Ее тянуло на воздух, на балкон.
Широкий балкон второго этажа не выступал наружу, а прятался в глубь дома, опираясь на три массивные каменные арки, закрытый тремя стенами. Внизу открывалась живописная панорама пригорков, лесов, дальнего моря, а вблизи сияло озеро, и темные кущи парка выплывали, словно острова, из серебристого тумана, застлавшего землю. Полная луна стояла невысоко над росистыми испарениями, растянувшимися, словно саваны, по долам и по полям, между деревьями; печальный, белесоватый лунный свет придавал еще более таинственности темным дубравам и аллеям парка… Тут Софье Павловне почудилось в них движение. Так и казалось, что кто-то прячется в глубине, таится и вот-вот выступит на свет из мрака тенистых чащ.
Балкон был меблирован как гостиная. У большого стола стояли кресла; в одном из них, особенно покойном, хозяйка дома по утрам читала газеты и журналы. И сейчас ее потянуло в нем вольготно растянуться, но не хотелось отвести глаз от сияющей пред ней панорамы, наводящей на душу небывалое очарование. Орнаева решительно себя не узнавала в этот вечер, в эту белую ночь. Сердце тоскливо билось, ее смущала боязнь, а вместе с тем какая-то нежащая истома овладевала всем существом, сладко замирала в груди, захватывала дыхание чувством неопределенной радости. Словно в груди оттаивало предчувствием неведомого блага заледеневшее сердце.
Не спуская глаз с горизонта, где в вечном неумолчном движении переливалось море безбрежной пеленой, Софья Павловна бессознательно пятилась, отступая в глубь балкона, пока не наткнулась на свое кресло и не упала в него, обессиленная охватившей ее сонливостью. Она не могла бороться с неодолимой дремотой. Последним сознательным движением мысли было: «Что это со мною еще? Я будто под влиянием магнетизма. Я положительно засыпаю…»
А последним чувством болезненно сжалось сердце от страха: зачем повелителю понадобился ее сон? Но в ту же секунду страх отошел от Софьи Павловны, будто кто снял его рукою с трепещущего сердца и заменил чувством блаженного спокойствия. Она явственно услышала незнакомый голос, который говорил:
– Не бойся! Не на мучение, а на спасение призывают тебя… Иди!.. Очистись в горнем эфире, куда не достигает злоба людская.
Чувство глубокого мира вселилось в Орнаеву, и ей показалось, что она вдруг проснулась – освеженная, бодрая. Кровь горячо струилась по жилам; все способности оживились и обострились до такой тонкости ощущений и понимания, какого никогда она еще не испытывала, и Софья Павловна встала, пораженная величественной красой, ее окружавшей.
– Что это?.. Где я очутилась? Что все это значит? – невольно закричала она.
Она стояла на недосягаемых, по-видимому, ничему живущему заоблачных высотах. Девственный снег был под ногами ее; девственные ледяные вершины окружали ее отовсюду, сверкая, как алмазы и опалы, но она всех их превышала. Вокруг струился лишь светозарный воздух. Громадный, ничем не ограниченный горизонт правильным полукругом исчезал за небосклоном; бесконечно торжественные пейзажи – скалы и горы, долины и ущелья, леса и поля, реки, моря и озера – расстилались безбрежным ковром в однообразии бесконечного разнообразия.
– Как хорошо… Какое великолепие!.. – восхищенно повторяла Орнаева, оглядываясь в недоумении и дивясь, что ей среди этих льдов и снега нисколько не холодно. – Но… как я здесь?.. Зачем?
И она смотрела вокруг в восторженном ожидании того, что будет дальше.
И вот над нею снова раздался голос. Бесстрастный, ровный, повелительный, он говорил:
– С высот своих заоблачных жилищ, куда ушли они от мирской суеты, от нечистых и порочных испарений греховного человечества, носители света, Божией любви и премудрости неустанно следят за меньшими братьями – страждущими, колеблющимися и погибающими. Светозарным существам видны пороки, но видно и раскаяние. Малейший проблеск любви в грешной душе возжигает их чистые души желанием протянуть кающемуся руку помощи, совлечь его с гибельной стези самоуничтожения. Грех нераскаянный – и есть самоуничтожение духа! Человеку, отмеченному искрой предвечного Божества, дана свобода выбора: возжечь эту священную искру в пламя неугасимое во веки веков или затушить ее похотями плоти. Вечность дается лишь стремлением духа к самосовершенствованию или же великодушным порывом «душу свою положить за други своя» [20]… Первый проблеск любви к ближнему есть и первая ступень к самосовершенствованию; безграничное милосердие, даже до забвения себя, до самопожертвования – подвиг и заслуга великие, далее коих дух, облеченный греховной и страждущей плотью, идти не может… Вникни в себя и реши: желаешь ли ты искупления прошлых злодеяний? Желаешь ли стяжать спасение кратковременным страданием, жизнь свою положив за ближнего? Или предпочитаешь и далее тянуть земное существование под гнетом злой воли, овладевшей тобою?
Голос умолк.
Призванная произнесть приговор над самой собою, Орнаева поникла головой. В ней возник вопрос, которого высказать она не смела: что же ей предстоит в обоих случаях? Но едва вопрос этот мелькнул в глубине души ее, она в один миг сама сознала и ответ на него. Блаженное ощущение мира и покоя, сияющий свет познания высшей премудрости в союзе общего благоволения, вдруг осенившие ее, были слишком сильны для телесной оболочки: они ослепили и одурманили Софью Павловну неземным восторгом… Но вслед за тем она в одно мгновение пережила будто годы страданий нравственных и физических. Она увидала себя измученной, угнетенной злым черным произволом. Почувствовала себя изнывающей в сознании собственной преступности, но изнывающей без раскаяния, а лишь в мучительной истоме страха возмездия за черные свои деяния… Ужас объял красавицу, и вне себя она воскликнула:
– Хочу искупления! Ненавижу свои прошедшие заблуждения!.. Готова на любые муки телесные ради спасения моего вечного духа! О вы, которые так сильны любовью к ближним, что увидали мое раскаяние, – дайте мне возможность доказать его, спасти свою грешную душу!
И в ответ она услыхала не один уж строгий, бесстрастный голос, а целый хор, торжественно-радостно ей отвечавший:
– Благо тебе! Не мы дадим тебе возможность обновить свой дух в горниле страданий, а сама ты найдешь дорогу, не убоявшись самопожертвования, когда ему пробьет час! Благо тебе, избравшей путь спасения, если не отступишь в минуту испытания… Отныне да будет мир и покой в душе твоей, устремившейся от мрака к свету!..
Сладостные голоса замирали вдали. Софье Павловне казалось, что ее влечет с этих светлых высот вниз, вдаль, в темноту… Она стремилась всей своей волей остановиться, не покидать так скоро чистых заоблачных сфер, – но была бессильна, как лист, уносимый ветром…
Мрак полного забвения обуял ее. Она не знала, долго ль оно продолжалось; не знала, сколько времени длился весь сон ее, – казалось, очень долго, но когда Орнаева открыла глаза, луна стояла на том же месте, над туманным пейзажем, а на востоке небо ничуть не заалелось больше прежнего. Софья Павловна подумала: «До чего странный и чудный сон! Как это я так крепко заснула?.. Зачем не легла вовремя спать? Заснуть на балконе, рискуя простудиться, – что за блажь?»
Но ее отнюдь не поразила новая странность: память о страхе, о силе над ней Велиара – исчезла! Мало того, ушло самое воспоминание о нем и о многих жестоко мучивших ее собственных поступках, связанных с бароном… Она спокойно вошла в свою спальню, быстро разделась, потушила свечу и заснула мирно, без всяких дум и размышлений.
Не тревожили ее и сны. Проснувшись утром довольно поздно, Софья Павловна себя чувствовала спокойной, бодрой, в отличном расположении духа, чего с ней очень давно не бывало. Сначала она будто без внимания оставила и странный сон свой на балконе, но потом он ярко воскрес в ее памяти, и – удивительная вещь – чем более проходило времени, тем рельефнее выступали подробности видения, тем последовательнее воскресали в уме речи невидимых сил, говоривших с нею на снежных горных высотах… Орнаева восстановила беседу от слова до слова. Наконец ей стало казаться, что это не сон, а прозрение, действительно ниспосланное во спасение ей. Красавица, всегда боявшаяся одиночества, в последующие дни искала уединения. Как только оставалась Софья Павловна одна с самой собою, дивный сон вставал пред ней в малейших подробностях.
Помнила она и свой ответ и дивилась, чувствуя, что готова повторить его снова, что решимость ее отречься от прошлого, хотя бы путем великого страдания, растет и крепнет в душе ее и теперь, наяву. Помня, как недавно боялась мести и злобы покорившего себе ее волю чародея, она дивилась нынешней стойкости и решимости и радовалась им, с каждым днем сильнее проникаясь убеждением, что все это недаром ей послано, что она вступила на путь спасения благодаря чудесному вмешательству добрых сил в ее судьбу.
Глава XXII
Уж лето вошло в права свои; Майя была объявлена невестой графа Кармы, и приближалось время, назначенное для их свадьбы. Ввиду близости венчания Орнаева тоже отложила отъезд свой, хотя ей пришлось неожиданно оставить замок Рейхштейн: владелец аббатства скончался, а наследников его она совсем не знала. Поскольку жила она не по найму, а как бы в гостях у покойного приятеля, пришлось немедленно очистить замок, куда явились представители новых собственников. Ринарди и Майя радостно предложили родственнице пожить у них, разумеется вместе с единственным гостем, не желавшим уезжать quand même [21]: граф Ариан тоже принял приглашение будущего тестя. Таким образом шумный Рейхштейн, в продолжение почти года веселившийся и гремевший на весь округ, опустел и затих; зато старый деревенский дом профессора оживился невиданным многолюдством и веселием. Кроме постоянных обитателей, в нем часто появлялись сторонние гости, которых молодая хозяйка теперь не только не чуждалась, но сама охотно приглашала. Вскоре ожидали приезда ее петербургских приятелей Бухаровых, будущих посаженых отца и матери невесты, и с ними двух-трех молодых людей в качестве шаферов.