– Не могу доложить вам. Может, что и найдется, да я не знаю, потому как я при доме не боле годов пяти состою. А вот, ежели угодно вашей милости, извольте у купца Барского в складах мебельных побывать. У него там этакой старины до пропасти!.. И наша барыня, когда напоследок отсюда уезжала, тоже очень много чего ему сбыла и на комиссию также отдала для продажи. А отселева никак невозможно забирать – по той еще причине, что я господ ожидаю.
– Как?.. Неужели они намерены жить в этой развалине?
– Нет-с, не жить. Прибудут сюда молодые господа отобрать, что в деревню отошлют, а что, может, сами продавать станут, не знаю. А дом никак снести желают по ветхости, а потом новый строить будут.
Юрий Александрович, который зашел в особняк вместе со мной, спешил домой, к своим занятиям; он назвал меня фантазеркой и мечтательницей и не дал даже времени все осмотреть в моем старом доме.
– Неужели ты не боишься, что от сотрясения половиц у нас под ногами на голову нам рухнет балка? Или мы сами сквозь пол провалимся в подвал наподобие настоящих привидений, – смеялся он. – По-моему, это весьма вероятное и единственное «явление» и «посещение», которое может нас перепугать в этой сгнившей скорлупе. И признаюсь: я страшусь его гораздо более знакомства с тенью одного из наших предков.
Я согласилась, что самим провалиться или на голову принять потолок несколько страшнее, чем увидать призрак, а все-таки вздохнула о старом доме, выходя из него, и долго оглядывалась на пожелтевшие от лет деревянные стены, сожалея о том, что скоро их снесут и с ними исчезнет последняя память о старом роде князей Рамзаевых в здешних местах.
Все это я вспомнила теперь, входя после нашего бурного обеда к себе в комнату, при взгляде на мой старомодный диван-кушетку. Ведь и он принадлежал старому дому. По крайней мере, купец Барский, склад которого я разыскала по указанию сторожа, клялся мне, что купил диван еще при распродаже коловницынских вещей, забракованных новыми владельцами нашего дома. Юрий был убежден, что это невинная выдумка старого торговца, смекнувшего из наших разговоров, в чем дело, и желавшего повыгоднее сбыть товар, который считался никуда не годным старьем. Но я склонна верить, что Барский не лгал. Мне было приятно думать, что я нашла вещь, искони принадлежавшую моей семье, что на этом диване сиживали деды мои и бабушка, и то и отец мой игрывал, будучи ребенком…
Чем более я вглядывалась в мою кушетку, тем более она мне нравилась. Мягкие спокойные изгибы так и манили прилечь… И я прилегла, опробовала свой диван и очень уютно свернулась в глубине его на нежных атласистых подушках. Так стало мне спокойно, что уж и вставать не захотелось. Я только потянулась, улыбаясь от удовольствия, когда Юрий вошел ко мне с сигарой и чашкой кофе, которые, вероятно, успокоили и его расходившиеся нервы.
Муж сел возле в кресло, тоже улыбаясь, и сказал, по обыкновению с легкою иронией в тоне:
– Ага! Первый литературно-мечтательный сеанс на допотопном самосоне?.. Прекрасно!
«Самосон» было у нас посвященное слово: термин, прилагавшийся к спокойным диванам, на которых удобно не только сидеть, но и спать, потому что они «сами сон нагоняют».
– Да, – отвечала я, – лучше этого самосона у меня никогда не бывало.
– Ну а где ж другой атрибут, необходимый для твоего счастья? – продолжал посмеиваться Юрий. – Где книга в парижской желтой обертке со свежеизмышленными бреднями Золя или Флобера?..
– Что ты, бог с тобой! – запротестовала я. – Уж назвал бы Доде, моего единственного избранника в нынешней французской литературе… Да я сегодня и того читать не стану: ты забыл, что нынче сочельник.
– Да-да, твоя правда. Я вот отдохну полчасика – устал с разборкой книг! – а потом съездим ко всенощной. Вот бы лоб перекрестить хоть под великий праздник, а то после, как втянешься в службу, так уж некогда будет в церкви ездить, пожалуй… Ох, – потянулся Юрий и сладко зевнул, – тяжела ты, шапка Мономаха! Дел много, а лень одолевает.
– Тебе-то грешно себя в лени упрекать! Что же мне про себя тогда сказать? Я и встаю позже, и службы у меня нет, а вот тоже к самосонам большое пристрастие имею! – засмеялась я.
И, видя, что дурное расположение духа у мужа прошло, решилась вернуться к сильно занимавшему меня вопросу.
– Но вряд ли я сегодня засну… Знаешь, это известие выбило меня из колеи.
– Какое известие?.. Ах да, моряка-то этого сказка?.. Вот уж вздор! Я бы давно забыл, если бы не отвратительный, перестоявшийся обед!
– Однако нельзя предположить, чтобы посетитель все это выдумал.
– Он ли выдумал, его ли обманули – я в это дело не вхожу и не намерен его разбирать. Надеюсь, ты меня достаточно знаешь, чтобы не заподозрить в алчности? Нам с тобой совершенно и даже более чем достаточно того, что мы имеем, а детей у нас, по всей вероятности, уж и не будет… Жадничать мне не для кого. Но зря отдавать капитал каким-нибудь авантюристкам нет у меня ни малейшей охоты! Лучше на богоугодные заведения пожертвовать.
– Ну а если в самом деле эти Рамсей и есть Рамзаевы? Как знать. Нет у них документов, положим, но согласись, что пропажа метрик – дело самое обыкновенное. Они не могут доказать нам свое происхождение, но и мы не имеем положительных данных опровергать их слова. Почему же ты так убежден во лжи американских родичей?
– Потому что правда, будь она в их рассказах, стала бы известна десятки лет тому назад. Одно письмо могло пропасть; но десятки писем не исчезают. А поверь, мой друг, что князь Петр – я уж не говорю о Павле, действительно существовавшем и прекрасно знавшем, что семья должна искать его, что отец тоскует о нем, – не раз и не два написал бы в Россию из Америки или Австралии, где бы он там ни очутился. Если Павел не писал и сыну не завещал, кому и куда писать, то лишь потому, что никакого сына у него не было, а сам он сразу попал в такие страны, откуда несть возврата… Надо быть ребенком или восторженной мечтательницей, чтобы думать иначе и сочинять романы в нескольких томах на самое обыкновенное дело: смерть человека, погибшего более шестидесяти лет тому назад.
Я не стала противоречить, заметив в муже вновь зашевелившееся раздражение, но втайне решила, что еще повидаюсь с Торбенко и напишу его клиенткам. Юрий словно понял мои размышления:
– Поверь, я не оставил бы этого дела и сам написал бы в Америку, если бы не очевидная нелепость и фальшь. Это выдумка и шантаж, больше ничего. Подумай сама: могли ли люди нуждаться в помощи, а то и в насущном хлебе весь век – и забыть о своем состоянии, о своих правах? Если князь Павел и предполагаемый сын его Петр были не идиоты, как могли они не попытаться восстановить свое родовое имя? Как объяснить, что в течение пятидесяти лет этот мифический Петр не только не домогался своего титула и наследия, но даже не написал ни разу? Ведь при нем и пары́, и почтовые учреждения, и телеграфы – что бы там ни рассказывал твой капитан, легковер он или мошенник, его дело! – вошли в употребление и действовали исправно. Что же мешало наследнику ими воспользоваться?
– А может, недостаток предприимчивости, равнодушие, лень, апатия, – предположила я. – Мало ли странностей в людях.
– Ну, значит, он был форменный идиот.
– Не идиот, положим, а просто человек неразумный и равнодушный к благам мирским. России он не знал – и в титуле, а может, и в состоянии не нуждался. Теперь же вдова его и дочь, как Торбенко говорит, бедствуют. Но при Петре они жили безбедно, а то и богато… Все эти права покойного князя, его русское происхождение и сама Россия, вероятно, казались семье Рамсей слишком далекими, туманными, мифическими. Право, мой друг, такое предположение возможно…
– При полном идиотстве – согласен.
– Ах, какой ты! Заладил: идиотство… А хотя бы и так. Разве жена и дочь ответственны за поступки князя Петра? Почему они должны страдать…
– Князя Петра? Ты удивляешь меня, Елена, – сердито оборвал меня муж. – Уже готова формально признать этот миф? Право, можно подумать, что капитан Торбенко околдовал тебя.
– Да! Он околдовал меня своим честным лицом, правдивым ясным взглядом, убежденною речью! – ответила я. – А подумай, Юрий, если не мы правы, а он, какой ответ дадим мы за несчастье Елены Рамзаевой и ее бедной матери?
– Елены Рамзаевой!.. – развел руками мой муж. – Ну, матушка моя, час от часу не легче! Ты положительно невозможна своим невероятным легкомыслием, Hélène [30].
Юрий Александрович встал и отодвинул допитую чашку кофе. Несмотря на шуточный тон его, я видела, что в настоящую минуту лучше не возражать своему главе и повелителю, а потому лишь улыбалась на его дальнейшие оскорбления.
– Да-да, – посмеивался супруг, – ты была бы весьма легкою добычей г-д Торбенко, Рамсей и Кº, если б эта почтенная фирма имела дело с одной тобою. Ну так если я засплюсь, прикажи Маше разбудить меня ровно в шесть часов, и поедем ко всенощной.
– Я сама тебя разбужу, друг мой.
Муж вышел, а я улеглась половчее на своем диване, взяла не просмотренную еще в тот день газету и стала читать без разбору все, что попадалось на глаза.
Мне хотелось отвлечься посторонними фактами, но не тут-то было. Мысль моя не желала оторваться от неожиданно открывавшегося семейного романа. Буквы мелькали предо мной, и я читала, но слова не имели никакого смысла. Читая одну заметку за другой, я продолжала думать о своем когда-то пропавшем родственнике; о романической судьбе, которая могла его постигнуть, если он не тотчас погиб; о жизни его, полной опасностей, лишений, тоски по родине и семье; о постепенном отчуждении вследствие бессилия напрасных попыток, привычки и приобретения новых связей… Впрочем, если верить моряку, Павел прожил недолго. Но вот странный человек этот сын его: возможно ли, хотя бы он и не нуждался материально, за всю жизнь не попытаться не только вернуться в свое настоящее отечество, но даже войти в сношения с родными, о которых он не мог не знать? Как не попробовать известить их, восстановить свою личность и права? Или действительно письма Петра пропадали?.. Невероятно!