В эту решительную минуту благое лицо наставника и старинного друга было далеко от ее помыслов, но зато явственно мелькнуло перед ней другое, хитро улыбавшееся в низком поклоне лицо… Майя отпрянула от картины с громким криком, отмахиваясь от видения, как безумная:
– Он!.. Черный маг! Велиар!.. Дух зла!..
Граф и профессор едва успели подхватить бедняжку, которая, отшатнувшись, упала без чувств к ним на руки.
– Что с ней?! Какой дух зла, где?.. Что случилось? – заволновалось все общество, ничего не понимая.
Одна Орнаева, проследив взгляд Майи, сама побелела как полотно. С фрески свадебного пира на стене на Софью Павловну, точно живыми глазами, смеющийся тонкой, насмешливой улыбкой, смотрел барон де Велиар. Он снял свою черную шляпу, весь изогнулся в изысканном поклоне, так что длинное перо на тулье касалось пола…
Видение длилось не более мгновения, но так было живо, что Орнаева сама еле на ногах устояла. В ней мелькнула мысль: «Что он делает?.. Зачем?! Он все испортит, появившись!»
Но, словно ей в ответ, в ту же секунду презрительно-насмешливый взгляд, скользнув по Орнаевой, потух, и на миг оживший образ совершенно переменился.
Майя приходила понемногу в себя, окруженная общими соболезнованием и заботами. Вот она открыла глаза, очнулась…
– Боже мой, простите меня! Почему-то голова закружилась, – смущенно объясняла она. – Теперь прошло, слава богу… Извините меня, пожалуйста.
Все спешили ее успокоить приветом и лаской.
Орнаева тоже приблизилась, объясняя обморок удушливой атмосферой башни, подъемом по вьющейся лестнице… Увидев, что профессор успокоился, а Майя, благополучно опираясь на руку графа Кармы, следует к выходу, по-видимому забыв свое видение, Софья Павловна остановила незаметно Ринарди и, указывая ему на картину, вполголоса сказала:
– Взгляните! Что могло ее так испугать в фигуре этого темного человека? Майя смотрела на него, когда упала в обморок.
– Не понимаю, – признался профессор.
На стене перед ними было изображение какого-то пастора или квакера, который в толпе других гостей приветствовал чету новобрачных: совершенно бесцветная фигура, сливавшаяся с остальными.
«Что в нем могло напомнить ей барона Велиара? – недоумевал отец, задумчиво спускаясь по бесконечной винтовой лестнице под руку с Софьей Павловной. – Одна надежда, что замужество излечит девочку от всяких галлюцинаций».
Глава XXI
«Это несомненно. Любовь и брак, счастливая семейная жизнь с человеком, преданным ей на жизнь и смерть, – вот верное и единственное лекарство от фантастических галлюцинаций и бредней, преследовавших Майю всю жизнь» – так говорила Орнаева профессору на другой день после происшествия в «башне влюбленных»; так порешили и все знакомые Ринарди. Но сам он скептически относился к уверениям кузины. Впрочем, отчасти старик и сам надеялся, что простое житейское счастие излечит дочь от бесплодных, казалось ему, порывов к неким сказочным, недосягаемым миссиям.
В порыве искренности Ринарди высказался прямо Орнаевой. Оставшись с ней вдвоем в ожидании «детей», ушедших после обеда в парк, они сидели на балконе, любуясь наступавшим румяным вечером. В виду пышного цветника и блестящей дали, где пронеслось волшебное детство Майи, Ринарди вдруг вспомнил всё, и прошлое охватило его так сильно своей несомненностью, что он не мог не поделиться мыслями с кузиной. Да и зачем было скрывать их от женщины, такой близкой их семье, так горячо любящей Майю, относящейся к ней с чувством матери, место которой Софья Павловна и в действительности могла не сегодня завтра занять?.. Профессор давно чувствовал необходимость полной откровенности. Лицемерить он вообще умел плохо, а с красавицей кузиной окончательно чувствовал себя к тому не способным.
Раз начав речь о прошлом – о вмешательстве в их жизнь Белого брата, о влиянии наставника на Майю, о дивном детстве ее, о видениях, полетах, о «приюте мира» и его чудных обитателях, – Ринарди уж не мог найти предела откровенности и рассказал ей всё без утайки.
Орнаева слушала, скептически вначале, потом все внимательнее и задумчивее; она перестала видеть нужду в слепом, упрямом отрицании всего, чему, в сущности, не имела права не верить. Кому ведомо существование носителей злых начал, распространителей плотской греховности между людьми, тот не может не признавать и обратной стороны мирского бытия, не верить в существование носителей света и духовной правды.
Эта женщина, подпавшая под власть зложелателей человечества, не была от природы плоха. Ею овладели не через коварство ее или преступность, а воспользовались ее легкомыслием, любовью к роскоши, тщеславием и эгоизмом. Раз овладев красавицей, нетрудно было направить ее на всякое зло путем страха жестоких возмездий. Ослушаться, не свершать требуемых услуг, как бы ни были они преступны, в ней не хватало решимости; Орнаева прежде всего была рабыней своего эгоизма, своих страстей и плоти. Но вынужденное повиновение не мешало ей втайне возмущаться своим рабским положением. Будь ей дан выбор теперь, когда она знала многое и еще о большем догадывалась, она не пошла бы, вероятно, в кабалу… Так ей, по крайней мере, часто казалось в минуты терзаний духа и страха за будущее – за дальнее, неведомое будущее.
Она и рада была бы упразднить такую заботу, вполне отрешиться от веры в возмездие, в бессмертие духа и загробное существование, но не могла, потому что такое отвержение казалось ей противоречием и абсурдом. Если бы учение, проповедуемое Белым братством, было пустым измышлением, из-за чего же биться со светлыми силами их противникам? В мире плоти и осязаемых фактов даже без стараний адептов темных начал торжествует зло. О чем же им хлопотать? Зачем стараться отымать духовные утешения и отвлеченные верования у идеалистов, которым и без того плохо живется на свете? Из одного лишь зловредства? Так ведь страдания и беды рушатся на безвинные головы идеалистов именно в силу их непрактичности и заоблачных стремлений; зложелателям человечества не вернее ли оставить несчастных при опасных их увлечениях, если те заблуждаются и напрасно простирают руки к пустым небесам? Очевидно, так бы и делали Черные братья, лишь смеясь над глупцами, мечтающими о призрачных идеалах, – если б точно небеса были пусты. Но нет! Темное братство изощряется над задачей отвлечь их, заставить забыть, обратиться к плотским радостям и стремлениям. Так, значит, в этом забвении, в обращении от духа к плоти и есть то зло, которое Велиар с его приспешниками стремятся нанести человечеству?
А если так, то служить им орудием – не только преступление, но и величайшее безумие!
Орнаева не была безрассудна; напротив, в ней логика и ум до сих пор преобладали над сердцем, движения которого парализовались эгоизмом. Сомнения часто тревожили ее. Теперь же искренность, убеждение и красноречие профессора подействовали отрезвляюще. Ринарди бессознательно терзал ее, открывая глаза на то, во что сам веровал, вселяя в Софью Павловну невольный страх, что она погубила себя. Она слушала, дивилась, соображала, а в душе у ней возникало эхо давно слышанного где-то и совсем было забытого великого слова: «Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить…» [19]
Не это ли самое она творит над собою, не убивает ли вечного своего духа из-за страха в противном случае неизбежной телесной смерти?
В тот вечер Софья Павловна уехала от Ринарди сама не своя. Она даже не дождалась возвращения графа Кармы с прогулки; отговорилась сильной головной болью и распрощалась со своим родственником в очевидном волнении. Она чувствовала, что не осилить ей дум, вопросов и сомнений, наплывавших на нее невольно, как ни старалась она заглушить их. Она внутренне трепетала от страха, чтобы ее повелитель не прочел того, что в ней творилось, но не могла в душе не проклинать оков принципала и его самого, властелина своего и мучителя.
Орнаева так боялась всякого явления, от него исходящего, – отзвука насмешливого голоса или светящихся писем, а тем более облика барона, иногда пред ней мелькавшего, как накануне в башне, пугая своей реальностью, – что нарочно долго не шла к себе, беседуя, сама не зная о чем, с двумя-тремя гостями Рейхштейна, никогда не оставлявшими ее в полном одиночестве. Она даже дождалась возвращения графа Ариана и его задержала очень надолго. Софья Павловна сама себе не отдавала ясного отчета о том, что с нею творится, – но творилось что-то положительно странное. Ее тревожили беспокойные мысли, причем не о себе самой: с той самой минуты, как им мелькнул злобно-радостный взгляд на картине в башне, в красавице пробудилось раскаяние относительно Майи. Теперь, после рассказов профессора, Орнаевой страстно хотелось убедиться, что ее вмешательство в жизнь молодой девушки не нанесет той непоправимого вреда…
Продолжительный разговор с графом Кармой ее несколько успокоил. Не надо было даже обладать соображением Софьи Павловны, чтобы убедиться: юноша действует искренне, он горячо любит свою невесту и не имеет ни малейшего подозрения о том, что служит кому бы то ни было бессознательным орудием для достижения каких бы то ни было целей.
Из их разговора Орнаева вынесла убеждение, что граф Ариан де Карма лишь направлен к встрече с Майей в известный психологический момент, когда его сердце было открыто любви, когда ему опостыло одиночество последних лет его жизни, а возвращение к тихому домашнему очагу, где протекло его отрочество в тесной дружбе с матерью, еще сильнее расположило юношу к семейным привязанностям.
«Он недалек, но искренен, добр, честен и горячо ее любит… Чего же более желать? Могло быть несравненно хуже! – утешала себя Орнаева и заключила под сурдинку собственного сознания, сама себе боясь формулировать мелькнувшую мысль: – Добрые силы ее хранили! Слава богу, что покровители Майи осилили злобу врагов добра!»
Было далеко за полночь, кричали уж вторые петухи, когда Софье Павловне наконец пришлось остаться одной… Но тут ею еще сильнее овладела боязнь сна, боязнь просторной, высокой, мрачной спальни. Она сама негодовала на такое детское безумие: не все ли равно, та комната или другая?.. Разве и здесь, сейчас, Велиар не мог точно так же проявить свою власть над нею? Она стыдилась собственного малодушия, но не могла с ним совладать.