Но приключилося тут особое дело, поднявшее грозу и гонения на благочестивую семью. Воевода святолесский боярин Буревод и молодой его племянник Ратибор сами полюбопытствовали послушать пение. Отец Киприан отвез детей в дом воеводы. Обласкали их там; вдовый боярин водил гостей в терем к своим дочерям-невестам, и те, как сказывали Вера и Надежда родителям, хоть и гордо обошлися с ними, но пение одобрили. А уж думные бояре с дьяками и со служилыми людьми в голос захвалили дочек поповских и так-то смотрели на них, что обе не знали, куда глаза девать. И вот зачастили после того воевода с племянником на погост «слушать божественное пение». Василько хвалили в меру, зато на девиц хвала без меры сыпалась, и уже так-то ласков был воевода, и так-то пристально молодой его родич с пригожих дочек глаз не спускал, что попадья сказала мужу:
– Ой, Киприанушко, сдается мне, что недаром зачастили к нам эти бояре!
– А вестимо недаром, – весело отозвался поп. – Гляди, как кружка наша сборная отяжелела: того гляди надо ее опять в кремль везти, казначею сдавать!
– Не то я сказываю, Киприанушко! Смотри, не пришлось бы нам родных дочек из дому свезти… Воевода-то с Веры глаз не спускает, а племянник его как воззрился на Надежду, так никого и ничего опричь ее красы и не видит.
Смутился отец Киприан.
– Ну уж ты, баба, – говорит, – у вас все только этакое на уме! Боярин Буревод в деды дочкам нашим годится, станет он на дитя льститься? Да и Ратибор Всеславович не таких красавиц, я чай, в Киеве видывал.
– Таких красавиц писаных и на всем-то свете мало, – вздохнула матушка-попадья.
Глава V
Отец Киприан жене не возражал, но призадумался. Знал он, что обе дочки его Богу обещанные невесты: с тринадцати годков стали они всем сердцем в монашество рваться. Ныне шел им шестнадцатый год. Не один жених пробовал свах засылать, но ответ всем был один: за честь благодарят покорно, а о браке не помышляют. Монашеских обителей в то время на Руси еще не было; желающие спасаться удалялись в скиты, в пустынях себе кельи ставили, как святолесский старец Евфимий. О женских монастырях и не слыхивали. Но у отца Киприана родная сестра была игуменьей монашеской обители на родине его. Он много рассказывал о той обители семье, и обе девушки рвались поступить под святой кров ее, и хотя сознавали, что это трудно исполнимая мечта, но дали обет безбрачия и заявили о том родителям.
Права оказалась матушка: не откладывая в долгий ящик своих помыслов и на свах не тратясь, сам боярин Буревод за себя и за племяша посватался. Призвал он раз, после соборной обедни, к себе попа Киприана, да и говорит:
– Ну, отче, видно, твое счастье! Вдвойне хочу с тобой породниться: давай нам в жены дочек твоих: мне Веру, а Надежду братнину сыну. На роду им писано боярынями быть.
Побледнел отец Киприан, затрясся даже весь. А воевода смотрит да в седую бороду ухмыляется. «От великого счастья, – думает, – батька голову потерял!»
– Ну-ну, – говорит ему, – успокойся да благодари Бога, что мы с племянником честные люди. Поди объяви семье радость. На той неделе сговоры справим, а там честным пирком да и за свадебку! Сам нас, отче честной, венцами благословишь… Иди с миром. Завтра подарки невестам пришлем.
И ушел поп Киприан, не посмел перечить, сам только мыслил: «Эх, греховодник старый! За что только Бога благодарить наказывает! Ну, что теперь будет?.. Положим, обета настоящего дочки не давали, да и не в таких еще летах они, чтобы Господу их обещания приять. От греха они свободны, но… захотят ли? Прельстятся ли славой мирскою? Неволить их я не могу!»
Глава VI
Как березки под зимним инеем побелели сестры, услыхав весть, привезенную отцом! Обнялись, прислонилися друг ко дружке, смотрят на отца большими, затуманенными, но и сквозь слезы блистающими, как звезды небесные, глазами, а сами дрожмя дрожат, так что и слова высказать не могут.
Испугалися отец с матерью.
– Что вы, что вы, голубки наши белые? Чего испугалися?.. Ведь неволить вас не станем!
Тут Вера, считавшаяся старшею, брови нахмурила и выговорила, строго-престрого на отца глядючи:
– Неволить? Кто ж нас может неволить, когда мы Господу Богу обещаны?! Убить нас можно, но замуж отдать нельзя!
– И как же ты, батюшка, воеводе ответил? – прошептала Надежда.
Потупился отец Киприан под взглядом дочек своих.
– Что ж, – говорит, – я за вас решения класть не мог. Детьми вы замыслили себя Богу посвятить, хоть настоящего обета не давали… Дело это трудное: у нас женских обителей, куда бы вам приютиться, и вовсе нет!
– Нет – так и без приюта свой век изживем! – твердо выговорила Вера.
– А и век-то наш не гораздо длинен! – прибавила сестра ее.
– Полно-ко: никто не весть ни дня своего, ни часа, – возразил отец.
А мать и братишка заплакали от таких Надеждиных слов. Знали они, что обе сестры уверены в своей скорой смерти: были им – сонные аль явные, сами не ведали они того, – но видения верные.
В тот же день побывал отец Киприан у воеводы, низко кланялся ему на милость, заявлял, что дочки боярам челом бьют за великую честь, будут-де их имена на молитвах поминать с благодарностью, но выйти в замужество не могут: Богу безбрачие ими обещано.
Заявить-то об этом поп заявил, да уж и сам не знал, как его ноги из палат боярских вынесли – до того разгневался на него воевода! Так забранил он и ногами затопал, что света не взвидел отец Киприан и сумрачный вернулся домой. Слышал он, уходя, как меньшой, Ратибор, останавливал дядю во гневе и нехорошие слова молвил.
– Полно-ко тебе, дядюшка, гневаться! – позеленев от злобы, говорил Ратибор Всеславович. – Сами себе девки вороги: не хотят добром за нас идти – силком заберем, вот и вся недолга!
Пуще ярости старого боярина испугала священника злобная решимость молодого. Поведал он об этом матери-попадье, наставлял никуда дочек одних не пускать, беречь бы их денно и нощно, а сам даже двух злющих псов завел, чтобы по ночам никто чужой близко к дому не подошел.
Ночи-то как раз становились длиннее, подходило осеннее, ненастное время. С осенними холодами, как всегда, люди стали больше болеть, простужаться. Прибавилось дела знахарям да попам, а уж такому-то, как Киприан, в народе прозванному бессребреником, пуще всех приходилось работать. Другой день от множества треб хлеба куска не успевал проглотить. Недоедал и недосыпал, так что домашние его почти не видали. Когда же и бывал дома, то все ж в избе мало сиживал, неустанно наблюдая за подвозом и складкой материала для будущей церкви: с осени порешил всё заготовить, а раннею весной приступить к постройке. За усталью да семейными тревогами совсем поизвелся отец Киприан; а тут еще, на беду, и сам застудился и недомогал. Хорошо, что, к великому облегчению забот его, молодой боярин Ратибор уехал неожиданно в Киев. «Видно, на службу отозвали. Давненько он здесь баклуши-то бил: авось его теперь не скоро отпустят», – утешался отец Киприан.
Примолк и воевода. Поповская же семья о них никогда речей не держала, но втайне все радовались, что не стало у них ни следа ни слуху о дяде с племянником.
«Неужто ж пронесло мимо грозу? Подай, Господи!» – думала мать-попадья и набожно крестилась.
Подошла зима со своими пушными покровами, все обложила лебяжьим пухом, обвешала алмазными ожерельями, посыпала жемчугом. В том году она стала сразу снежная да суровая. С октября уж пришлось отцу Киприану всякие работы по постройке бросить, а в ноябре заготовленный материал потонул под саженными снегами, так что поневоле на отдых больше времени стало перепадать. Свободное время даром в благочестивой семье не пропадало: в долгие зимние вечера при свете яркой лучины прялись пряжи, ткались холсты, а пока женщины были заняты рукоделием, отец с сыном новые псалмы и молитвы на голоса раскладывали. Василько гусли перебирал, а сестры им обоим помогали и склад налаживать, и голос выводить. И так-то дружно и ладно у них это дело спорилося, что, не глядя на заносы и метели, частенько в ворота их стучались гости: охотники послушать певцов и зимой не переводились.
С благословения отца протоиерея, Киприан стал с собой возить по праздникам детей в город; там становились они на клиросе и своими чистыми, звонкими, как серебро, голосами руководили общим песнопением молящихся. Весь народ вторил им, благоговейно взирая на светлую красоту сестер, коих лики блистали благодатным светом ангельской чистоты и непорочности. Пред всяким двунадесятым праздником вся благочестивая семья постилась, а говела и приобщалась Святых Тайн два раза в году, в Светлый Христов день и в Успение.
Не успели оглянуться, как подошел Рождественский пост. На святого мученика Филиппа заговелися, а с Гурьева дня поститься стали строго, без рыбной снеди, и каждый день дети сопутствовали отцу в кремль к обедне. Особливо дочери усердны были ко святому служению, редко пропуская утрени, не только что литургию. Василько чаще оставался дома с матерью, которой ради хозяйственных забот нельзя было выходить из дому ежедневно.
Глава VII
В ночь на 20 ноября было сестрам сонное видение. Обе одновременно узрели в светлом небе блистающую причастную чашу, и обе слышали голос, возвещавший великое таинство подлинными словами божественного песнопения: «Тело Христово приимите, источника бессмертия вкусите!»
Сестры сразу поднялись на ложах своих и воззрились одна на другую, спрашивая:
– Что это значит? Что ты видала, сестра?
Поведали они друг другу свой дивный, одинаковый сон и так порешили:
– Господь нам близость земного конца возвещает. Надо нам приобщиться Его Телу и Крови… Да будет над нами Его святая воля!
Наутро, встав, чтобы сопутствовать отцу в Божий храм, они рассказали ему о видении своем и о желании, не отлагая, причаститься.
– Что же, – скрыв тревогу житейскую, согласился отец Киприан, – ежели таково ваше желание, завтра на утрени исповедуйтесь, а за обедней, в день Введения во храм Пречистой Девы Марии, я приобщу вас Телу и Крови Господним. Только, по слабости нашей человеческой, прошу я вас, дети мои: поберегите матушку вашу, не тревожьте ее предвидениями скорой кончины вашей… Быть может, услышит Господь и мое моление родительское, упасет вас от смерти безвременной.