– Как это они его сразу не съели? Хорошо, что не к людоедам попал! – посмеивался Юрий.
Но я нашла его иронию неуместной и продолжала расспрашивать Торбенко:
– Как же он выбрался от них? Как попал в Америку?
– Да нескоро. Не ранее нескольких лет удалось ему сбежать на какое-то суденышко, плывшее в английские владения, в Австралию. Оттуда уж его подобрали англичане, и очутился он в Соединенных Штатах… Не забудьте, что ведь это происходило более полувека тому назад, когда не только что о телеграфе, а даже и о паровых-то сообщениях не ведали!.. Что мудреного, если письма пропадали? Еще то возьмите во внимание, что князь Павел не сидел в Вашингтоне или Нью-Йорке, а забрался в такую глушь, где даже плуг и колесо бывали в редкость. А о сообщении с Европой и помышлять в тех местах нельзя было.
– Да какая же крайность его погнала в такие трущобы?
– А самая наикрайняя-с! Голод, вот что-с. Титул титулом, а есть-то все равно каждый день надо. Да-с!.. Вот этот самый голод и погнал, верно, двоюродного дедушку вашего туда, где в ожидании наследства и без денег удавалось сытому быть. А раз попав туда, вырваться уже трудно… Там князь и женился, и умер после тяжкой, говорят, и долгой болезни… Восьмилетний сын никогда не видал отца здоровым.
– Однако сын этот должен же быть крещен и где-нибудь записан, – вмешался мой муж. – Были же и в тех американских саваннах или пампах какие-нибудь метрики и приходские книги.
– Захотели!.. Там и церкви-то никакой ближе тысячи верст тогда, может, не было. А если и было какое свидетельство, так и то погибло в пожаре, как я вам докладывал.
– Очень жаль-с! Весьма грустно для вдовы и дочери князя Петра! – иронически произнес муж мой, вставая как человек, решившийся прекратить ни к чему не ведущее объяснение. – Во всяком случае прошу вас покорнейше заявить княгине и княжне мое непременное желание передать им сполна все наследие прадеда, как только их прямое происхождение от князя Павла Рамзаева будет несомненно доказано. Жена моя и я готовы и обязуемся исполнить волю покойного прадеда, пусть даже ей прошел законный срок – назначенное им пятидесятилетие. И своих наследников мы обяжем к тому же… Но опять-таки не иначе, как по представлении несомненных доказательств уж если не законного брака, то хоть какого бы то ни было, законного или беззаконного, лишь бы действительного рождения вашего мифического князя Петра и его потомства! А затем-с не угодно ли вам будет откушать нашего простывшего постного обеда? Думаю, щи успели превратиться в холодный винегрет. Как ты полагаешь, Лена?
Нечего и говорить, что посетителю нашему после такого заявления оставалось только поспешно откланяться, извинившись, что продержал нас голодными.
Пожимая мне с горячностью руку, Торбенко объявил, что надеется на меня, и вышел, разумеется не особенно довольный, из нашего дома.
Нельзя сказать, чтобы и мой супруг блистал кротостью расположения духа в тот памятный сочельник. Досталось всем! В особенности лакею и повару, допустившим кушанья простыть или пережариться… Я молча предоставляла гневу Юрия изливаться; да по правде сказать, и мало слышала, что вокруг нас делалось. Я вся была поглощена только что открывшимся: возможностью существования наших американских родственников, прямых наследников угасшего в России рода князей Рамзаевых.
Глава II
Воспоминание об исчезновении единственного сына прадеда, Павла Петровича, давно обратилось в семейную легенду нашего дома. Бабушка моя, Коловницына, наследовавшая все состояние Рамзаевых, передавала сыну (моему отцу), что, несмотря на деятельные розыски брата отцом ее, на все его письма и публикации в газетах никогда не было ответа. В ней и сомнения не оставалось в смерти князя Павла и в том, что капитал, «на всякий случай» отложенный прадедом моим, со временем перейдет к ее прямым наследникам, детям ее единственного сына.
Отец мой был женат два раза, но дети его от первого брака все умерли в малолетстве. Оставалась одна я, дочь второй жены, рожденная ближе к старости отца, когда уж он не думал иметь наследников.
Я знала из наших семейных воспоминаний, что отец мой был очень несчастлив с первою женой; это была болезненная, капризная и недобрая женщина, отравившая последние годы жизни бабушки, а после смерти свекрови положительно притеснявшая дожившего до глубокой старости отца ее, князя Петра Павловича…
Вообще воспоминание об этой дурной и несчастной женщине легло каким-то кошмаром на всю семью Рамзаевых и Коловницыных.
Мать моя, женщина чрезвычайно богобоязненная, никогда не говорила о предшественнице, но няня Мавра Емельяновна, почетное лицо в нашем доме, старушка, служившая верой и правдой еще первой семье отца моего, рассказывала мне часто тайком от родителей эпизоды из прошлого, интересовавшие меня, как всякого ребенка интересуют нянины сказки. От нее узнала я, что первая «покойница-барыня – не тем будь помянута! – нрава была крутого, своеобычного и непокладливого»; что она много сама повинна была в семейных несчастьях своих, в потере детей… «Никого покойница не любила опричь их, а их уж без ума-разуму баловала, – рассказывала Мавра Емельяновна. – Все позволяла им, ни в чем не было деткам запрету, ни завету. Вот и накликала сама на них беду…»
Отчасти это была правда. Старшая сестра моя по отцу, едва дожив до шестнадцати лет, во всем околотке приобрела славу полоумной и беспардонной сорвиголовы. И умерла-то она по своей вине. Страстная охотница до лошадей и верховой езды, она в отсутствие отца выдумала себе забаву: сама заводских лошадей объезжала. Ну и не совладала с горячим конем: сбросил он ее на землю на всем скаку, и убилась бедняжка на месте… Мать ее чуть не умерла сама от горя, но за ум не взялась: с сыном не стала строже, а, напротив, вечно из-за него поднимала ссоры с отцом, крик и брань с няньками, гувернерами и учителями и положительно в ад превратила семейную жизнь своего мужа. Наконец и сын несдобровал: по двенадцатому году он уже курил и кутил и до того извелся, что душа в теле едва держалась. А потом вздумалось ему позднею осенью, когда уж пруды салом затягивало, искупаться; простудился, схватил горячку и умер, едва не уморив и родителей своею гибелью. Мать его не вынесла горя, заболела душевною болезнью и года через три скончалась в жестоких страданиях.
Вторично мой отец женился нескоро, лет через десять, и совершенно неожиданно для самого себя. Он так исстрадался в семейной жизни, что не хотел и думать о втором браке.
Случилось ему приехать по делам наследства в этот самый город, где жили мы теперь. Надо сказать, что город и губерния наши искони были гнездом всех князей Рамзаевых; здесь стоял старый дом бабушки Коловницыной, где отец мой провел все детство и первое время женитьбы, живя у родителей. Возвратясь на родину, отец снова поселился в этом доме, но долго не выдержал. Его мучили там воспоминания, отравлявшие счастье вторичного его брака, в который он вступил, как я уже сказала, нежданно-негаданно, тотчас по приезде сюда. За десять лет вдовства отец мой привык к переменам, к кочевой жизни; года через три после моего рождения, не довольствуясь постоянными визитами за границу, он вздумал совсем уехать. Несмотря на печаль матери моей и нежелание ее покидать родные места, дом и поместья наши здесь были проданы, а семейное гнездо перенесено в подмосковные вотчины Коловницыных. Там я взросла, там умерли мои родители, там я вышла замуж, и вот теперь, по службе мужа, пришлось мне снова водвориться на прадедовском пепелище.
Дом, где я родилась, интересовал меня чрезвычайно. Не умею сказать почему, ведь воспоминаний о нем я никаких не могла сохранить; разве по той особой привлекательности, какую сообщили ему рассказы няни Мавры Емельяновны да еще одной старой тетушки, когда-то гостившей здесь в нашей семье и упорно утверждавшей, будто отец мой оттого тут и не ужился, что имел какие-то «видения»…
– Твой отец был оригинал и фантазер! – говорила мне эта допотопная тетушка. – Il était d’humeur fantasque et porté au mysticisme [28]; но не он один, и другие видывали в вашем доме странные явления… C’était une maison hantée, il n’y a pas a y redire! [29]
Несмотря на эти предостережения, а то и как раз вследствие их, я еще на дороге мечтала, что найму старый дом и поселюсь в прадедовских покоях. Но это оказалось невозможным: новые хозяева давно в нем не жили и в течение тридцати лет не ремонтировали его. Особняк стоял холодный, заплесневелый, наглухо заколоченный, в немом запустении доканчивая свой долгий век. При одном взгляде на него я поняла, что жить тут невозможно, и втайне подумала: если могут быть дома «посещаемые», как о нем утверждала тетушка, то именно теперь здесь удобно расхаживать на просторе посетителям-привидениям. Громко я не высказала своей мысли, зная, что муж мой, человек практический и реалист по образу мыслей, не любит подобных фантазий.
Однако дня два тому назад, увидав сторожа у ворот родового особняка, я не удержалась от желания хоть взглянуть на старые комнаты, в особенности на детскую, которую, казалось мне, я еще помнила.
В самом деле, в ней обнаружилась оригинальная печь с колонками и выпуклыми изразцами, которая являла собой милое воспоминание детства. С неизъяснимым чувством любопытства, печали и неопределенного страха пошла я по темным теперь, запущенным покоям с покосившимися потолками и скрипучими половицами, со старинною мебелью, сложенной и сдвинутой в бесформенные груды. При виде этих кресел, вычурных столиков и бюро с выпуклыми крышками, со множеством отделений и ящиков, у меня глаза разбежались…
– Не продается ли эта мебель? Нельзя ли купить что-нибудь из нее? – спросила я сторожа.
– Ой, нет, сударыня! – отвечал тот. – Это все заповедные вещи, господами отобранные, которые я должон беречь… Для них больше и печи протапливаю.
– Жаль!.. Я бы купила хоть что-нибудь. Дом разваливается, не то я бы его наняла. Да и мебель все равно даром пропадает… Скажите, не знаете ли вы: это все ваших теперешних господ вещи или еще осталась между ними старинная рамзаевская мебель? От предыдущих владельцев не осталось ли в доме чего?..