знаменитая «зала влюбленных», названная так потому, что некогда там жили молодые супруги, коих изображения вы и ныне найдете на стене. Это большая картина, все фигуры на ней в полный рост; она изображает свадебный пир тех самых влюбленных, дамы и рыцаря, давших зале ее название.
– Вот как… Но почему же картина оживающая? – спросила Орнаева. – Как и когда она оживает?
– Предание говорит, что, как только входят в эту залу будущие супруги, все лица на картине начинают двигаться и принимают участие в их веселии.
– То есть как же это принимают участие?.. Оживают?! – спросили несколько голосов.
– Да, вероятно… – ответил ученый.
– Ах, да-да, как же! Я было позабыл эту историю, а ведь знаю ее давно! – вмешался профессор Ринарди. – Рассказывают даже, что в ночь годовщины той достопримечательной свадьбы все действовавшие в ней лица, изображенные на картине, сходят со стены и начинают танцевать.
– Без музыки? – засмеялась Орнаева.
– Этого не могу доложить вам. Если воскресают и музыканты, тогда, может статься, бал проходит по всей форме.
– Ах, да это преинтересно! Пойдемте туда, пожалуйста! – заговорили все кругом.
Орнаева послала к управляющему: надо было отпереть башню, осмотреть лестницы и удостовериться, что туда возможно добраться безопасно.
Разговор, попав на любопытную тему таинственного, на ней, разумеется, и остановился. Кто-то из скептиков заспорил с Майей, поддержавшей отца. Граф стал за нее заступаться…
Со времени первой встречи молодых людей прошло около двух недель; они виделись за это время каждый день и очевидно «между собою ладили», как говорила Софья Павловна. В ежедневной близости уединенных бесед, долгих прогулок, которым никто не мог и не желал мешать, Ариан и Майя сблизились так коротко, что обоим казалось, будто они всю жизнь друг друга знали… и любили! Да, любовь с обеих сторон пришла бессознательно и вполне самобытно. Граф Карма, слепое орудие в руках сил, о существовании которых он и не подозревал, временно подпал под их волю в силу некоторых посторонних влияний, ему совершенно неведомых.
Возвратившись из-за границы в свое русское имение, где граф провел все детство и отрочество, нашел в бумагах матери несколько писем, где любовно поминалось имя Софьи Орнаевой, и тут же получил от этой дамы приглашение навестить ее в Рейхштейне. Не останавливаясь нимало на странности того факта, что он лично ничего не помнил об этой особе и никогда ее не видал, Ариан, повинуясь лишь необъяснимому влечению, решился тотчас воспользоваться приглашением Софьи Павловны, ответил, что едет, отправился в те места и чуть ли не в первый же день повстречался с Майей.
Граф Ариан был неизбалованный, честный человек. Любовь к Майе, охватившая его сразу, стала для него первым серьезным чувством. Он полюбил ее именно той искренней, беззаветной любовью, которая имела власть бороться с воспоминаниями девушки, с заветами ее прошлого и могла иметь силу побороть их, заставив Майю все забыть. Принципал Орнаевой барон Велиар недаром писал ей о Майе: «Пока ее сердце молчит, она не забудет прошлого и не изменит будущему ради настоящего…»
Вероятно, опыт показал соратника барона, что избранники их светлых противников – адептов духовных начал бытия – обезоруживаются лишь тогда, когда сами более или менее погрязают в индивидуальных, эгоистических чувствах.
Увы! Майя уж и теперь начинала забывать многое, что ею самой записано было со слов Белого брата. Она еще поддерживала память о наставлениях учителя чтением собственных дневников и сама изумлялась, как часто находила в них фразы, казавшиеся ей незнакомыми; но вот уж много дней девушка не касалась своих записей и, верно, удивилась бы, если бы ей напомнили некоторые в них строки и сказали, что они ныне именно ее касаются. «Когда на помощь темным силам пробуждаются в юношах страсти, – говорил ей когда-то Кассиний, – отречение от духовной жизни совершается незаметно. А едва наш избранный окунется в материализм окружающей жизни и постигнет сладость плотских наслаждений, его неминуемо охватывает полное забвение не только учения нашего, но и нас самих – всего, испытанного им в детстве и отрочестве благодаря общению с Белым братством…»
Еще очень недавно Майя в разговоре с отцом поминала подобные слова оставившего ее учителя; еще недавно она была убеждена, что жизнь ее пройдет одиноко, вне влияния эгоистической любви; еще недавно с ужасом говорила, что неспособна к забвению, «этой худшей из неблагодарностей», – а между тем теперь уже была на рубеже измены и отречения, хотя сама того не сознавала и никак не думала, что отношение ее к молодому графу очевидно и ни для кого не составляет тайны.
Когда гости обошли замок и восточную его башню и поднялись по витой лестнице в «залу влюбленных», огненно-алое солнце решилось наконец до половины скрыть свой диск за горизонтом, но лучи его и румяная заря заката еще долго играли на земле и небе. Большая зала со сводчатым потолком была насквозь пронизана отблесками через мозаику цветного окна. И в самом деле, освещенная фантастическим, перемежающимся светом, фреска на дальней стене, по первому взгляду, будто волновалась движением, оживлением на ней лиц. Такое расположение освещения отчасти объясняло поверье, о чем и заговорили гости Софьи Павловны. Но это не помешало дамам протестовать, уверяя, что выражения лиц на картине стали живее именно после того, когда в залу вошли поотставшие на лестнице граф Ариан и Майя.
Эти замечания подали повод к вопросам и шуткам, каковые застигли девушку врасплох.
Пораженная неожиданностью, испуганная и огорченная, Майя онемела в первую минуту; не находя слов от изумления; она хотела протестовать, в негодовании отречься от всего, но, взглянув на графа, невольно умолкла и опустила взгляд. Бледность, покрывшая было ее щеки, сменилась ярким румянцем, и вдруг Майя почувствовала в себе такое счастие, такая горячая радость охватила все ее существо, что у нее словно выросли крылья. Казалось, вот сейчас она подымется и улетит под облака, как в былое, счастливое время… Но не одна! Вместо Селии, заоблачной подруги детства, ей хотелось видеть рядом Ариана.