Генеральша всегда хвалилась, что у нее крепкие нервы, и точно это была правда, однако за эти дни и их крепость, видно, не выдержала, потому что вдова долго не могла в ту ночь заснуть и ей то и дело бог весть что мерещилось… Едва к утру заснула Ольга Всеславовна, да и то ненадолго.
Темная ночь еще стояла над спавшим городом. Мрак и тишина воцарились наконец в успокоившихся меблированных комнатах, где в целой анфиладе пустых покоев крепче и спокойнее всех спал вечным сном генерал Дрейтгорн. Невыразимо торжественно и спокойно рисовалось лицо его среди пестрых цветов, лоснясь в свете нагоревших восковых свечей. Между черными бровями застыла складка, словно он не переставал и теперь озабоченно решать глубокую думу; тонкие губы крепко были сжаты, как и при жизни, когда он принимал твердое, непоколебимое решение.
В самый неподвижный час ночи, когда над усопшим смолкло монотонное чтение Псалтыри и чтец, еле добравшись до ближнего дивана, растянулся на нем и храпел богатырски, Анна Юрьевна видала во сне отца своего, но в совершенно новом виде. Она рассказывала впоследствии, что на нее, против ожидания, как только легла она, истомленная слезами, вдруг снизошло такое полное, ясное спокойствие духа, будто кто снял с души невидимый гнет. Не то чтобы она забыла, что отец ее умер, что его нет в живых, – нет! Она ни на секунду не забывала свершившегося, но оно не казалось более таким тяжким, горьким, непоправимым бедствием. У Анны явилось вдруг не размышление и не вывод из каких-либо умствований, а безотчетное убеждение, что не из чего так убиваться, что в конце концов все равно. Немного раньше или позже – разве в том суть? Отец ее умер, она еще жива, а через каких-нибудь полстолетия – не все ли это равно?.. Оба будут мертвы – и оба будут живы! Да, будут, будут живы!.. Как оба живы и ныне и вовеки. Они не виделись десять лет, отец не успел благословить ее. Но он хотел ее благословить, и благословение на ней пребудет; пребудет, несмотря на продолжение временной разлуки, и любовь дочери и отца – бессмертная любовь, все переживающая, единый вечный союз духа…
И торжественный покой снизошел на Анну в силу этой уверенности, сразу ее осенившей вышним, животворящим светом. Не успела она сомкнуть в сладкой дремоте усталых глаз, как увидала пред собою Юрия Павловича. И, видя, все же помнила, что для земной жизни отец мертв, однако не смущалась этим более. Пусть так, если таков закон предвечный. Пусть так, если земная смерть возрождает к такой неизъяснимо-светлой чистоте и сияющей радости, облеченным в которые явился ей ныне покойный отец.
Он подошел к ней, положил ей на голову руку, и дочь почувствовала, что он о ней молится. Так делывал отец иногда, когда она еще была ребенком, при жизни Анютиной матери. Но тогда девочка не знала, что отец мысленно творил молитву; теперь же она чувствовала это, как чувствовала и знала каждое слово знакомой литании, вторя ей, молясь вместе и заодно с отцом.
Это была такая родная, такая чудная молитва! Каждый звук в ней, каждое слово порождало отрадные чувства – трепетное умиление, радость, светлую надежду. Анна горячо молилась и в то же время недоумевала, как могла забыть эту молитву, как могла столько лет не говорить ее, не помнить ее высокого смысла?
Молодая женщина знала, что давно не произносила этой простой, умиротворяющей и всеразъясняющей молитвы. Теперь же Анна сознательно дала себе слово отныне всегда ею молиться и научить ей мужа и детей, радуясь радости близких, когда они узнают истинный смысл и утешительное значение литании.
И с чувством глубочайшего мира в душе, с радостным сознанием великого откровения, сообщенного ей отцом, Анна спокойно, крепко уснула…
Зато почти в то же мгновение проснулась за пять комнат оттуда Ольга Всеславовна, едва успевшая забыться тяжелым, беспокойным сном. Она пробудилась от сознания чьего-то присутствия, чьего-то враждебного тяготения, села в кровати и оглядела комнату… По полу и стенам бродили, колыхаясь, тени от огня в ночнике, по которому прошло откуда-то дуновение. В спальне не было никого.
«Не разбудить ли Риту? Приказать ей здесь лечь, возле меня», – подумала Ольга Всеславовна, но тут же устыдилась своего детского страха.
Она легла, повернулась к стене и заснула сейчас же.
Заснула и увидала сон.
Она спускалась с какой-то тяжелой, неуклюжей ношей на плечах по бесконечным лестницам и темным переходам. Впереди ей мерцал яркий переменчивый огонек: то красный, то желтый, то зеленый; он все мерцал и метался перед нею из стороны в сторону… Вдова знала: если бы удалось ей достигнуть его, тяжкая ноша с нее снялась бы. Но огонек словно дразнил ее, то появляясь, то исчезая, и вдруг пропал из глаз совсем. Ольга Всеславовна очутилась во мраке в сыром подземелье, с виду пустом, но переполненном чьим-то невидимым присутствием. Чьим – она не знала, но это переполнение ее страшно пугало, душило, отовсюду на нее наседая, отымая последний воздух. Она задыхалась! Ужас охватил вдову при мысли, что, верно, это смерть. Ей умереть?.. Возможно ли?.. Да ведь этот блестящий, веселый огонек только что сулил ей жизнь, радость и легкость! Надо его скорее догнать!
И она хотела бежать, но ноги не слушались – генеральша не могла пошевелиться.
– Господи! Господи! – закричала она – Да что ж это такое?.. Откуда такая напасть? Кто меня держит? Пустите меня на воздух, не то я задохнусь в этом смраде, под этой непосильной тяжестью!..
Отчаянный вопль ее пронесся под бесконечными сводами, и со всех сторон эхо, дробясь и переливаясь на тысячу ладов, вернуло его обратно, обратив в раскатистый хохот, в насмешливый визгливый смех. Ольга Всеславовна рванулась вперед в смертельном ужасе, поскользнулась и упала… Тогда ее обступили со всех сторон. Все то или все те, невидимо переполнявшие мрачную пустоту бесконечного подземелья, приступили к ней и то кричали ей, то шептали в самые уши:
– Зачем не уходишь? Никто тебе не мешает!.. Ты сама захотела прийти сюда. Сама ты нас породила, сама нас возле себя держишь. Не задохнешься!.. Это родная тебе атмосфера. И ношу эту ты доброй волей сама же на себя взвалила. Так иди же, иди! На избранном тобою пути нет отдыха, нет остановок: или назад, или вперед. Иди, иди!..
И вдова силилась встать, сознавая, что обязана идти, но ужас, тоска и мучительный страх приковывали ее к месту.
Вдруг мимо нее прошел Юрий Павлович. Она тотчас его узнала и радостно вцепилась в полу развевавшейся генеральской шинели.
– Юрий! Прости! Помоги мне! – закричала она.
Муж остановился, посмотрел на нее печально и отвечал:
– Я бы и рад, да ты сама помешала. Пусти! Пока не распалось это платье, надо мне исполнить твое поручение…
В эту секунду вдова проснулась.
Она была вся в холодном поту и судорожно сжимала обеими руками простыни. Возле нее никого не было, но она чувствовала ясно чье-то присутствие и была убеждена, что точно видела сейчас своего мужа.
В ушах еще явственно звучал его голос: «Надо мне исполнить твое поручение…» Поручение? Какое?..
Она села в постели и торопливо зашарила босыми ногами по ковру, разыскивая туфли. Генеральшу охватило страшное предчувствие… Надо удостовериться сейчас, сию минуту!..
«Взять завещание, забрать его оттуда! Сжечь! Уничтожить!..» – мелькало в голове, Ольга Всеславовна лихорадочно натягивала пеньюар, накидывала шаль.
– Рита! Вставай скорее! Скорее!.. Пойдем!
Перепуганная горничная спросонья вскочила и принялась тереть глаза, ничего не понимая. Холодные как лед руки барыни теребили ее и куда-то тащили.
– Ach lieber Gott… Lieber Gott im Himmel [26], – бормотала она, – что случилось?.. Что вам угодно?
– Молчи! Идем скорее!
И Ольга Всеславовна, со свечей в дрожащих руках, потащила за собою Риту, тоже дрожавшую от страха…
Вдова отворила дверь спальни – и отступила назад.
Все двери были открыты настежь, и прямо перед ней в дальней комнате блистал в золоте парчовых покровов и сиянии высоких свечей на траурном катафалке гроб ее мужа.
– Что это? – прошептала генеральша. – Зачем отворили все двери?
– Не знаю… Все они вечером были заперты, – пробормотала в ответ горничная, стуча зубами от бившей ее лихорадки.
Ей очень хотелось спросить госпожу, куда и зачем та идет: очень хотелось остаться в спальне, не идти в ту комнату, но Рита не посмела.
Они быстро прошли первые комнаты, у дверей последней генеральша поставила подсвечник на ближайший стул и на секунду приостановилась. Их обеих поразил громкий храп чтеца.
– Это дьячок, – успокоительно шепнула генеральша горничной.
Рита едва смогла кивнуть, однако ее утешил здоровый храп живого человека. Не доходя до стола с гробом, горничная остановилась, вся дрожа, завернулась в шерстяной платок и стала отвернувшись, стараясь видеть диван только со спящим на нем псаломщиком.
Нахмурив брови, стиснув зубы до боли, Ольга Всеславовна решительно подошла ко гробу и запустила обе руки под цветы в изголовье. Вот рюш… Вот и атлас подушки… и… и дно! Где же?! Стучавшее как молот сердце вдруг екнуло и замерло. Завещания не было…
«Я, может, забыла? Может, оно с другой стороны!» – подумала Ольга Всеславовна и перешла по левую сторону гроба.
Нет, и здесь нет свертка.
Где же он?.. Кто взял его?!
Вдруг сердце у вдовы замерло, и сама она схватилась за край гроба, чтобы не упасть с ним рядом. Ей показалось, что из-под окоченелых, накрепко сложенных, тяжело осевших рук покойника белеет сквозь прозрачную кисею покрова угол бумаги.
«Вздор! Наваждение!.. Быть не может! Мне померещилось!» – вихрем проносилось в мутившемся сознании.
Озлобленно заставила себя женщина скрепиться и еще раз взглянуть…
Да, она не ошиблась. Белый уголок сложенной бумаги явственно выделялся на черном мундире генерала.
В эту секунду ветер, откуда-то пронесшийся по свечам, расшатал их нагоревшее пламя. Тени пошли танцевать по всей комнате, по гробу, по лицу покойника, и в этих быстрых переливах тьмы и света застывшие черты, казалось, оживились, на губах мелькнула печальная усмешка, дрогнули крепко сомкнутые веки…