А эти бедные женщины, мои американские родственницы… Всю жизнь проводят они в неизвестности, в заботах о куске хлеба, может и в нищете. О, как ждут они теперь этого добродушного моряка, своего адвоката!.. Надежды их возбуждены. Они утешают друг друга, стараются не унывать, ожидая известий из дальнего, чуждого им края, откуда должно прийти к ним спасение…
Может свалиться на них благосостояние и спокойствие: здоровье – матери, обеспечение от нужды и горя всей жизни – дочери, счастье обеим… Может! Но придет ли?.. Вернее, что не дождутся этого бедняжки, по неразумию мужа и отца обреченные на вечный тяжкий труд и страдания.
И не придет к ним желанное спасение именно по нашей вине. По нашему недоверию, педантизму, сухости сердца и недоброжелательству… Впрочем, нет! Я бы с радостью отдала им должное, поделилась бы даже своим, если бы только знать и доказать мужу, что они не обманщицы. Но им-то наши побуждения безразличны. Какое дело им, из-за корысти и по недобросовестности или только по принципу мы овладели положением и не отдаем наследницам их собственности?
Эти размышления меня возмущали.
Я ставила себя на место американских родственниц и понимала, что они должны нас презирать и ненавидеть. У меня никогда не было детей, но я сочувствовала страданиям бедной матери, ее беспокойству за будущность дочери. Я бы искренно желала утешить, осчастливить их обеих даже гораздо более дорогой ценою, чем эти ненужные нам деньги, им принадлежащие по праву… «То есть вероятно принадлежащие им», – поправила я самое себя, вспомнив разумные доводы мужа.
Но чем более я думала о бедных страдалицах, тем сильнее хотелось мне верить правам их и убедить в том мужа. Наверняка Юрий ошибается, подозревая обман, и я всей душой верила, что так или иначе права наших заморских родственниц будут восстановлены.
Я так утомилась, что почувствовала, как меня одолевает дремота, и не стала противиться ей, хотя все продолжала размышлять о неведомых родственницах.
«Бедная маленькая Елена! – думалось мне в сладком полузабытьи. – Ведь капитан, кажется, назвал ее маленькою?.. Бедная девочка… как же она мне приходится? Двоюродною… нет! троюродною сестрой. Неужели она так и проживет, не получив своего? И тоже промается, как отец ее и дед промаялись всю жизнь… Но то были мужчины, им легче найти работу и пропитание. А она бедная, маленькая, больная девочка…»
Тут уж не сознательные мысли, а какие-то образы, полусонные видения маленькой девочки Елены Рамзаевой начали представляться мне. Я почувствовала, что совсем засыпаю, свернулась поуютнее на мягкой кушетке и отлично заснула.
Глава III
Не знаю, долго ли я проспала, вероятно не более получаса, и проснулась вдруг, будто кто подтолкнул меня. «Всенощная!» – вспомнилось мне, и я поднялась в ту же секунду.
– Ах! Боже мой, не заспалась ли я? Надо скорее разбудить Юрия и ехать…
Против обыкновения, Юрий Александрович не заставил себя долго ждать и мне самой будить его не пришлось. Видно, и он был проникнут во сне мыслью о необходимости ехать в церковь. Пока я надевала шубу и шляпку, он вышел в переднюю, и мы очутились вместе на крыльце.
Нас тотчас охватило приятным, бодрящим холодом морозной зимней ночи. Звездное небо сияло особенно ярко. Луна не показывалась, но не было темно, потому что все на земле как-то само собой светилось… Мне очень нравилось такое необыкновенное сияние. Я шагала под руку с мужем и радовалась, что ему пришла благая мысль пройтись пешком в такой чудесный вечер. Такое с ним бывало редко, а я любила ходить и двигалась так легко, что не отставала нимало от Юрия, хотя он шел очень скоро, большими шагами.
– Куда ж это ты, милый друг? – спросила я, заметив, что мы миновали церковь.
– А разве ты не рада пройтись? – отвечал муж. – Ночь так хороша!.. Мы обойдем через сад, так будет гораздо лучше.
«Не пропустить бы всенощной», – хотела я сказать, но не успела…
Не успела от изумления.
Мы входили в темный городской сад. Таинственная тишь стояла под сводами аллей. Могучие деревья сплетались ветвями над нашими головами, еле вздрагивая от ночного ветерка и перешептываясь кронами, сквозь которые кое-где проглядывали, ласково мигая нам, звезды.
Я бывала днем в этом саду, но никогда не замечала, как чудно он хорош. Правда, стояла зима… Но теперь тут чудные развесистые деревья! И какою свежестью, каким таинственным спокойствием переполнен весь сад!
Мы шли молча, долго… Казалось, этим аллеям с лучистыми просветами конца не будет, но я не чувствовала усталости. Во мне словно разлилась удвоенная сила. Эта живительная ночь и воздух действовали на меня возбудительно.
– Знаешь ли ты, куда я веду тебя? – вдруг спросил меня муж.
– Не знаю, но здесь чудо как хорошо!.. Какой большой сад, какая густая чудесная зелень!
– Сад хорош, но не в нем дело. Сейчас мы выйдем отсюда, и ты увидишь свой бывший дом. Тогда ты не имела времени хорошо осмотреть его, так полюбуйся им теперь. Погляди, как он ярко сияет.
В самом деле, я увидала, что мы подошли к ограде сада, а за нею, прямо против ворот, за площадью светился всеми окнами наш бывший старый дом.
Что это значит?..
«Ах да!.. Наверное, приехали хозяева, – вспомнились мне слова сторожа. – Но зачем такое яркое освещение и все окна открыты, так что все внутри дома сияет, как в фонаре?»
– Разве им не холодно? – спросила я мужа. – Ведь, кажется, теперь зима?
– Какая зима, бог с тобою! Разве не видишь ты, как все здесь цветет и сияет?..
И Юрий повлек меня через пустую темную площадь, все скорее и скорее, туда – к моему дому.
Тут я сообразила, какой вздор говорю. Что такое лето или зима?.. Там, где мы находимся, нет и быть не может никаких времен года.
Вот уж мы у самого дома. Он выходил на площадь углом. Все, что происходило в угловой комнате, было насквозь видимо прохожим, но на площади, кроме нас, не было ни души.
Мы подошли к самому окну той комнаты. Я тотчас ее узнала: здесь я недавно любовалась старинною мебелью. Но теперь мебель эта была не свалена в груду, а чинно, в строгом порядке расставлена в просторной комнате, по-старинному освещенной не лампами, а тяжеловесными бронзовыми подсвечниками и бра. И все в этом кабинете смотрело как-то официально, богато, но не по-нашему. В высшей степени заинтересованная, я внимательно рассматривала убранство, гравюры по стенам, тяжелые кресла и столы с золоченными арфами, с львиными ножками – и вдруг чуть не вскрикнула от удивления. Кушетка!.. Моя кушетка! Та самая, которую я накануне купила на мебельном складе Барского. Диван – или двойник его – стоял у стенки против громадного письменного стола, рядом с дверями.
– Посмотри, – сказала я мужу, – вот пара моему дивану-кушетке. И обивка такая же, только новее…
Я не успела договорить. Дверь отворилась, и в комнату вошла молодая женщина.
Она поразила меня своим странным нарядом, а еще более – сосредоточенным, злым выражением красивого лица.
Оно будто целиком сошла со старинного портрета со своим высоко поднятым шиньоном, короткой, перетянутой под грудью талией платья и легким голубым шарфом… Позвольте!.. Ну да, точно: я видела такой портрет и знаю эту молодую сердитую даму. Но… что ж это она делает?
Дама быстро подошла к письменному столу, украдкой оглянулась, словно боясь быть застигнутой, наклонилась к лежавшим на виду бумагам и письмам и, быстрыми кошачьими движениями перебрав их, схватила одно, а потом, еще сердитее нахмурив брови, гневным порывистым движением сорвала с послания конверт.
Сама не знаю, как это сталось, но я следила за движением ее глаз по строкам и вместе с нею читала письмо. И по мере того, как я читала и смысл мне уяснялся, я чувствовала, что сердце мое сжимается и холодный пот проступает на лбу…
Ведь вот оно, именно оно, необходимое мне доказательство!.. Я хотела закричать, отнять письмо, но не могла ни двинуться, ни пошевелить языком. Я точно окаменела и смотрела с тоскливым ожиданием, что будет дальше.
Молодая женщина прочла и гневно подумала – да-да, подумала; я читала и письмо, которое она держала в руках, и мысли, пробегавшие у нее в голове…
Дама подумала: «Отнять у детей моих состояние? Не позволю!.. Чтоб этот выживший из ума старик оставил нас, своих законных наследников, ни с чем, в пользу этих вновь проявившихся внуков, заморских князей Рамзаевых, – не бывать тому!»
И она поднесла было письмо к горевшей свече, но в эту минуту раздались шаги. Сжечь листок молодая женщина не успела, а только нервно сжала его, скомкала в руке и быстрым движением сунула в карман.
Но злая красавица так спешила, что промахнулась: в карман письмо не попало. Я видела, что оно скользнуло на пол и осталось на ковре…
Тогда произошло нечто смутное, в чем я впоследствии никогда не могла отдать себе ясного отчета.
В комнату вошли новые лица. Пожилая женщина, бодрая еще, высокая и красивая, с умным открытым лицом, и старец, согбенный годами и болезнью, опиравшийся на ее руку.
Я всматривалась в них с усиленным сосредоточенным вниманием и вместе с тем со смутным чувством не то страха, не то печали. Это странное чувство заставляло сердце мое неровно биться, сжиматься и тоскливо замирать. Мне казалось, что я знаю людей этих, что они мне милы, близки… Но в то же время я не могла их назвать по именам, и мне чувствовалось, что неизмеримая бездна отделяет их от меня. В силу этого я не шевелилась, не пыталась ни окликнуть их, ни указать на комок бумаги, лежавший у их ног, хотя прекрасно сознавала, что это и есть тот важный документ, в котором заключается вопрос жизни и смерти для детей и внуков моего исчезнувшего когда-то дяди.
Смутное состояние сказывалось на мне все сильнее.
Я напрягала всю силу воли, чтобы смотреть на обитателей дома, все видеть и слышать, что они говорят между собою. Неопределенное сознание внушало мне, что я напрасно любопытствую, что оживленный разговор странных лиц, действовавших предо мною, не касается интересующего меня предмета, что мне излишне его слышать, но я все-таки напрягала слух и зрение.