– Какого генерала?
– Да вот от нас сейчас вышел.
– Что ты, брат, очумел? – хладнокровно отвечал разносчик. – Нешто генералы в этаку рань бегают по улицам? Это нас только гоняют!
«Чудно!» – почему-то решил Артемий, медленно отсчитывая ступени.
Евгения Гавриловна наконец завершила распоряжения и сборы на Сенную и стояла уже в шубе, окутывая голову платком сверх шляпки, когда явился помощник ее мужа и писаря заскрипели перьями.
– Как же вы так поздно, Петр Савельевич? – слышала жена нотариуса укоризненные замечания Ивана Феодоровича. – Я же вас просил вчера не опаздывать!
– Помилуйте, да нынче вряд ли дело будет, – возражал помощник. – Ведь никого же еще не было?
– А вот и были! Да еще какой важный клиент!.. Генерал Дрейтгорн привозил на хранение свое духовное завещание, что тому два дня я ему делал.
– Что-о? – протянул помощник. – Да ведь, говорили, он вчера скончался.
– Вот еще! Мало ли чего говорили. Сам нынче доставил… Давай сюда!
Артемий подал хозяину внесенную в эту минуту газету.
Иван Феодорович Лобниченко взял ее и, против обыкновения минуя первый лист, сам не зная, чем руководствуясь, прежде всего остановился на обычной веренице черных рамок. Пробежав траурный список, он вздохнул, будто облегченный.
Тут из коридора, уж вся окутанная, вошла Евгения Гавриловна и первым делом, тоже совсем несообразно со своими привычками, наклонилась к газете и спросила:
– И кто умер?
Они и по сию пору оба, муж и жена, не перестают дивиться: что на них тогда напало? Как могла им прийти, казалось бы, такая невозможная, такая дикая мысль?
Но тем не менее факт остается фактом.
– Кто умер? Да многие, матушка. Кому час пришел, тот и помре! – шутливым тоном отвечал ей муж.
«Нарочно», – как он впоследствии сознавался, а совсем не потому, что шутить хотелось.
И говоря это, нотариус медленно оборачивал газету первой страницей вверх, притворно смеющимися глазами засматривая в лицо супруги.
Это когда-то красивое, да и ныне еще миловидное, несмотря на погромы лет и некоторое излишество жиру, лицо было дорого Ивану Феодоровичу, как и во дни его первой молодости. И вдруг это милое, спокойно приветливое лицо на глазах его вытянулось, побледнело, исказилось ужасом и застыло широко открытыми глазами на первых столбцах «Нового времени».
– Что?.. Что такое, мамочка?! Женичка, тебе дурно? – в страхе восклицал нотариус, стараясь обхватить несколько пространную для полного обхвата талию жены поверх салопа. – Петр Савельевич, голубчик, воды!..
Евгения Гавриловна замотала головой и, все еще не находя голоса, могла лишь поднять руку и, уронив указательный палец на объявление во главе газеты, многозначительно постучать по широкой траурной рамке.
Муж ее и любопытно приблизившийся помощник нотариуса прочли одновременно:
Ольга Всеславовна Дрейтгорн с душевным прискорбием извещая о кончине супруга своего генерал-лейтенанта
ЮРИЯ ПАВЛОВИЧА ДРЕЙТГОРНА,
последовавшей вчера, 22 декабря, в половине первого пополудни, покорнейше просит родных и знакомых…
И прочее…
Далее они читать не стали, а поглядели друг на друга вопросительно.
– «Последовавшей вчера»! – выразительно повторила Евгения Гавриловна и, перекрестившись на икону, молитвенно прибавила: – Упокой, Господи, душу раба Твоего!
Перекрестился за ней и Иван Феодорович, поник седой головой в небывалом раздумье.
Через минуту помощник неуверенно проговорил:
– Кого ж это он вместо себя присылал?.. С завещанием-то к вам сюда.
– Кого?! – вскинул на него глаза принципал. – А не знаем! Бог знает!
И тут же, выйдя из конторы в свои комнаты, супруги сговорились не только от своей Женички хранить в тайне это казусное происшествие, но без нужды и вовсе никому о нем не рассказывать. Но ведь шила в мешке не утаишь, да и что уж это за тайна, которую знают трое или четверо?
В тот же день после торжественной панихиды по усопшем нотариус Иван Феодорович Лобниченко, в присутствии официальных свидетелей передав пакет с духовным завещанием генерала Дрейтгорна дочери его, Анне Юрьевне Борисовой, заявил, что имеет на то личное строжайшее приказание покойного.
Ни сама наследница, ни кто другой в этом не увидали ничего особенного.
Однако со свидетелями, подписавшими завещание, и с доктором в особенности пришлось нотариусу иметь объяснение весьма затруднительное. Что мог Лобниченко показать, кроме истины?.. Как ни была она необычайна, но как возразить против очевидности? Факт был неоспорим: завещания они не могли не признать. Благо что оно, таинственно исчезнув из шкатулки покойного, оказалось у официального лица, в сохранности и неприкосновенности. Закон был соблюден, и справедливость восстановлена.
Это главное.
Но что сказала на это вдова, Ольга Всеславовна? Как она приняла появление нового завещания и все невзгоды, для нее сопряженные с ним?
Вначале, когда эта история, очень похожая на святочный вымысел, поразила и заняла всех, до кого дошли странные подробности, генеральша о ней говорить ничего не могла. После обморока, в который бедняжка упала, молясь ночью у гроба своего супруга, она заболела нервной горячкой и шесть недель была между жизнью и смертью. Поправившись, она уехала куда-то – только не за границу, – по-видимому спокойно покорившись своему положению.
Теперь, говорят, она сильно изменилась и в нравственном, и в физическом отношении: притихла, часто болеет, сразу опустилась и постарела… Всё, слышно, разъезжает по монастырям да по храмам с чудотворными иконами и служит панихиды да молебны.
Сон в руку. Святочный рассказ
Глава I
Было 24 декабря. Снег валил хлопьями с утра, а к вечеру приморозило, и луна ярко светила с проясневшего неба, когда мы с мужем вернулись домой, усталые и проголодавшиеся.
Нам приходилось устраивать свое хозяйство наново в городе, где я родилась и провела все свое детство, но который оставила давно и не видала много лет. Мы едва успели поселиться, когда подоспели праздники. Даже в сочельник, кроме разъездов для необходимых праздничных закупок, пришлось нам побывать на нескольких мебельных складах – не экономии ради, а лишь потому, что я обожаю старинные вещи.
Однако, несмотря на усталость, выпало мне еще поработать до позднего обеда; я терпеть не могла беспорядка, и надо было указать самой, куда ставить вновь купленные вещи. Когда двое людей внесли тяжелую старинную кушетку красного дерева на львиных ножках и со львиною головой, свирепо глядевшей из-под мягкого штофного подлокотника, я с минуту колебалась. Вещица была куплена для кабинета мужа, но оригинальный фасон ее, удобные изгибы, всё вплоть до своеобразного рисунка серой обивки, расшитой пестрыми шелками, – мне так понравилось, что я попросила уступить ее мне. Я представляла, как удивительно приятно полежать на ней в часы досуга, в dolce far niente [27], с книгой в руках; помечтать в сумерки, любуясь огоньком в камине, а не то грешным делом и подремать, уютно прислонясь к ловко выгнутой мягкой спинке.
Муж смеялся над моей фантазией.
– Этот прадедовский диван так велик, – уверял он, – что займет всю твою уборную. Да и прежде необходимо сменить обивку: крысы съели всю бахрому!
– И это очень жаль, – отвечала я. – Бахрома и старый штоф на нем прекрасны!.. Деды и бабушки наши понимали истинный комфорт и вкус имели изящный. Я уверена, что эта кушетка вышла из хорошей мастерской. Обивать ее наново я не стану, это было бы святотатством! А просто велю подновить бахрому и кисти.
Итак, громоздкая кушетка водворилась в моем кабинете – комнате, которую муж мой, не признававший необходимости письменных занятий для жены, упорно именовал уборною. На стену над кушеткой я прибила лампу с матовым абажуром, собственно для удобства моих чтений.
Звезда, путеводительница волхвов, давно просияла на морозном небе. Постные щи и кутья были уж поданы и стыли; человек два раза приходил докладывать «кушать подано», а у меня все еще находилось то одно, то другое дело, я продолжала устраивать и переставлять вещи, то отходя, то снова возвращаясь. Я бы не медлила, если б не уверенность, что Юрий Александрович занят: я слышала голос мужа в другой стороне дома; все равно пришлось бы ждать его. Но среди хлопот и возни меня начинало интересовать, почему он, такой всегда пунктуальный, медлит и на кого сердится? Голос становился раздраженнее и громче; муж с кем-то имел крупное объяснение…
Любопытство превозмогло голод. Я оставила свою комнату, но вместо столовой прошла к мужниному кабинету и остановилась у дверей в недоумении. Я знала, что ничего не совершаю беззаконного, – у нас не было тайн. Через полчаса он сам рассказал бы мне, в чем дело.
Я услышала незнакомый мужской голос, который авторитетно говорил:
– А я утверждаю истину! Жена ваша не имеет прав на этот капитал. Он завещан прадедом ее, князем Рамзаевым, наследникам его старшей дочери лишь на тот случай, если по истечении пятидесяти лет не окажется наследников его меньшого сына, князя Павла Рамзаева. Наследница князя Павла существует, как я имел уже честь докладывать: это мисс Рамсей, внучка его, дочь родного сына.
– А я вам говорю, что все это ложь! Вас самого обманули какие-то авантюристки, которые надеются с помощью созвучия фамилий воспользоваться чужим капиталом! – сердито возражал мой муж, меряя большими шагами неустроенный еще кабинет между связками бумаг и книг, разложенных по полу, открытыми ящиками и зияющими шкафами. – Доказательства должны бы сохраниться, но их нет!
– А кольцо? – прервал посетитель. – А печать?
– И кольцо, и печать легко могут быть украдены или подделаны и всяческою случайностью могли попасть после смерти Рамзаева к первым встречным. Должны существовать документы, бумаги, законные свидетельства…
– Но если я вам говорю, что они сгорели!.. Пожар все уничтожил, когда муж госпожи Рамсей еще был ребенком. Они в том не виноваты! Конечно, повторяю, законных доказательств и документов на право наследства у них нет. Но – всякий по себе судит – я взялся переговорить с вами об их правах, известить о претензиях Рамсеев вашу супругу, потому что я, будучи уверен в их личностях, отдал бы им их собственность… Это достоверно.