Но то было их последнее пение, во славу выпетой ими церкви, и последнее ей и в ней служение отца Киприана. После розговенья, отпостившися и отговевшися напоследок с семьей, благочестивый иерей слег в предсмертной хворости и более не вставал. Недолго пережила его Любовь Касимовна: по осени и ее положили рядом с мужем и дочками, под сенью их трудами воздвигнутого храма.
А Василько?.. Что сталось с осиротевшим отроком? Он сиротой себя не считал! Оставшись на земле один, он видел и чувствовал себя всегда со своими близкими. Никогда не говорил о себе одном. Когда его спрашивали, где он был, что делал, чем жив, Василько с блаженною улыбкой на кротком лице отвечал:
– Мы вот тут живем, возле церкви… Мы ноне на погосте пели, а завтра пойдем в собор. Живы мы, слава Всевышнему, благостью Господа нашего Иисуса Христа.
Когда ему доказывали, что он ошибается, что теперь сестры его уж больше с ним не поют, мальчик только усмехался и возражал, покачивая головой:
– Ой, поют! Да только я один их ноне слышу… Не хотим мы, чтобы все нас слышали.
Святолесцы его прозвали блаженным. Многие над отроком смеялись. Но Василько долго в миру не нажил: ушел в скит к старцу Евфимию. С благословения отшельника вырыл себе келийку возле пещеры схимника и служил ему по самую смерть святого старца, а когда тот скончался, Василько остался один жить в его келье.
И многие годы по смерти Евфимия соседние монахи, дровосеки в лесу, пастухи и перехожие путники слышали на могиле чудное пение. То «блаженный» Василько вспоминал священные напевы, которые в детстве певал со своими красавицами-сестрами…
Так кончалась переписанная мною старая рукопись.
Князь-рыцарь
Святки!.. Не кажется ли вам, что самое это слово в наше время превратилось в анахронизм? Мне кажется, что оно совершенно утратило свой первобытный смысл и скоро станет нам, россиянам, совсем непонятным термином без всякого внутреннего значения. Разве есть у нас Святки?.. Никаких! Особенно в столице. У нас есть зимние праздники. Время по преимуществу балов, визитов, выродившихся, опошлевших и всем надоевших маскарадов и расходов – преимущественно расходов по мелочам, на извозчиков, на швейцаров. Вот и всё! Даже и в захолустьях нет уже того, что бывало в прежние, сравнительно еще не старые времена. Где наши былые веселые гадания? Где вещие кольца, зерна, кутьи и петухи – предсказатели свадеб? Где веселые переодевания, шумные поездки ряженых из дома в дом, по знакомым? Где былые вторжения в семейные тихие дома со своим перекатным, заразительным весельем, с песнями, музыкой, пляской? Где наши прежние развеселые, широкие, всероссийские Святки?.. Нет их! Нет и не будет уж вечно.
Уж и дети наши не верят рассказам о прежнем задушевном, непритязательном веселье, а внуки его совсем не поймут.
Куда нашей бедной нынешней молодежи – переученной, пересыщенной, отжившей, не успев пожить, – постигнуть бывшее здоровое, самобытное умение веселиться наших отцов и матерей!
Пятьдесят лет тому назад еще бывали Святки по всей Руси. Лет тридцать тому назад еще их знавали по деревням и кое-где в дальних провинциях. Ныне сомневаюсь, чтобы сохранилось такое счастливое захолустье, где девушка в семнадцать лет мечтала бы о святочном гадании, а юноша задумывал повеселиться в ватаге ряженых товарищей.
Я помню много веселых Святок в моей молодости; помню еще старые, деревенские Святки, с медведем и козой, с гудочниками и ворожеей-цыганкой, с бешеной ездой на тройках по снежным сугробам под аккомпанемент колокольцев, бубенчиков, гармоний, балалаек, а подчас и выстрелов ружейных, и встречу с преследовавшими наш поезд из лесу волками, десятками их прыгавших, светившихся ярко глаз.
То были Святки!.. Настоящие разгульные, русские Святки, где каждый дом, каждая семья, каждое сословие принимали участие. Где господа не гнушались своей прадедовской прислуги, переряженной в тулупы навыворот, в бороды из пакли, горбы из подушек, с лицами, вымазанными пробкой и сажей; где прислуга принимала радостное участие в затеях молодых господ, в успехе их переодеваний, в полночных их гаданиях. Где, наконец, находилось время и место и кадрили, и польке, и мазурке в светлой зале, под звуки фортепиано, а не то и настоящего оркестра; залихватской камаринской с трепаком, мистификациям ряженых вторжений и вопрошениям судьбы с призывами пред зеркалами в темных банях суженых на полночные угощения.
Не знавали мы в те не мудрствовавшие лукаво времена ни гипнотизмов, ни передачи мыслей, ни явлений спиритизма, ни предсказаний медиумов, ни чтения судьбы в «астральном свете»; никаких проявлений наших нынешних, многоиспытанных, без меры теребимых чудесами времен. Но бывали и тогда, как и во все века веков, необыкновенные, загадочные происшествия…
Один такой весьма странный случай произошел именно в разгар святочного веселья лет пятьдесят тому назад.
В одной из губерний средней полосы России, под самым губернским городом, находилось богатое имение Белокольцево помещиков того же прозвища. В ту пору семья была большая, молодежи в ней, особенно барышень, водилось много, и все прехорошенькие. Только старшая была уже замужем за местным начальником губернии. Это обстоятельство прибавляло много значения семье – хотя немного, по-видимому, доставляло счастья самой виновнице этого общественного отличия. Варвара Сергеевна, урожденная Белокольцева, была скромна и непритязательна и особой сласти в титуле «превосходительства» и в том, что жандармы ей в соборе и прочих народных сборищах дорогу очищают, не видела. Близкие, да пожалуй что и все в городе знали, что был у нее в девицах роман с одним молодым человеком, забракованным ее матушкой по бедности и нечиновности, и все жалели молоденькую губернаторшу. Надо сказать правду, что муж ее тут был ни при чем. Он был добрый человек, весьма представительный, очень любил свою хорошенькую супругу и, женившись вскорости по приезде на место, даже не знал, вероятно, ее горя.
Знакомые Белокольцевых поговаривали, что и еще затевает Аполлинария Антоновна свадьбу: среднюю дочь свою, Сашеньку, прочит за председателя палаты Щегорина; но уж такой брак всему городу на соблазн был и на осуждение: Щегорин, уродливый, тучный шестидесятилетний селадон, уморил двух жен и к тому же имел всем заведомо большую семью с левой руки, где сыновья уж сами были женаты. Но богатство его очень прельщало старуху Белокольцеву! Жадна была до денег и честолюбива чрез меру: все ей хотелось из дочек своих сановниц делать и богачек.
Кроме своих детей в доме Белокольцевых жила родственница, Марья Леонидовна Карницына, когда-то женщина богатая, но разоренная неудачными спекуляциями мужа; покойный генерал Белокольцев приютил всю семью своего родственника и друга, с которым водил не только хлеб-соль во времена его благосостояния, но и большие дела. Ходили слухи, что Белокольцевы недаром дали кров вдове и двоим детям Карницына – Леониду, или Леде, и Наташе; что по старым счетам генерал оставался много должен родственнику, и все были, вместе с Марьей Леонидовной, уверены, что в завещании генерала их не забудут: так как Белокольцев разбогател уже после смерти Карницына, то легко мог уплатить вдове долг, недоплаченный ее покойному супругу.
Белокольцев сам не скрывал, что имеет такое намерение, но никакого распоряжения по этому вопросу не сделал, а потому, хоть и несладким по смерти его стало житье вдовы в чужом доме, она терпела ради детей. Дочь ее училась вместе с меньшими Белокольцевыми, когда отец их скончался, а сын только что поступил в университет и теперь был уже на последнем курсе.
Жил еще с ними в деревне один юноша, родной племянник покойного генерала Сергея Фомича, Юрий Петрович Белокольцев, или Юша, как его все называли не столько по юности, как по немощи его: он совсем был юродивый. Не то чтобы сумасшедший – он все понимал и всех знал, но как знают все и всех пятилетние дети, не более. Тихий, услужливый, молчаливый, Юша никому не мешал, и к нему относились жалостливо, как к больному, хотя, в сущности, он был рослый, здоровый парень лет двадцати пяти.
Несмотря на житье в деревне, Белокольцевы вели очень рассеянную, шумную жизнь. Несколько верст расстояния препятствием к участию во всех городских увеселениях служить не могли; сами же они то и дело сзывали весь город на свои деревенские пиры, обставленные в ту пору всеми удобствами и всей доморощенной роскошью и хлебосольством богатого барства на основах непоколебимого крепостничества. Аполлинария Антоновна, хотя была бой-баба, суровая в отношениях к семье и к прислуге, но любила веселую, гостеприимную жизнь; была прекрасная хозяйка и с обществом, уже не говоря про власти, всегда умела прекрасно ладить.
Наоборот всему русскому царству, Белокольцевы зиму почти всегда жили в имении; лето же проводили в поездках за границу. Время между ноябрем и февралем проходило как в чаду, переполненное танцами, домашними спектаклями и всякими увеселениями. Святки еще приносили с собой катания, костюмированные балы с русской и всякой пляской; гадания гуртом, со святочным пением сенных девушек, с кутьей и восколитием; простые маскарады ряженых с плебейскими вторжениями в барские покои деревенского и дворового элемента почти так же невозбранно, как и соседей-помещиков.
Эти последние увеселения часто выходили самыми веселыми именно потому, что в силу святочного закона о сохранении личностей ряженых в тайне вносили новый интерес, принимавший порой занимательный характер загадочности. Сама Аполлинария Антоновна любила рассказывать, что ровно в такой ряженой ватаге ей самой в молодости были предсказаны и свадьба ее, и многие семейные обстоятельства.
Но как раз вследствие загадочного происшествия, случившегося в семье в этот последний год, о котором идет мой рассказ, такие святочные забавы навсегда были из нее изгнаны.
Было это 27 декабря. Дом в Белокольцеве ломился от гостей. Кроме общего праздника наступили день рождения и вместе именины двух меньших сыновей Белокольцевых, близнецов Феди и Стени, то есть Степана. По случаю такого тройного празднества этот день сначала считался преимущественно детским праздником; обыкновенно на третий день Рождества в семье бывала елка, но с годами, понятно, отличие это утратилось. Нынче героям дня стукнуло по шестнадцати лет. Елку давно бы отменили, если бы не привязанность и привычка к ней всей молодежи, включая и ее двадцатитрехлетнее превосходительство.