И было ими решено скрыть от брата и матери свои помыслы о близости смертного часа.
На следующий день, в праздник Богородичный, пели дети отца Киприана в Святолесском соборе; пели они, как в те века водилось, со всеми прихожанами вместе, но их чудные голоса выделялись чистым серебром в общем хоре славословия. А когда Вера и Надежда подошли к пречистой чаше, солнце пробилось сквозь зимнюю мглу и тремя яркими лучами озлатило их благоговейно склоненные головы; сестры предстали народу словно видение свыше, словно чистые серафимы в облаках курившегося фимиама. Многие вместе с ними молитвенно преклонили колена, а другие в толпе умиленно переговаривались:
– Смотрите, православные, будто Божии Ангелы к нам, грешным, с неба слетели! Не по-земному сияют лики сих чистых отроковиц, да и голоса их звучат не по-земному.
И точно: красота сестер была чудно прекрасна. Она умиляла души избранных, но иных поражала, не умиляя… У дверей храма, в толпе, среди пришлых богомольцев, один парень в лаптях и мужицком зипуне всю службу глаз с девушек не спускал, даже лоб перекрестить забывал, на них глядючи. Не по-мужицки мужицкая одежда на этом парне лежала, а забываясь, когда кто его по тесноте ненароком толкал или пред ним становился, заслоняя поповских дочек, он так гневно да властно черными глазами вскидывал, что видевшие только сторонилися, дивясь: ишь-де, сиволапый, каким соколом озирается!..
Кончилась служба. Воевода со своими пришел на паперть. Остановился там, на посох воеводский опираючись, сгреб в кармане пригоршню полушек, стал нищую братию праздника ради оделять, да вдруг встретился глазами с высоким парнем в зипуне, дрогнул и приосанился.
Кабы кто сумел в душу боярина Буревода прозреть, прочел бы там довольные помыслы: «Ишь ведь, пострел, каково вырядился! И мне не сказался, что уж здесь… Ну, видно, и впрямь надо вскорости гостей желанных поджидать. Велю ключарю потайной калитки на ночь не замыкать!»
Глава VIII
Возвратился отец Киприан с семьей поздно. Приходилось ему в городе еще кое-какие требы свершать; дети его на соборном дворе у вдовой дьячихи-просвирни в келийке обождали. Звал их отец казначей, протопоп соборный, к себе, пирожка с грибами праздничного откушать, да не захотели сестры, убоявшися расспросов да переговоров. Попадьи да поповны городские им проходу и то не давали: корили за спесь, за неразумие. Как-де было им за бояр не пойти?.. Девичье счастье прозевали, чтоб после век плакаться.
Не хотелось Вере и Надежде их вздорные речи бабьи слушать, не хотелось пересмехов девичьих, взглядов да заигрываний нескромных их братьев и мужей терпеть. Не любили они по гостям да по чужим людям ходить.
Едва в полдень поповские розвальни к погосту подъехали, в воротах переняла их Любовь Касимовна; заждалася она мужа да деток и вволю без них нагоревалася. Пошла она утречком, помолившися, животинку в хлеве да на дворе покормить, глядь – а их псы сторожевые, Орлик да Сокол, в разных концах двора лежат мертвые. С чего им смерть приключилася, кто их извел и почто? Ума приложить не могла попадья и сама не своя ходила, боясь, что недаром такое стряслося.
– Надо нам, поди, лихих гостей ждать! Как сведут у нас Сивку да Буренушку – кто нас прокормит? Как до городу добираться будешь? – сокрушалася мужу мать-попадья.
Нахмурился отец Киприан. Не за лошадь и коровку боялся он… Но вскорости одумался, что на всё, а тем паче на такие дела воля Божья.
– Ну, как быть, – вздохнув, молвил он, – не надо на людей грешить! Как знать, может, Сокол с Орликом какого ни на есть зелья и сами хватили. Достанем других собак, а пока будем сами настороже. Авось Господь помилует… Во всем ведь Его святая воля!
Вошли в избу, потрапезовал отец Киприан с семьей, а после обеда взял заступ, позвал Василько, и пошли они зарыть в землю верных сторожей своих. Мальчик плакал, прощаясь со своими добрыми товарищами, а отец его пожурил: стыдно-де парню из-за псов слезы лить!
А в избе между тем мать, покачивая головой, говорила дочкам своим:
– Ох, ох! Недаром я во сне видела, что тучи, черные-пречерные, над нашим жильем собираются… Быть над нами беде!
– А чему по воле Божией быть, того не миновать, матушка! – отвечали сестры. – Значит, незачем и сокрушаться о том, над чем мы не властны. Только бы самим не грешить, только бы чистыми пред Его престолом предстать! А то – будь что будет, не все ли едино. Земная жизнь недолга, а вечная – в наших руках. Сказано: волос не упадет с головы человека без воли Его! – утешали мать дочери.
– А припомни, как ты нам сны свои рассказывала, – вдруг встрепенулась Надежда. – Не ты ли говорила, что грозные тучи только напугали тебя, а из них великий свет исшел и всех нас осенил?.. Вот, стало, горе-то нам к славе будет.
– Не к земной, так к небесной, – добавила Вера. – По мне, так чем бы скорее Господь на нас оглянулся и в Свои обители призвал, тем радостнее.
Крики, свист, песни, пьяный хохот и резкие задорные звуки гудка прервали речи сестер. Шум этот в последнее время им не в диковину был: как раз против избы отца Киприана и против будущей кладбищенской церкви поселился целовальник. В праздники брага и пьяный мед щедро лились в его притоне, а скоморошные песни и богохульные речи – еще щедрей! Это соседство очень смущало отца Киприана – не столько для себя, как для погоста, ввиду будущего стечения рабочих на построение церкви. А целовальнику только того и нужно было. Известно: чем ближе народ, тем больше трактирщику прибыли!
Глава IX
Но в тот день уж что-то особенно расплясались и распировались в избе и пред воротами целовальника. Зимние сумерки скоро спустились, но лунная ночка была ясная. Полный месяц стоял высоко в небе, среди большущего жемчужного круга, а на земле, одетой в белые снежные саваны, все таинственно сияло и мерцало мертвым холодным блеском.
Перед вечером наведалися к попу ближайшие соседи из пригорода: старушка-мещанка со слепым сынком-подростком, старик-лавочник да двое-трое калик перехожих, богомольцев, зазимовавших в Святолесске по дороге в Киев. Приходили они проведать, не будет ли ради праздника священного пения у батюшки. Но отец Киприан лишь головой мотнул на окошко, за которым виднелась ярко освещенная изба целовальника, откуда пение и гогот неслися хуже прежнего.
– Разве ж статочно молитвенное пение при таком нечестивом гомоне? – вздохнул иерей. – Нет, православные, приходите уж вдругорядь: нынче несподручно детям петь.
– Да им обеим и не так-то здоровится, – отозвалася Любовь Касимовна. – Они уж к себе в светелку поднялися.
Так и разошлись охотники до «божественного» пения.
Отец Киприан спросил жену, скрывая тревогу:
– А чем неможется дочкам? Аль захворали?
Но она его успокоила: так-де, не по себе им, а не то чтобы хворость. Просто растревожилися, должно, смертью Орлика да Сокола. Жаль их, да и сынка, что плакал. Глядя на его слезы, давеча всплакнула и Надежда, вот и заболела у нее головушка. Ну а ведь уж ведомо: коли у одной сестры что болит, зараз и на другую переходит! – объяснила Любовь Касимовна.
– Ну, Господь их храни! Подь, Василько, зови сестер вечерять, помолимся да ляжем пораньше. Притомился я ноне… До ночи хоть отдохну пока что – на людях не страшно, – а дальше ведь надо только одним глазком спать, караулить нас некому!
Сбегал Василько наверх в светлицу, застал сестер в темноте; они лучинки не вздули, но месяц ярко светил в слюдовое оконце, и мальчик увидал сразу, что сестры его сидят обнявшися; Надежда голову на плечо к Вере положила, а та ей житие тезоименитых им святых и матери их Софии рассказывала. Слышала Вера о них от одного инока иноземного, которого сестре ее не довелося послушать, и с той поры поповы дочки часто беседовали о погибших в муках за веру Христову святых девах, соименницах своих, о великом их терпении в страдании и блаженной кончине.
Услышав зов брата, они от ужина отказались, но к молитве сошли; помолились вместе с отцом и матерью, приняли их благословение на сон грядущий и снова направились к себе. Брат посветил сестрам, пока они на лестницу взошли, а когда хотел уходить, обе его обняли, перекрестили и сказали:
– Что бы ни приключилось, Василько, смотри не забывай нас! Молись о нас, как и мы о тебе и о родителях наших молиться будем. Кого любовь да молитва соединяют, для тех разлуки быть не может! Запомни и перескажи эти слова наши отцу с матерью.
Рано улеглась семья Киприана, но долго заснуть в ней никто не мог. Сестры наверху о сне и не мыслили, а внизу родители и рады бы забыться, да пляс, гам и пьяные крики у соседей не давали покоя.
Один Василько, забравшись на лежанку, скоро и сладко уснул.
Глава X
Меж тем кутеж и пирование напротив поповской избы до полуночи не унимались. Еще бы: кому на даровщинку не попируется? Хмельное в тот день было для всех свободное. Воевода ль, сказывали, праздник справлял, или другой кто, на мошну тароватый, мир угощал, только меды и брага лились незапретно, и к полночи все в лоск упились. На версту в любую сторону, кажись, человека тверезого не осталося.
Ан так оно только казалося, а на поверку бы вышло, что человек с десяток больше всех бесчинствовали, да верно меньше всех пили – потому что лишних всех опоив, сами как будто не брагу, а чистую воду тянули, только промеж себя переглядывалися да на своего старшова поглядывали.
А старшой-то их – тот самый соколик, что утром давеча в Божьем храме побывал, да Богу не маливался; с воеводой на паперти взглядом спознался, да словом не перемолвился, а тут, у целовальника, день-деньской пил, да не напился, – как только увидал, что на ногах никого не осталося, опричь его молодчиков, легонько присвистнул да за ворота и вышел.
Белая тишь да гладь безмолвно морозною ночью сияли. Бугры да кресты на могилках узорными тенями погост испещряли; крест на часовне сиял, будто алмазный, а тень от него не далеко ложилася – очень уж высоко полная луна забралась… Прямо над избой отца Киприана она светло-пресветло сияла, так и разливаясь лучами и блестками над островерхою светелкой. В поповском жилье нигде света не было; все там было мирно, тихо, недвижно.