Доктор докончил чтение, откашлялся, чтобы скрыть смущение, и стал медленно свертывать документ.
– Слышали? – спросил генерал хриплым отрывистым голосом.
– Слышала, мой друг, – спокойно ответила ему жена.
– Ничего не имеете сказать?
– Что ж я могу сказать? Вы вправе распоряжаться своим имуществом. Только я все же…
– Все же – что? – резко спросил муж.
– Все же надеюсь, мой друг, что это не последняя ваша воля…
Дрейтгорн обернулся к ней, даже сделал усилие привстать на локтях.
– Вы, даст Бог, поправитесь. Быть может, вам не раз еще придет охота иначе распорядиться, – хладнокровно продолжала генеральша.
Больной упал на подушки.
– Ошибаетесь! Хоть бы я и не умер, более вам меня не морочить… Это моя последняя воля! – прохрипел он и дрожащей рукой подал доктору связку ключей: – Пожалуйста, вон шкатулка… Заприте, спрячьте духовную.
Доктор исполнил его желание, не глядя на Ольгу Всеславовну. И она не смотрела на него. Пожав плечами на последние слова мужа, она осталась невозмутима и чужда всему, кроме его страданий, которые, казалось, ее терзали.
Зато умиравший не спускал тревожных глаз с доктора и, как только тот запер большую дорожную шкатулку, протянул руку за ключами.
– Пока жив, у меня будут, – промолвил Юрий Павлович, пряча всю связку в карман. – А как умру, тебе поручаю их, Эдуард Викентьевич. Сбереги, в последнюю услугу. – Он опять отвернулся к стене. – А теперь дайте покоя. Боль отступила, может, засну… Уйдите!
– Мой друг, позвольте остаться возле вас, – проворковала было генеральша, склоняясь нежно к мужу.
– Уйдите! – резко крикнул он. – Дайте покоя, говорю.
Она встала, шатаясь.
Доктор поспешно подал даме руку. Ольга Всеславовна вышла, опираясь на него и снова трагически прикрыв платком глаза.
– Успокойтесь, ваше превосходительство! – сочувственно шептал генеральше доктор, плохо сам сознавая, что говорит его язык. – Вот здесь приготовлены вам комнаты… Вам ведь тоже нужен отдых после такого долгого пути…
– О, я о себе не думаю! Мне так его жаль… Бедный, бедный безумец!.. Много я от него вынесла. Он такой подозрительный, такого тяжелого характера, и странностей у него бездна. Вы знаете, доктор, мне иногда положительно казалось, что он не совсем здрав…
– Кхм! – кашлянул врач.
– Хотя бы эта странная перемена завещания, – продолжала генеральша, не дождавшись более определенного сочувствия. – Это обращение со мною… За что?
– Да, весьма печально, – пробормотал Эдуард Викентьевич.
– Скажите, доктор, он ждет своих детей?
– Только Анну Юрьевну! Только ее одну. Она обещала приехать со старшими детьми. Еще вчера была телеграмма. Целый день ждем…
– Скажите, откуда такая внезапная отцовская нежность? Десять лет не видались… Может быть, Юрий Павлович и мужа ее ждет, зятя своего, этого азбучника? – презрительно осведомилась генеральша.
– Нет, куда там, человек ведь служащий… И сын тоже, Петр Юрьевич, не могут тотчас приехать: в командировке, в Закаспийском крае… Даль!
– Да, далеко, – согласилась генеральша, очевидно занятая другими мыслями. – А скажите, Эдуард Викентьевич, эта новая духовная грамота… давно она написана?
– Только сегодня. Только сегодня-с. Черновая была заготовлена на прошлой неделе, но генерал все медлили. А тут как с утра сегодня приступили эти боли…
– Последние? Опасные? – перебила Ольга Всеславовна.
– Крайне! Признаки весьма дурные. Как они появились, Юрий Павлович поспешили послать за нотариусом… Вы еще его застали здесь.
– Верно. А та старая, прежняя духовная, значит, уничтожена?
– Н-не знаю-с… Но не думаю. Ах! Нет-нет, я и забыл: генерал собирались телеграфировать.
– Вот как?.. Телеграфировать? – Генеральша пожала плечами, грустно покачала головой и прибавила: – Он так переменчив, так переменчив!.. Впрочем, я думаю, что все равно: ведь, кажется, по закону имеет силу последнее завещание?
– Да-с. Несомненно последнее.
Ольга Всеславовна поникла головой.
– Мне что обидно, – с горькой улыбкой зашептала она, очень близко склоняясь к молодому врачу и сильно налегая на его руку. – Мне что обидно – не деньги! Я не корыстолюбива. Но зачем же отымать у меня дочь? Зачем, в обход родной матери, поручить ее полусестре, женщине, которую я не знаю, которая никакими заслугами или добродетелями, кажется, не отличалась… Я буду оспаривать! Я на такое не соглашусь. Закон должен вступиться за право матери!.. Как вы думаете, доктор?
Доктор поспешил поддакнуть, хотя поистине ни о чем в ту минуту не думал, кроме странной манеры красивой генеральши, разговаривая, так… неудобно близко склоняться к собеседнику.
В эту секунду раздался звонок и громкий голос генерала:
– Доктор! Эдуард Викентьевич!
– Здесь! – отозвался врач.
И, оставив Ольгу Всеславовну на пороге ее комнаты, он рысцой побежал к больному.
«Для умирающего – здоровый голос… Кричит, как на смотру, бывало», – подумала генеральша.
И красивое лицо ее сразу подурнело проступившей на нем ненавистью.
Однако это было мимолетное выражение; оно очень быстро заменилось печалью, когда Ольга Всеславовна увидала выходящего от больного камердинера.
– Что с барином, Яков, хуже?
– Нет-с, Бог миловал. Приказали подать к себе ближе шкатулку и отворить ее велели Эдуарду Викентьевичу. Какую-то телеграмму еще писать желают.
– Ну слава Богу, что не хуже… Яков! Я тоже сейчас посылаю на телеграфную станцию своего курьера, можете ему отдать и телеграмму генерала.
– Слушаю-с.
– Да вот еще что: я ложиться не буду; чуть что с барином, Бога ради, сейчас ко мне в дверь постучитесь, Яков, я вас прошу – в ту же минуту скажите мне. Вот вам, Яков, возьмите… Вы даже похудели от трудов за болезнь барина.
– Покорнейше благодарю, ваше превосходительство. Мы трудов своих жалеть не должны, – объяснил лакей, пряча крупную ассигнацию.
Глава III
Против ожидания ночь прошла довольно спокойно. Волнения и усталость взяли свое: Ольга Всеславовна, как ни крепилась, к утру крепко заснула, а когда снова открыла глаза, перепугалась тому, что позднее солнце ярко светит в окна.
Горничная, ловкая немка из Вены, пять лет не покидавшая вполне сподручной ей барыни, успокоила хозяйку тем, что барину лучше и что он еще почивает, почти всю ночь не спав.
– Доктор при них и Яков до свету работали! – объявила она. – Разбирали разные бумаги: иные связывали, что-то надписывали, другие рвали или в камин бросали. Полна решетка пепла, Яков сказывал.
– А телеграмм других не было?
– Не было больше, Яков и наш Фридрих сейчас бы меня окликнули, я ведь вот тут, в буфетной, прикорнула, оба они то и дело пробегали мимо на посылках. Но телеграмм других не было кроме тех, что с вечера посланы.
Ольга Всеславовна оделась, позавтракала и пошла к мужу. Но на пороге его комнаты ее ждало распоряжение больного: без особого зова никого, кроме доктора и старшей дочери его, если она приедет, к нему не впускать.
– Вызовите Эдуарда Викентьевича, – приказала генеральша.
Домашний доктор был вызван и со смущением подтвердил приказание генерала.
– Но не мог же он думать, чтобы такое распоряжение меня касалось? – изумилась она.
Доктор извинялся, но должен был сознаться, что она-то именно и была названа, что его превосходительство именно просил передать ее превосходительству, чтобы она не беспокоилась его навещать.
– Помешался! – кротко, но с убеждением заявила генеральша, пожав плечами. – Откуда такая ненависть? За всю мою любовь к нему, старику, годившемуся мне в отцы…
И Ольга Всеславовна снова прибегла к содействию носового платка, на сей раз вместо слез приявшего несколько сдерживаемых рыданий.
Конфузливый с женщинами, врач стоял опустив голову и глаза, как виноватый.
– Что это вы, говорят, всю ночь жгли? – осведомилась Ольга Всеславовна слабым голосом.
– О, далеко не всю ночь!.. Юрий Павлович вспомнил, что надобно истребить кое-какие старые письма, бумаги, кое-что привесть в порядок… Там, в шкатулке, есть и на ваше имя пакетец: мне было приказано надписать адрес.
– В самом деле?.. Нельзя ли видеть его?
– О, никак!.. Все заперто в шкатулке вместе с духовной грамотой. И ключи у генерала.
Снисходительно-горькая улыбка искривила рот молодой женщины.
– Так это новое завещание не попало еще в камин? – спросила она. И на испуганное отрицание доктора, повторившего, что оно поверх всего в шкатулке лежит, прибавила: – Ну так еще попадет, не беспокойтесь!.. Особенно если Бог продлит жизнь моему мужу. У него ведь всегда непонятная страсть писать новые документы: доверенности, дарственные записи, духовные, что ни попало! Писать новые и сжигать прежние… Ну что же делать, надо покориться новой фантазии. Больному нельзя противоречить.
Ольга Всеславовна отправилась к себе. Весь день она провела взаперти и лишь на несколько минут вышла из своей спальни, чтобы узнать конечное слово светил медицинской науки, собравшихся после полудня на генеральный консилиум. Заключения врачей, хотя совершенно разнились в подробностях, в главном сходились и были неутешительны: жизнь и продолжительность страданий больного были вопросом недолгого времени.
Вечером пришла телеграмма от Анны Юрьевны; она уведомляла отца, что будет на другой день к пяти часам вечера.
– Дождусь ли?.. Ох! Дождусь ли… – целый день повторял больной.
И чем сильнее он волновался, тем грознее были приступы страданий.
Юрий Павлович провел дурную ночь. К утру болезненный припадок несравненно сильнее прежних едва не унес его. Генерал еле дышал от страшных страданий. Теперь уж ему не помогали горячие ванны для рук и паровые вдыхания, приносившие некоторое облегчение ранее.
Доктор, сестра милосердия, прислуга сбились с ног. Одна жена по-прежнему не имела к нему доступа. Она бесновалась от злобы, стараясь, и небезуспешно, всех убедить, что сходит с ума от отчаяния. Девочку, Олю, еще накануне увезла одна родственница генерала к себе в дом – «на все это ужасное время»… В ту ночь генеральша Дрейтгорн совсем не ложилась, не отходила даже, как и следует преданной жене, от дверей мужниной комнаты. Когда предутренний припадок утих, она попыталась было войти к больному, но едва тот увидал Ольгу Всеславовну у изголовья постели, в которую его наконец уговорили лечь, как сильнейшее не