терпение исказило черты его. Не будучи в состоянии говорить, Юрий Павлович только замахал на жену руками и сердито, хрипло застонал.
Сестра милосердия очень решительно попросила генеральшу не смущать своим присутствием супруга.
«Мне это терпеть! Мне терпеть все это?!. – мысленно терзалась оскорблением Ольга Всеславовна. – Терпеть от него, а после еще и страдать от нищеты?.. Ну нет, не бывать тому. Лучше смерть, чем нужда и такой позор!» Она углубилась в мрачные размышления…
Неприязненное движение при виде жены было последним сознательным поступком Юрия Павловича Дрейтгорна. К восьми часам утра он потерял память среди тяжких страданий, не затихавших более до самой кончины. В начале полудня его не стало.
В последний час агонии жена его беспрепятственно стояла на коленях у изголовья и неутешно рыдала.
Грозный сановник, миллионер, большой барин – обратился в труп.
Все пошло своим чередом. Обычная суета и бесцеремонный шум вместо осторожного шепота поднялись вокруг умершего, готовя ему парадное погребение. Близких, кроме жены, возле покойного не было, а она лежала то в обмороках, то в истерике. Все заботы пали на скромного домашнего доктора, и он хлопотал неустанно, добросовестно, в поте лица, стараясь ничего не упустить из виду. Но, как всегда бывает, упустил самое важное. Ранние сумерки уж спускались на Петербург, окутанный морозным туманом, когда Эдуард Викентьевич Полесский отчаянно хлопнул себя по лбу: он вспомнил о ключах, о шкатулке, вверенной покойным его охране. В это время тело, одетое в мундир и все регалии, лежало уж в смежной большой комнате на столе под парчой в ожидании гроба и обычных венков. Доктор бросился в опустевшую спальню. В ней все уж было прибрано, кровать стояла без тюфяка и подушек; на диване ничего тоже не было.
Где же ключи? А шкатулка?
Шкатулка стояла на прежнем месте, нетронутая, запертая. У молодого доктора отлегло от сердца. Однако ключи?.. Сейчас, вероятно, явится полиция – удивительно, что ее до сих пор нет. Опечатают… Надо, чтобы в порядке… Где Яков? Наверное, он взял. Или… она, генеральша?
Полесский бросился на поиски камердинера, но того не оказалось. Хлопот было много, Яков поехал что-то купить, заказать. «Ах, боже ж мой! А объявление? – вдруг вспомнил Эдуард Викентьевич. – Надо сейчас написать, послать в редакции газет. Придется ее спросить, однако, генеральшу: в каких-де словах?.. Все же, хоть ее и знать не хочется, она теперь главное лицо! Да кстати спросить: не видала ль ключей?»
Доктор помчался на половину генеральши. Она лежала измученная, но вышла к нему. В каких выражениях составить объявления? Ей, право, все равно: «с глубоким прискорбием» или «с душевным», какое ей дело. Ключи?.. Какие ключи? Нет, она никаких ключей не видала и не знает, где они. И зачем попусту тревожиться: прислуга верная, ничего не пропадет…
– Да, но их надо иметь наготове для полиции. Сейчас придут опечатывать бумаги покойного…
– Опечатывать? Зачем?
– Таков закон. Чтобы все было цело до прочтения завещания во исполнение воли покойного.
Генеральша Дрейтгорн заметно побледнела. Она не знала и не ожидала такой помехи… Но доктор был слишком занят, чтобы заметить эту бледность.
– Так я сейчас напишу объявление и пошлю в редакции. В «Новое время» и в «Новости» – я полагаю, довольно?
– Как знаете. Пишите здесь, у меня. Вот все, что нужно: перья, бумага. Напишите – прочтете мне… Я сейчас, только положу компресс на голову: страшная мигрень!.. Подождите же меня.
И генеральша вышла из приемной в спальню.
– Рита! – шепнула она своей поверенной субретке, спешно обшивавшей ей крепом траурное платье, – не выпускай доктора, пока я не вернусь. Слышишь? Что хочешь делай, только не выпусти!
Генеральша скользнула из спальни в боковую маленькую дверь и исчезла.
Две комнаты до той, где лежало тело, были совершенно пусты и сумрачны, ничем не освещенные, а из той шел тоненький луч света от лампады, зажженной у иконы. Свечи еще не горели, чтец-дьячок еще не приходил: их ждали вместе с батюшкой и с гробом. Пока же возле умершего никого не было, только в передней проходной комнате сидела сестра милосердия.
– Помолиться желаете? – спросила она генеральшу.
– Да… Помолюсь там, в его комнате.
Она проскользнула мимо покойника, на него не взглянув, в бывшую спальню мужа и притворила за собою двери. Запереть их она побоялась, да и зачем – дело одной минуты… Вот она, шкатулка, старая знакомая. И ключ от нее ей хорошо знаком: когда-то, не так давно, у мужа не было от Ольги Всеславовны ни тайн, ни запретов.
Быстро вложен ключ в замок, быстро поднята крышка… Где же бумага? Эта новая подлая бумага, которая может ее всего лишить… А! Вот и она. Дурак этот не обманул: с самого верха. И искать нечего, слава богу. Скорее теперь закрыть, запереть плотную крышку, сунуть ключи куда-нибудь, вот хоть между сиденьем и спинкой кушетки, на которой он лежал… Вот так!
Вздох облегченного страха слетел с прекрасных, побледневших за эти тревожные дни губ красивой женщины. Отныне она могла быть спокойна!
Разве что взглянуть на этот «документ» его жестокости, несправедливости, тупоумия – чтобы, не дай бог, не вышло ошибки… Ольга Всеславовна подошла к окну и, пользуясь последним лучом серого дня, развернула духовную.
«Во имя Отца и Сына и Святого Духа», – прочла она…
Да, это оно: завещание.
«Как он говорил эти самые слова тогда, благословляя Олю, – вспомнилось ей. – Благословлял! А теперь та же рука не дрогнула подписать это!.. Лишить ее, их обеих всего – из-за тех ненавистных людей? Но теперь не бывать тому! Просим прощения, не рядиться твоей голопятой азбучнице в павлиньи перья. Нам с Олей деньги более к лицу!»
И генеральша чуть не прищелкнула победоносно пальцами в ту сторону, где лежало тело мужа. Несмотря на французское воспитание, в минуты увлечения Ольга Всеславовна была тривиальна.
Вдруг близехонько под дверями раздались шаги. Помилуй бог! А у нее в руках громадный толстый лист гербовой бумаги. Куда девать?.. Сложить и думать нечего успеть. Вот уже входят… Кто бы?
Духовное завещание оказалось на полу, и сама генеральша тоже на полу, на коленях на документе, как на коврике, в молитвенной позе заломила руки на подоконник и влажный взор устремила на мигающую звездочку, словно небеса принимая в поверенные и свидетели своего безутешного вдовьего горя…
Но то была только сестра милосердия.
– Сударыня, там люди пришли, принесли гроб, и, кажется, полицейские.
– Ах! Я сию минуту!.. Скажите, пожалуйста, что я сейчас.
Сестра милосердия вышла.
«Ишь, поди ведь, как она мужа любила! И за что ж он ее обижал напоследок?» – невольно укорила она покойного генерала.
А генеральша между тем поспешно поднялась, сложила духовную как попало вчетверо, ввосьмеро, зажала в руке и торопливо вышла из этой, теперь ее пугавшей комнаты.
Ольга Всеславовна до того растерялась, что забыла даже поискать карман на пеньюаре. Она только крепко держала свой сверток, а руку опустила вниз, пряча ее между складками широкого одеяния.
В комнате, только что пустой, оказалось теперь так много народу, что у вдовы зарябило в глазах. Сердце ее стучало немилосердно, и кровь била в виски так громко, что она никак не могла понять, о чем ее спрашивают. А спрашивали, можно ли переложить тело в гроб, уже стоявший рядом. Молчание было принято за согласие, привычные люди ловко взялись и приподняли осевшее тело.
Ольга Всеславовна стояла у изголовья. Из-за приступивших погребальных служителей она вдруг увидала шедшую к ней с протянутою рукою и со слезами сочувствия на глазах княгиню Рядскую – ту самую сановитую родственницу, которая на время взяла к себе маленькую Олю.
Надо ей подать руку – а в руке этот проклятый сверток!.. Куда его девать? Как спрятать?
В глаза генеральше метнулся блестящий, пепельно-бледный лоб покойника, беспомощно закинутый назад и на сторону, пока все тело висело на руках служителей над своим вечным жилищем…
Спасительная мысль!
Нежно склонилась генеральша к гробу. Нежно поддержала холодную голову покойника. Нежно опустила ее на атласную подушку, расправила рюш вокруг твердого изголовья и незаметно оставила под ним скрученный сверток бумаги…
«Вот так верней! – пролетали в ней мысли. – Ты ведь хотел же сам хранить свою духовную грамоту, вот и храни ее вовеки!.. Чего же лучше?»
Вдове стало даже смешно, и она с трудом успела сдержать улыбку торжества, превратив ее в горькую улыбку печали в ответ на соболезнования родственницы.
Гроб уж торжественно красовался на столе, его покрывали парчой и цветами. Княгиня-родственница, поклонившись в землю, первая возложила привезенный венок.
– Страдалец! Успокоился! – шептала она, качая головой. – Панихида скоро будет? А где же… где же Ольга Всеславовна?
– Они сейчас, – умиленно зашептала ей в ухо сестра милосердия. – Пошли оправиться… Сейчас начнут собираться на панихиду, а они в расстройстве, очень убиваются! Не угодно ли присесть?
– А?.. Что?.. Присесть? Благодарю, – свысока процедила княгиня.
И направилась к вступавшему в дверь благочинному гостю, украшенному многими регалиями и сановитою бородою.
Генеральша тем временем быстро вошла к себе.
– Рита! Скорее вымыть руки, одеваться. Ах, извините, пожалуйста, доктор! Меня ведь звали туда, к мужу… Его уж положили в гроб, – тяжко вздохнула она. – Что это? Да, объявление о кончине. Хорошо, хорошо!.. Отошлите, пожалуйста, а мне надо скорее одеваться. Там сейчас панихида.
– Доктор! Не здесь ли доктор? – раздались тревожные призывы за дверью.
– Иду! Что такое?
– Пожалуйте скорее, Эдуард Викентьич! – призывал его Яков. – Там, внизу, барыне Анне Юрьевне очень дурно!.. Я вот цветы заказывал, вернулся, смотрю: а в прихожей барыня без чувств лежат. Только что приехали, спрашивают, а им прямо: «Скончался!» – говорят… Безо всякого приготовления! Ну они и не вынесли: в обмороке!