годы.
Генерал приехал в столицу на время, а слег, вероятно, навсегда.
Таково было мнение докторов и большинства его окружающих; сам же больной не хотел признавать приговора. Это был сильный духом, а некогда и телом высокий, бравый старик с энергичным лицом и глубоким властным взглядом, которые, хотя бы раз увидав, забыть было трудно.
Он лежал на диване в роскошной по-гостиничному квартире, составленной из трех лучших номеров меблированных комнат. Старик встретил нотариуса довольно бодро. Сам рассказал ему, в чем дело, хотя порою останавливался от приступов боли и с трудом перемогал стон, готовый вырваться, несмотря на все усилия. В эти тяжелые минуты Иван Феодорович поднимал на Дрейтгорна заплывшие жиром глазки, и вся его маленькая фигурка сочувственно корчилась, невольно симпатизируя страдальцу. Как только этот мужественный, на жизнь и смерть бившийся со страданием человек пересиливал приступ, убирал руку от лица, искаженного болью, тяжело переводил дух и принимался снова объяснять свою волю, Лобниченко опускал глаза и весь превращался в слух и внимание.
Генерал обстоятельно изложил нотариусу обстоятельства. Он был женат два раза, имел троих детей: сына и дочь от первого брака, давно совершеннолетних, и девятилетнюю дочь от второй жены. Он ждал двух последних каждый день: они были за границей, но собирались теперь скоро быть здесь. Вероятно, приедет и старшая дочь.
Нотариус не знал семьи Дрейтгорна, он и его видел впервые, хотя, как все в России, знал его по репутации. Но по тону, сдержанно-презрительному или жалостливому, когда Юрий Павлович говорил о второй жене своей и младшей дочери, Лобниченко сразу догадался, что генерал в семейной жизни не совсем счастлив. Дальнейшие слова больного его в том удостоверили. Нужно было составить новое завещание, совершенно противное первому, написанному шесть лет тому назад и дававшему последней супруге, Ольге Всеславовне Дрейтгорн, неограниченные права над их малолетней дочерью и всем наследством мужа. В том первом завещании генерал почти целиком – за исключением родового имения, которое считал себя не вправе отнять у сына, – завещал все благоприобретенное жене и младшей дочери. Теперь же желал восстановить забытые им права старших детей, в особенности дочери своей, Анны Юрьевны Борисовой, о коей в первом документе и речи не было.
Ныне, кроме седьмой, вдовьей части недвижимого состояния, Дрейтгорн все свои земли и капиталы делил между детьми своими поровну; а над имуществом малолетней Ольги Юрьевны назначил самую строгую опеку.
Завещание было составлено, записано, засвидетельствовано как следует подписью троих наблюдателей и, по желанию генерала, оставлено у него.
– Я вам его вскоре отошлю, – сказал нотариусу Юрий Павлович. – У вас оно будет сохраннее, чем здесь, в моем временном помещении. Но прежде я желаю прочесть документ жене и… и старшей дочери, если она успеет приехать.
Нотариус и священник, бывший одним из свидетелей, собирались уж раскланяться, когда в коридоре раздались голоса и шаги; в дверях показалась голова камердинера, поспешно вызывавшего домашнего доктора: приехала, оказывается, не предупредив никого телеграммой, барыня-генеральша.
Доктор поспешил выскользнуть из комнаты больного: он боялся для него волнения, да и надо было предупредить жену его об опасности положения. Но старик заметил суету; его трудно было уберечь от жизненных тревог.
– Что там случилось? – спросил он. – Что вы мямлите, Эдуард Викентьевич? Говорите, в чем дело. Не дочь ли?..
– Ваше превосходительство, прошу вас, поберегите себя, – начал было доктор, как видно хорошо знакомый с домашними обстоятельствами генерала, а потому боявшийся встречи супругов. – Это еще не Анна Юрьевна…
– Ага, – оборвал его больной, – приехала… Ну что ж! Пусть идет сюда. Только… только маленькой дочери я бы не хотел сегодня…
В глазах его выразилось страдание, на сей раз не физическое.
Дверь отворилась, о нее засвистело шелковое платье… Высокая, полная, очень красивая женщина показалась на пороге и, взглянув на изможденное лицо, презрительно усмехавшееся ей навстречу, в одну секунду очутилась на коленях возле генерала, у ног его на ковре, и, припав к постели, заломила руки, отчаянным шепотом повторяя:
– Oh, Georges! Georges! Est-ce bien toi, mon pauvre ami?.. [24]
Трудно было бы определить разнообразные, быстро сменявшиеся на лице больного оттенки чувств, вздымавших грудь его и заставлявших богатырское сердце метаться и трепетать до боли. Негодование и жалость, сострадание и презрение, гнев и печаль – все вылилось в озлобленном, коротком и резком смехе и в словах, которые вырвались у Юрия Павловича при виде девочки, его дочери, несмело вступившей вслед за матерью в комнату:
– Не учите лгать!
Больной глянул на дочку и со страдальческой гримасой отвернулся к стене.
Нотариус и священник поспешили откланяться и удалиться.
– Ах, грехи, грехи наши тяжкие! – шептал последний, сходя с лестницы.
– А что, – спросил Лобниченко, – нелады, видно, между супругами?
– Уж какие лады, когда сюда приехал развода искать! – пробормотал батюшка, нахлобучивая меховую шапку. – Да вот Бог иначе рассудил: и без развода навеки разъединятся в сей жизни!
– А мне сдается, не так он безнадежен… Сложение богатырское, авось и вытянет, – предположил законник.
– Во всем – Бог! – пожал плечами батюшка.
И они разошлись.
Глава II
– Оля! – позвал, не поворачиваясь, больной и, почувствовав возле себя поспешное движение жены, устранил ее нетерпеливым движением руки и прибавил: – Не вы! Дочь.
– Olga! Подойдите, дитя мое, папа́ вас зовет. Поспешите! – нежным голосом по-французски обратилась генеральша к девочке, растерянно стоявшей среди комнаты.
– Нельзя ли оставить иностранные фразы! – сердито прикрикнул генерал. – Здесь не салон. Можно бы хоть из приличия!..
Голос его сорвался на визгливой нотке и заставил девочку вздрогнуть и заплакать. Потом она несмело подошла.
Отец поглядел на нее тоскливо.
Взял ручонку дочери левой рукой, а правую поднял, чтобы благословить.
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – шептал Дрейтгорн, отчетливо крестя малышку большим крестом. – Господь храни тебя… от зла, от всего дурного. Будь доброй, честной… Главное: честной! Никогда не лги! Боже сохрани тебя от неправды, пуще чем от всякого горя…
Слезы заволокли глаза умиравшего. Маленькая Оля дрожала всем телом; она боялась отца и вместе с тем очень его жалела. Но жалость превозмогла, и девочка припала к отцу, обливаясь слезами. Тот поднял руку, хотел перекрестить еще раз голову девочки, лежавшую у него на груди, но не смог докончить креста. Рука его тяжело упала, лицо вновь исказилось страданием; он повел глазами на окружающих, очевидно избегая встретиться взглядом с женой, и прошептал:
– Уведите!.. Не надо. Христос с ней!
И на мгновение еще нашел силы положить руку на головку дочери.
Доктор взял девочку за руку, но мать быстро к ней склонилась.
– Baisez donc la… Поцелуй же руку папа́! – спохватилась она. – Простись с ним…
Генеральша захлебнулась рыданием и закрыла лицо платком величественным жестом театральной королевы. Больной не видел этого: при звуке голоса жены он сдвинул брови и крепко зажмурил глаза, стараясь не слушать. Доктор увел девочку в другую комнату и сдал на руки гувернантке.
Когда он вернулся к больному, тот, лежа на диване все в той же позе, не глядя на стоявшую у изголовья жену, говорил ей:
– Я жду свою бедную, из-за вас обиженную Анюту… Я у нее просил прощения и умолял стать матерью своей сестре… Ее я назначаю опекуншей Оленьке. Она хорошая, честная, злу не научит… Да и вам так лучше! Вы обеспечены; узнаете из новой духовной грамоты. Выгод от опекунства по ней вы иметь не могли бы. Если Анна не захочет взять Олю к себе и воспитывать со своими детьми, как я ее прошу, девочка будет отдана в институт. Вам свобода милее и нужнее дочери, не правда ли?..
Презрение и горькая насмешка звучали в его голосе.
Жена не возразила ни полусловом. По ее неподвижности можно было подумать, что она не слышит мужа, если бы ее не выдавало судорожное подергивание рта и пальцев крепко сжатых рук.
Домовый доктор хотел было снова скромно удалиться, но его остановил призыв генерала:
– Эдуард Викентьевич!.. Здесь он?
– Здесь, ваше превосходительство. – Врач нагнулся к больному: – Не угодно ли вашему превосходительству перейти на кровать? Лежа, право, будет легче…
– Умирать? – резко прервал генерал. – Что чушь порешь?.. Знаешь ведь, что терпеть не могу кровати, одеял. Отстань!.. На-ко вот, возьми, – больной подал ему сложенный вчетверо лист гербовой бумаги, лежавший рядом с ним, – прочти, пожалуйста. Громко!.. Чтобы знала. – Юрий Павлович повел глазами на жену.
Неохотно взялся доктор за исполнение неприятного поручения. Он был человек деликатный, и хоть генеральша не стояла во мнении его особенно высоко, но все же была женщина, и женщина прекрасная… Он предпочел бы, чтобы она от другого узнала, как много житейских благ отходит от нее в силу нового завещания генерала. Но делать было нечего: прекословить Юрию Павловичу всегда было трудно, а теперь же совершенно невозможно.
Ольга Всеславовна прослушала чтение духовной в совершенном спокойствии. Неподвижно сидела она, опрокинувшись в кресле, опустив глаза и лишь выказывая волнение в те минуты, когда муж ее не в силах был сдержать стона. Тогда жена поворачивала к нему свое бледное красивое лицо с явными признаками сердечного соболезнования и даже порывалась оказывать ему помощь. Больной нетерпеливо отклонял ее услуги, каждый раз многозначительно поводя глазами и бровями на доктора, читавшего его последнюю волю, будто хотел сказать: «Слушай, слушай! Тебя касается!»
Касалось, что и говорить.
Генеральша Дрейтгорн узнала, что вместо стотысячного годового дохода, на который имела право надеяться, может рассчитывать только на безбедное существование, что в ее понятиях равнялось нищете.