Однако городок Святолесск, даром что лежал в стороне от проезжего пути к стольному граду Киеву, промеж черных дремучих лесов, за холмами высокими, за песками сыпучими, но величался своим кремлем с многоглавым собором. И то сказать: мог он точно величаться! Красой его Бог не обидел. Каждый путник – будь он злой нехристь-татарин аль крещеный человек, все одно, – как выходил из-за темного леса, так сразу метался в очи ему на зеленой на горе, по-над озером светлым, городок с пригородьями, валы крепостные с частоколом высоким, а за частоколом – собор пятиглавый, озолоченный, воеводский дом с расписными теремами боярскими, со столбами витыми, крылечками да резьбой узорною. Как, бывало, солнышко-то еще ударит в красу города, да вся она как есть целиком опрокинется в ясное зеркало вод лазоревых – каждый поневоле остановится и подумает: «Экая краса благодатная!.. Ай да Святолесск – залюбуешься!»
Глава II
Невдалеке от городка, на лесной опушке, был погост с малою часовенкой. Церкви при кладбище не было: куда еще! Будет и того, что в кремле бревенчатый пятиглавый храм всем на диво вздымался. О новой церкви святолесцы еще не думали. Покойники побогаче да поважнее в городу отпевались, бедные – в часовенке при погосте. А бо́льшая часть жителей в обрядах христианских и вовсе нужды не видала: кто просто умерших земле предавал, кто втихомолку курганы над ними вскапывал, тризны языческие по-прежнему правил.
Часовенка при кладбище была заложена временная купчиной богатым. Собирался он на место нее и всю церковь выстроить, потому что уж крепко напуган был: стал купчина помирать, а помереть ему крепко не хотелось. Вот и пообещался он, если выздоровеет, во имя Успения Божией Матери храм на погосте построить. Захворал он как раз об этом празднике, а на самое на Успение с него как рукой хворость сняло. Делать, стало быть, нечего: приходилося мошной тряхнуть. Заложил он будущую церковь, возле выстроил часовенку, и весь бы храм, статься могло, достроил, да только пришлось ему по делам из городу выехать. Уехал он – и был таков! Не стало о нем слуху, не осталось и духу.
Так и пришлось святолесским покойникам одною во имя Успения часовенкой пробавляться.
Никто о том не тужил, кроме разве одного попа Киприана, духовника пропавшего купца. Был он человек совестливый и пастырь добрый; мучило его сознание, что восприял он обет духовного своего чада, сам и место для храма святил и первый камень его заложил – и все то дело вышло облыжное! Ему казалось, что сам он отчасти ответствен и виновен в обмане: хоть не намеренно, а допустил ложный Богу обет… И сокрушался поп Киприан.
Тем горше сокрушался, что не видал себе ни в ком соучастия, и ясно было ему: сколь много он ни старайся, как усердно ни обращайся к благостыне христианской, век не собрать ему казны нужной для построения заложенного храма.
Отец Киприан был родом не русский. Малым ребенком прибыл он из православной Греции с батюшкой своим, иереем. Того сам князь Владимир Красное Солнышко с другими пастырями выписал из Константинограда. С годами обрусела семья; Киприан женился на дочери природного киевлянина, красавице Миловиде, во святом крещении названной Любовью, и сам приял священство.
Верно было дано жене Киприановой христианское имя: ни в ком христианское милосердие и чистая любовь не могли горячее гореть, как в сердце этой красавицы, обращенной благочестивым супругом в ревностную христианку.
Бог благословил брак их тремя детьми: дочерьми Верой и Надеждой и сыном Василько. Не могли поп с попадьей наглядеться на деток своих, души в них не чаяли! И то сказать, все трое красавцы были писаные и душой столь же хороши, как и обликом.
Надежда с Верой были близнецы и столь сходны, что отличить их, кроме отца с матерью, никто не мог. Даже брат, млаже их на два года, часто смешивал сестер и, смеючись, говаривал: «Не все ль мне едино, кто из вас Вера, кто Надежда? Где одна, там и другая! Делить вас нельзя, и люблю я вас ровно… Для меня вы обе и матушка – третья – нераздельны. Все вы трое – в единой Любови и Любовь единая!»
И точно! Горячо друг друга любили дети отца Киприана. Брат и сестры не разлучались и всегда ходили обнявшись, привлекая взоры и улыбки встречных своею миловидностью.
Глава III
У всех троих были чудесные голоса. Отец и мать научили чад многим священным напевам; кроме того, поп Киприан натаскал своего десятилетнего сына играть на гуслях. И так они втроем сладко играли и пели, что в праздничные дни, особенно долгими летними вечерами, народ толпами стал собираться под окно поповской избы, чтобы послушать песнь об Иове многострадальном, о чудном спасении трех отроков в пещи огненной или другое подобное сказание, которые отец Киприан умел искусно в стих перекладывать.
Слушал их народ, заслушивался и уходил умиленный…
И вдруг осенила благочестивого иерея дума: «Не расточаются дары Господни напрасно. Не дана ли мне в сладостных голосах невинных моих отроков возможность снять со своей и с чужой души тяжесть невыполненного обета? Сам Спаситель учил не зарывать в землю талантов… Пойду-ка я к старцу Евфимию, попрошу его разрешения и, коли он благословит, поставлю у порога моего кружицу для добровольных приношений на построение храма на бедном погосте нашем. Пусть народ слушает пение моих детей и в умилении подает, во спасение душ своих, посильные лепты».
И пошел Киприан в Святолесскую пустынь, в скит отшельника Евфимия. В глухих дебрях лесных основал святой старец одну из первых иноческих обителей на Руси, но вскоре соседство с несколькими братьями-монахами, последовавшими за ним в пустыню, показалось ему тягостною суетой… Удалился он от заложенного им скита в еще бо́льшую глушь дремучего бора, вырыл себе малую пещерку и там спасался в денных и нощных молитвах, видясь только с теми, кто имел до него неотложное дело. Без особой нужды не дерзали нарушать уединение святого старца даже братья его иноки. По очереди, раз или два в неделю, тайком крадучись, они навещали пустынника, с низким поклоном клали на пороге пещерки его просфору и удалялись, не промолвив ни слова.
Однако тех пришельцев, кои к нему обращались с просьбой: «Благослови, отче, на беседу, во спасение души!», Евфимий осенял крестным знамением, выслушивал и давал наставление.
Радостный возвратился из скита отец Киприан и тотчас принялся за дело.
Перенес он свою убогую хижину к самому кладбищу; поселясь возле часовни, и стал безвозмездно совершать все требы: отпевал, хоронил, поминал православных, ничего для себя не желая, лишь указывая просившим молитв его на вделанную в камень у самого входа в часовенку железную кружицу, с поклоном говоря каждому:
– Не для меня жертвуете, православные, – для себя самих, на построение храма во имя Пресвятой Матери Господа нашего Иисуса Христа, храма, по обету здесь заложенного, да не выстроенного.
И давали добрые люди полушки и гривны, кому сколько в силу-мощь было; давали тем щедрее и охотнее, что нигде никто не слыхивал столь сладостного пения, как на служениях отца Киприана. Две дочери и отрок-сын служили ему клиром.
Когда же наступали вешние дни, оконца и двери отворялись в поповой избе, и семья выходила коротать долгий золотой сумрак на крылечко; туда Василько выносил свои гусли и, присев с сестрами на ступеньки, первый подавал им зачин. Когда юные голоса их разливались в хвале Богу, Создателю утренней и вечерней зари, солнца жаркого, кроткого месяца и ясных звезд, что вокруг них зажигалися в румяных еще небесах, – тогда лужайка пред погостом покрывалась народом. Соседи из пригородов и горожане из-под самого кремля стекалися послушать дивное пение. Многим казалось, что Божия благодать, мир и любовь нисходят вместе с волнами звуков в смягченные сердца. И людям хотелось молиться: им чудилось, что ангелы Божии сходят с ясных небес и свои голоса примешивают к пению отроков… Полушки и гривны тогда частым дождиком стучали о дно кружки церковной, и радовалось сердце отца Киприана, слыша стук этот и внемля просьбам народа, говорившего его детям: «Пойте, отроки Божии! Славьте еще Отца Вседержителя, и Духа Святого, и Христа-Спасителя, и Пресвятую Матерь Его!.. Добро нам слушать вас. Пойте! А уж мы порадеем на построение храма».
И точно: радели не скудно. Чаще и чаще приходилось Киприану соборного протопопа, отца-казначея, тревожить: считать жертвенные сборы на храм Успения и сдавать их в кремль на хранение.
– Еще до будущей весны повременим, да уж можно будет, с помощью Господа, помалу к постройке приступать! – радовался отец Киприан, а за ним радовались и благодарили Бога за ниспосланную им благодать жена его и дети.
Откуда что бралося у этих Божиею благодатью взысканных детей! Последние годы отец, удрученный службами и добровольными требами, перестал заботиться им песни складывать: сами они их на лету составляли. Особливо сестры доходчивы на стих были! Лишь прочтет что отец в Священном Писании или во Псалтыри – сейчас у них и пересказ, и песнь готовы.
Словно премудрость свыше осеняла их разум – из чистых сердец и чистых уст их славословия сами собой изливалися.
Глава IV
Славословия певцов-отроков изливалися простосердечные, всем понятные, до глубины самых черствых душ доходившие и лучше вкоренявшие веру Христову в окрестном населении, чем требы церковные, не всем понятные.
Вскоре слухи об ангельском пении в семье святолесского священника разошлись далеко, добрались до самого Киева; множество богомольцев стало нарочно с пути сворачивать, чтобы послушать гусли отрока Василько и пение его с сестрами. Из Киева же был прислан от начальства запрос: что за притча творится в семье отца Киприана? Нет ли обману какого, нет ли прельщения бесовского, зловредного?..
Но еще ранее запроса пришел из скита старца Евфимия к протопопу святолесскому инок со словесным наказом, что так-де и так, если будет запрос об отце Киприане и семье его, велит старец Евфимий их не замаять лихою отповедью, а все по правде доложить, что доброе дело ими творится с его, Евфимия, благословения. Дело и само было по плодам своим видно: послушали посланцы киевские пения, умилилися душевно! Пересчитали казну, для построения храма собранную, – умилилися пуще, похвалили попа Киприана, похвалили богоугодное житие семьи его и сладкогласное пение детей и восвояси отбыли обратно.