В полном забытьи, но с широко открытыми глазами Майя вела целые разговоры с личностями, порожденными ее фантазией. Что ей представлялись умершие – отец ее, мать и Софья Павловна, – тому не удивлялись окружающие: это было в порядке вещей Но всего дольше и чаще девушка беседовала с каким-то Кассинием – личностью совершенно неведомой ее новым друзьям и, предполагали Бухаровы, измышленной больным воображением. Но граф Ариан, знавший более их, сердито хмурил брови, когда Бухаровы ему рассказывали об этом бреде, хотя намеренно не желал ничего объяснять по этому предмету.
– Очень, очень странный вид бреда! – говорили доктора. – Он только и может объясниться тем, что субъект и вне болезненного состояния ненормален… Ведь эта девушка с рождения была подвержена галлюцинациям, не так ли? Вероятно, этот друг ее, так называемый Кассиний, к которому она питает также неограниченное доверие, – воплощение одного из ее пунктов. Отсюда и последовательность и кажущаяся осмысленность свиданий с ним и бесед.
– Да, может быть, – задумчиво отзывались на такие определения Бухаровы. – Тем не менее очень жаль, что мы осуждены слышать лишь одну сторону этих бесед.
Когда Майя наконец вернулась к действительной жизни и начала поправляться, она, казалось, утратила всякое воспоминание о своих видениях. Жестокая скорбь по умершему отцу превратилась в тихую печаль, да и та понемногу улеглась и забылась, как забывается все на свете, в особенности если человек счастлив.
А Майя была и впрямь счастлива в супружестве и в семейной жизни. Муж ее, граф Ариан де Карма, сдержал все свои обещания: он горячо любил жену и всю жизнь посвятил семье.
Прошло лет десять. Старый дом профессора Ринарди стоял пустой, угрюмый, наполовину разрушенный, наполовину заколоченный. Никто не жил в нем. Имение сдавалось в аренду; со времени катастрофы молодая хозяйка ни разу не возвращалась на родное пепелище, вероятно и его предав забвению, как и свое чудесное детство и юность. Графиня Мария де Карма жила то в столицах, то за границей, то в имениях мужа в Малороссии. Последние годы супруги чаще зимовали в Италии, а летом жили на берегах Днепра, где добрые знакомые любили проводить у них дни и недели, не скучая нимало в этой счастливой и богато одаренной семье. Бухаровы были, разумеется, желанными гостями. Оба они, муж и жена, находили неисчерпаемые предметы интереса в беседах с молодой четой. В графе Ариане развилась в последние годы страсть к искусствам, в особенности к живописи, а жена его была такая замечательная музыкантша, что истинному художнику наподобие Бухарова с ними проводить время было настоящим наслаждением.
Дружба их возрастала с каждым годом, но как зорко ни следил Бухаров – в котором с годами все сильнее развивалась склонность к мистицизму – за образом жизни, занятиями и разговорами молодой графини, никогда не находил он в них ни намека на былые проявления неведомых сил и таинственных явлений, ее окружавших.
Майя даже не любила разговоров о чем-либо отвлеченном, выходящем из обыденного и вполне реального. Но что окончательно было странно и приводило всех, знавших графиню прежде, в изумление, так это непритворное, искреннее, полнейшее забвение ею того, что она так горячо прежде отстаивала. Она не только позабыла свои сны, волшебные путешествия, Приют мира или уроки Кассиния – она утратила воспоминание о самом учителе! Благо не оставалось у нее ничего, существенно о нем напоминавшего: ее тетради, дневники, самый медальон – талисман, данный ей Белым братом, – все было уничтожено пожаром, все исчезло в этом переломном моменте ее жизни. Майя в общих чертах сохранила впечатление, что в детстве и ранней юности была большой фантазеркой и мечтательницей, чуть ли не ясновидящим истерическим субъектом, подверженным всяким галлюцинациям. Она стыдилась этих болезненных явлений, как она говорила, «милостью Божией исчезнувших»; радовалась, что и памяти об этом ни у кого не осталось, что она порвала навсегда с той местностью и людьми, где могли еще помнить о прежних «безумиях».
Муж ее, зная, как неприятны супруге напоминания о прошлом, никогда не говорил о нем; он просил и Бухаровых, и всех, кто мог что-либо слышать о «болезненном детстве» Майи, не спрашивать ее и никогда не напоминать о нем, в особенности быть осторожными при детях их.
Раз только, оставшись наедине с графиней на балконе их деревенского дома, Бухаров, задумчиво глядя на ясное и красивое лицо ее, спросил:
– Скажите, Марья Францевна, вы не помните, что именно вам представлялось во время вашей болезни, когда мы с вами приехали в Петербург после похорон вашего батюшки?.. Простите, что я вам напоминаю такое тяжкое время, но, право, ваш бред был так последователен, так интересен, что я давно хотел спросить вас: не вспомните ли вы, с кем вели такие продолжительные беседы?
Майя посмотрела на него большими глазами, вся вспыхнув от волнения, но взгляд ее был прямым, без признаков смущения, и только слегка удивленным.
– Нет, – ответила она, отрицательно покачав головой. – А что же я говорила в бреду? Скажите!
– Вы много беседовали с кем-то, с каким-то Кассинием… Упрашивали не оставлять вас в свете, не лишать возможности снова увидеть некий Приют мира; умоляли Белых братьев и сестер научить вас читать в какой-то книге земного бытия… Вы уверяли их, что не хотите земного счастия, а желаете обречь себя на служение миру, на ознакомление людей с таинствами бытия… Ничего не вспоминаете?
Опять медленное, сознательное качание головой, любопытствующий взгляд и вопрос:
– А что же отвечали мне эти белые люди?
Бухаров засмеялся.
– Ответов-то ваших таинственных собеседников я никак слышать не мог! Они, видно, для вас одной предназначались… Мы с женой только могли отчасти судить о них по вашим возражениям. Мы поняли, что ваш таинственный Кассиний указывал на невозможность возвратить прошлое… Кажется, он вам внушал, что теперь, когда вас любит Ариан и вы его полюбили, вы более не свободны и обязанности ваши изменились. Он даже утешал вас, очевидно, потому что раз вы закричали в ужасном возбуждении: «Не утешай меня, Кассиний! Это не то! Не то!.. Не в мирской жизни хотела я найти счастие и спасение»… А в другой раз вы перепугали жену мою отчаянными рыданиями и возгласом: «Так все потеряно?!. О! Карма! Карма! Карма!»
– Вот странно! – изумилась Майя. – Зачем же я звала Ариана?.. Неужели я его в чем-нибудь упрекала?
– А уж не знаю. Вы часто произносили его фамилию, без всякой видимой связи с другими словами, – подтвердил художник.
– Это-то понятно, – засмеялась Майя. – Какую же связь захотели вы найти в бреду!
– Так ничего в этом вы не понимаете, не помните и объяснить не можете? – раздумчиво переспросил Бухаров.
– Совершенно ничего, – подтвердила графиня. – И вообще, должна вам признаться в одной странности, которой сама часто дивлюсь: моя детская и девичья жизнь будто стерта из памяти. Уверяю вас, что мне даже все труднее вспоминать отца и нашу с ним жизнь вдвоем до самого знакомства с Арианом. Со времени моей встречи с будущим мужем жизнь светлеет, а до того – будто сплошной туман… Ничего не осталось в памяти после той ужасной катастрофы и моей болезни. – Она глубоко, но не печально вздохнула и прибавила: – Мне часто кажется, мой друг, что я родилась на свет божий в девятнадцать лет, в год моей свадьбы. Ну право же, настоящая, сознательная и, слава богу, счастливая жизнь для меня наступила лишь десять лет тому назад!..
Святолесские певцы. Старинные предания
Дела стародавних, далеких времен,
Преданья невянущей славы!
Несколько лет тому назад привелось мне прожить лето в деревне, на юге России, в очень живописной местности. В окрестностях нам показывали много древних курганов; возле озера, в красивом дубовом лесу уцелели еще многие развалины, по преданию, целого города, по имени которого будто бы и вся эта местность называлась Святолесскою. Неподалеку от озера, среди богатого черноземного поля целая груда камней указывала место церкви, носившей странное название «выпетой». Собственно церкви не было и следа – всего несколько кучек булыжника, проросших травой, – но местные жители утверждали, что здесь именно, до татарского погрома, стоял древний храм, называвшийся так, и в доказательство пережившего века уважения к этому месту на нем крестьяне от времени до времени возобновляли здесь простой неотесанный бревенчатый крест. Зимой это место представляло собой снежный курган, а летом – довольно цветущий бугорок с покосившимся крестом на верхушке.
Я долго не могла добиться, почему это место называлось «выпетым». Кто его выпевал? Никто не знал и сказать мне не мог, пока не познакомилась я с одною старой-престарой старушкой-помещицей, которая заявила мне, что знает хорошо предание о Святолесской Выпетой церкви и что у нее хранится даже об этом рассказ – семейная рукопись чуть ли не прадеда ее.
Эту рукопись она показала мне, а я, переписывая манускрипт, постаралась только немного поновить слог, придерживаясь по возможности близко подлинному рассказу.
Глава I
Было то давно, не при отцах, не при дедах наших, даже не при прапрадедах, а и того гораздо пораньше – в те времена, когда славные богатыри по святой Руси похаживали; похаживая, дубинками, кистенями помахивали; помахивая, с басурманов головы сымали, из-под семи замко́в у крылатых змиев клады выкрадывали, у злых кощеев из теремов красных девиц выручали.
В те ли темные, дальние дни свет веры Христовой редкими огоньками по лицу земли русской теплился.
Бо́льшая часть людей Перуну грозному кланялася, Дид-Ладо [23] не в одних игрищах да песнях славила, а уж Чернобога до того страшилася, что слугам его – кудесникам – работа не переводилась: чрез них и мольбы воссылались, и жертвы идолам приносились.
Чем дальше от первокрещенного Киева, тем реже сияли кресты на храмах Господних, тем чаще вздымались жертвенники в честь языческих богов. От града ко граду не видать было церквей христианских, да и в самих-то градах невелика была истинная паства Господня… Искренних, убежденных христиан не очень много еще водилось.