Раздирающий душу женский крик пронесся по всему дому.
С отчаянным воплем: «Глаза! Он смотрит!» – генеральша пошатнулась и упала на пол у мужнина гроба.
Это случилось 23 декабря, в седьмом часу утра.
Глава V
В тот же день рано утром Евгения Гавриловна, жена нотариуса Ивана Феодоровича Лобниченко, поднявшись с петухами, была чрезвычайно занята. Хлопот у нее был «полон рот», по ее собственному определению. Завтра сочельник и день ее ангела – да мало того, что ее! А вместе и Женички, ее семнадцатилетней дочки, баловницы отца с матерью. Было о чем похлопотать!..
Все надо было закупить – и на постный день, и на праздник, и угощение именинное. А в доме – святители!.. Ведь нотариальную контору надо превратить в танцевальную залу, а Иван Феодорович еще и нонешних занятий не уступал!
«Будет с вас, – говорил он, – сочельника и двух первых дней праздника. Чего вам еще?.. А дело не делать – так ведь и потчевать именинных гостей не на что будет!» Что с ним поделаешь… Вот опять, как ни мой, как ни оттирай полов, а грязищи нанесут клиенты на сапогах, это верно! И опять поломоек нанимай. А где их взять-то в самый сочельник? Хорошо, что жена швейцара обещалась помочь да что полотеры знакомые – десять лет на них работают – хоть в самую ночь сочельника согласны прийти натереть.
Лобниченко были семья благочестивая. Новые, модные дельцы Ивана Феодоровича «старозаветным» и «патриархом» называли; он не противился, благо делу его это не вредило, а, напротив, состоял он в большом уважении у честного купечества. Кривых дел Иван Феодорович не любил и поэтому, вероятно, хоть и не нуждался, но и не богател, как другие его сотоварищи. Искони было заведено у Евгении Гавриловны в день ангела батюшку благочинного, ее долголетнего духовника, и всех посетителей постным пирогом угощать, а молодежь на веселье и танцы, в сочельник не подобающие, на первый день праздника звать.
Поневоле приходилось ни свет ни заря накануне именин подыматься и самой хлопотать, да за работой Анисьи и Артемия присмотреть, а потом и с кухаркой Дарьей на Сенной побывать. В этом ветхозаветном доме и прислуга под стать была: жила в семье по десяти да по двадцати лет. Горничная Анисья уж на что шустрая, а и та пятый год доживала; лакей десять лет ворчал, что завтра уйдет, но это завтра никогда в сегодня не превращалось, и никто на его воркотню внимания не обращал, зная за Артемием меланхолию. Лакей был человек исправный и честный, но большой оригинал и пессимист. Он был совершенно уверен и не стеснялся высказывать своего убеждения, что все люди на свете, «акромя нас с барином», полоумные!.. Да по правде сказать, барина-то Артемий лишь на словах исключал, а втайне и его приобщал к «придурковатым»…
«И чего мечутся, окаянные, прости господи! – ворчал он в то утро, немилосердно натирая суконкой медный подсвечник в чуланчике возле передней при свете керосиновой лампочки с разбитым и печально накренившимся зеленым колпаком. – Спросить: чего мечутся?.. Сказано – поспею, вот и поспею! Впервые, что ль?.. Ишь серебром сама гремит! Достает чуть не с ночи, будто времени для этого во дню не будет. А Анисья с подсвечниками да лампами пристает. Время к свету – а она с освещением лезет! Никакого тебе резону в этом доме не полагается… Одно слово: шальные! А вот сейчас и сам закричит. А там посетители звонить начнут… Эх, житье наше каторжное!..»
Евгения Гавриловна между тем выбрала из комода запасное серебро, белье столовое, сдала все Анисье; подтвердила приказание: как только барин встанет и чай откушает, тут же, не дожидаясь барышниного позднего вставания, бежать в магазин наведаться о Женичкином платье, чтобы его непременно к вечеру доставили. Да чтоб Анисья, не дай бог, не проболталась барышне об ожидающем ее сюрпризе.
В эту минуту на Думе пробило восемь часов, и Евгения Гавриловна еще пуще засуетилась: пора им было с Дарьюшкой на Сенную.
По соседству, в спальне, слышалось шуршание спички и зевки Ивана Феодоровича.
– Вставай, вставай! Давно пора! – закричала ему жена. – И чего свечку зажигаешь? Девятый час, совсем светло!
И в подтверждение своих слов Евгения Гавриловна задула лампу. Серые печальные сумерки за окном пестрели частой снежной сеткой.
– Артемий!.. – раздался хриплый спросонья голос нотариуса. – Прибрано ль в конторе-то?.. Того гляди кто придет. Уж ты, матушка, со своими хлопотами да праздниками только людей с ног сбиваешь! – ворчал он на жену, но вполголоса, чтобы она не расслышала.
Громкий звонок раздался в передней.
– Вот оно, – мрачно буркнул Артемий в чулане, ожесточенно сплевывая в угол.
– Вот оно! – вскричал и хозяин его, заторопившись. – Есть ли кто в конторе? Пришел Петр Савельевич?
– Нет еще. Никто не приходил, – отозвалась жена.
– Ну как же ж так!.. Эх, право, какой этот Петр Савельевич!.. А писари там?
– Никого еще нет. Наши часы впереди… К десяти будут. Надо же о празднике людям тоже позаботиться. Это какой-то оголтелый так рано пришел! – заключила Евгения Гавриловна.
– А ты погляди, милочка, – просил ее супруг. – Если кто порядочный, выдь сама. Скажи, что я тотчас.
– Ну уж кому порядочному в такую рань прийти? Артемий! – выглянула в прихожую барыня. – Скажи, что сейчас барин выйдут.
Но Артемий и сам рассудил, что никто стоящий в такое время не пожалует, а потому и не спешил.
Новый нетерпеливый звонок заставил его, однако, стукнуть подсвечником о стол и пойти отворить.
Приоткрыв дверь, Артемий чуть рта не открыл от изумления и широко распахнул ее. Перед оторопелым лакеем стоял генерал во всей парадной форме, с крестами и звездами, покрывающими едва ли не всю его богатырскую грудь.
– Можно видеть нотариуса? – спросил генерал.
– Можно-с! Пожалуйте-с! Вот контора-с!.. Барин сию минутою.
И растерявшись до того, что совершенно не приметил странного обстоятельства – посетитель был в одном мундире, без верхнего платья в такой мороз, – Артемий опрометью бросился за барином.
– Пожалуйте-с скорее, – зашептал он, – генерал! Важнющий!.. Вошли уж, ожидают!
– Ах, господи! Женичка, мамочка! Выручи, бога ради, выйди! Попроси минуту подождать! – отчаянно взмолился Иван Феодорович.
Евгения Гавриловна, накинув шаль, поспешила в контору. В первой комнате, довольно еще сумрачной в эту раннюю пору, действительно стоял высокий сановитый генерал.
– Извините, ваше превосходительство! – разлетелась к нему г-жа Лобниченко. – Муж сейчас выйдет. Прошу покорно сюда, к нему!.. Вот, не угодно ли присесть в кресло!
Но посетитель не двинулся с места, а только сказал:
– Я говорил господину нотариусу, когда он совершал этот документ, что попрошу сохранить бумагу здесь. Вот она, я сам принес. Прошу передать моей дочери.
Тихий ли, торжественный голос генерала или другое что в нем поразило Евгению Гавриловну, но она почувствовала холодные мурашки вдоль спины и едва нашлась ответить:
– Он сейчас сам…
Генерал кивнул и продолжал стоять среди светлеющей комнаты.
В нескольких шагах от него, на пороге следующей комнаты, стояла так же неподвижно Евгения Гавриловна, глаз не сводила с гостя и, сама не зная почему, дрожмя дрожала.
Так через несколько минут застал их Иван Феодорович. Он спешил как мог, узнав же, кто его клиент, изумился и обрадовался, заспешив еще больше.
– Ах, ваше превосходительство, как я рад!.. Вот! Я был уверен, что вы поправитесь! Слава Богу!.. Прошу покорно, чем могу служить?.. Пожалуйте присесть…
Но генерал не внял и его просьбам, продолжал стоять, где был, и повторил вновь почти дословно свою будто бы заученную речь:
– Я вас просил сохранить этот документ. Я принес его сам… Прошу вас, господин нотариус, лично передать его в руки дочери моей, как только узнаете о моей смерти.
«Батюшки! Что ж это с ним?.. В рассудке ли? Какой странный!» – думал Иван Феодорович.
– Помилуйте, ваше превосходительство, зачем такие черные мысли?.. Бог даст, теперь скоро совершенно будете здоровы, уж если доктора вам выходить разрешили, – говорил он в то же время.
Генерал молча протянул ему маленький сверток.
«Зачем это он так скомкал бумагу? – изумлялся про себя нотариус, развернув и расправляя знакомое духовное завещание. – Свихнулся, ну право же свихнулся, сердечный! Верно, на мозг бросилось!» А сам продолжал громко:
– Не угодно ли вам написать адрес? Вот мы положим в конверт, запечатаем… – И нотариус все это проделал, искоса поглядывая с возрастающим недоумением на неподвижного генерала. – Вам самим не с руки?.. Так извольте продиктовать мне имя и фамилию вашей дочери.
Иван Феодорович присел бочком на стул своего помощника, обмакнул перо в чернильницу и уставился на генерала Дрейтгорна в ожидании.
Генерал сказал явственно:
– Передать немедленно дочери моей, Анне Юрьевне Борисовой.
Лобниченко написал: «Анне Юрьевне, госпоже Борисовой»; а сам, подняв вновь удивленный взор на раннего посетителя, спросил:
– Как же – немедленно? Прошу прощения, мне послышалось, что вы изволили сначала приказать отдать им… в случае вашей кончины?
Генерал утвердительно наклонил голову и пошел к выходным дверям.
Нотариус бросился было за ним в прихожую, но генерал властно протянул руку назад, как бы воспрещая проводы. Иван Феодорович прирос к месту.
Когда посетитель притворил за собою дверь, нотариус опомнился и закричал:
– Артемий!.. Шинель генералу!
Но когда мрачный лакей вынырнул из темного чулана, генерала уже не было в передней.
Артемий устремился на лестницу, сбежал в швейцарскую – нигде никого.
– Должно, здесь пальто аль шубу оставлял. И сам надел, видно, – решил Артемий. И, почесав в затылке, заключил: – Сказано же, все полоумные!
Лакей было вернулся в свой чулан, да с первых ступеней его окликнул разносчик с газетами.
– Захвати-ко, брат, вам «Новое время»…
– Давай! – протянул за газетой вниз руку Артемий да вдруг, сам не зная с чего, спросил: – Не видал генерала?