Я убеждена, что так удивительно привидевшаяся нам с мужем девочка и была та самая старшая сестра моя, что умерла в ранней молодости сорок лет тому назад.
Чудесно найденное нами в прадедовском диване письмо вполне восстановляло истину: в нем юноша Петр Рамзаев извещал деда, что женится на дочери пастора Стивенса. Княгиня Рамзаева и была та самая Екатерина Стивенс, а моя новая кузина Елена – меньшая и ныне единственная ее дочь…
Нечего и говорить о радости их заступника капитана Торбенко, которому мы поспешили в тот же вечер сообщить о нашем двойном сне, удивительной находке и полной готовности возвратить наследство прадеда по принадлежности.
На следующий, светлый и праздничный день Рождества Христова мы телеграфировали госпоже Рамсей. Через три месяца княгиня Рамзаева с дочерью Еленой уже были в России нашими дорогими гостьями, а через год мы искренно сошлись и полюбили друг друга, как и подобает добрым родственникам.
Прадедовский диван у нас в большом уважении и почете. Так как у меня нет детей, я завещаю его кузине Елене и надеюсь, что не только она, но дети ее и внуки будут беречь и любить старинную вещицу, которая так верно и честно сохранила им права и достояние.
Из стран полярных. Святочное происшествие
Ровно год тому назад довольно большое общество собралось провести зимние праздники в деревенском доме – вернее, в старом замке богатого землевладельца в Финляндии. Этот замок был редким остатком капитальных, старинных построек наших прадедов, заботившихся о благосостоянии своих потомков более нас, грешных, да и, поистине сказать, имевших на то более средств и более времени, чем наше разоренное, вечно спешащее поколение…
В замке сохранилось много примет древней роскоши и праотцовского гостеприимства. Мало этого, были замашки средневековых обычаев, основанных на традициях, на суевериях народных, наполовину финских, наполовину русских, занесенных прежними хозяйками, их родством и многочисленным знакомством с берегов Невы. Готовились и елки, и гадания, и тройки, и танцы – всякие общеевропейские, местные и даже чисто всероссийские вспомогательные средства для увеселения праздного избалованного общества, которое предпочло на этот раз «лесную, занесенную снегами трущобу», как называл свои владения хозяин дома, городским увеселениям. В старом доме имелись и почерневшие от времени портреты рыцарей и дам – именитых предков, и необитаемые вышки с готическими окнами, и таинственные аллеи, и темные подвалы, которые легко было бы переименовать в подземные ходы или мрачные темницы и населить привидениями, тенями отшедших героев местных легенд. Вообще, старый дом представлял неисчислимое множество удобств для романических ужасов, но в этот раз всем этим прелестям суждено было пропасть втуне, не сослужив службы читателям: они в настоящем рассказе не играют прямой роли, как могли бы играть в святочном происшествии.
Главный герой его – с виду весьма обыденный, прозаический человек; назовем его… ну, хоть Эрклер. Да! Доктор Эрклер, профессор медицины, полунемец по отцу, совсем русский по матери и воспитанию; по наружности тяжеловатый, обыкновенный смертный, с которым, однако, случались необыкновенные вещи.
Одну из них, по уверению его, самую необычайную, он описал небольшому кружку слушателей, окружавших его в боковой комнате, в то время как в больших залах и гостиных шумное общество, возвратившись с катания, собралось чуть ли не танцевать.
Доктор Эрклер, оказалось, был великий путешественник, по собственному желанию сопутствовавший одному из величайших современных изыскателей в его странствованиях и плаваниях. Не раз погибал с ним вместе: от солнца – под тропиками, от мороза – на полюсах, от голода – всюду! Но тем не менее с восторгом вспоминал о своих зимовках в Гренландии и Новой Земле или об австралийских пустынях, где он завтракал супом из кенгуру, а обедал зажаренным филе двуутробок или жирафов; несколько далее доктор чуть не погиб от жажды во время сорокачасового перехода безводной степи под 60 градусами солнцепека.
– Да, – говорил он, – со мною всяко бывало!.. Вот только по части того, что принято называть сверхъестественным, никогда ничего не случалось. Если, впрочем, не считать таковым необычайную встречу, о которой сейчас расскажу вам, и действительно несколько странных, даже могу сказать – необъяснимых ее последствий…
Разумеется, поднялся хор требований, чтоб Эрклер рассказывал скорее.
– В тысяча восемьсот семьдесят восьмом году пришлось нам перезимовать на северо-западном берегу Шпицбергена, – начал он повествование. – Пытались мы переплыть оттуда к полюсу летом, да не удалось: льды не пустили. Тогда решили попробовать добраться с помощью салазок и лодок для переплывания трещин, но и это не удалось! Захватила нас темь – беспробудная полярная ночь; льды сковали пароходы наши в бухте Муссель, и остались мы отрезанными на восемь месяцев от всего живого мира. Признаюсь, жутко было первое время! Особливо когда на первых же порах поднялись бури и снежные вихри, а в одну ночь ураган разметал множество материалов, привезенных нами для построек, и разогнал на погибель сорок штук оленей нашего стада.
Все, кроме главного вожака нашей экспедиции, всегда готового к лютой смерти на пользу науки, очевидно приуныли. Голодная смерть хоть кого обескуражит, а ведь олени, привезенные нами, были главным plat de résistance [31] против полярных холодов, требующих усиленного согревания организма питательными элементами. Ну, потом полегчало, свыклись. Да и пристрастились к еще более питательным местным яствам: моржовому мясу и жиру. Выстроила наша команда из привезенного леса домик на две половины: для нас, то бишь для троих наших профессоров и для меня, и себе самим; деревянные навесы для метеорологических, астрономических и магнитных наблюдений и сарай для уцелевших оленей. И потекли наши однообразные, беспросветные сутки, почти не отделяемые на день серенькими сумерками. Тоска бывала порою страшная!.. Так как из наших трех пароходов двум предположено было вернуться в сентябре и только прежде времени восставшие ледяные стены заставили остаться весь экипаж, то все же надо было соблюдать изнурительную экономию в пище, в топливе, в освещении. Лампы зажигались только для ученых занятий; остальное время мы все пробавлялись Божьим освещением: луною да северными сияниями. И что это были за чудные, несравнимые ни с какими земными огнями, величественные сияния – кольца, стрелы, целые пожары правильно распределенных лучей всех цветов!.. Особенно великолепны были лунные ночи в ноябре. Игра света месяца на снегу и ледяных скалах поражала!.. Такие бывали волшебные ночи, что глазам не верилось, и жалелось порой, что нельзя перенесть эти небесные фейерверки в страны населенные, где было бы кому ими любоваться.
Вот раз в такую-то цветную ночь – а может, и день, ведь с конца ноября до половины марта рассветов у нас не было совсем, мы и не различали, что день, что ночь… Ну, вот раз смотрим мы – кто наблюдения делает, кто просто любуется дивным зрелищем, – вдруг в переливах ярких лучей, заливавших алым светом снеговые пустыни, вырисовывается какое-то темное движущееся пятно. Оно растет и будто распадается на части по мере приближения к нам. Что за диво!.. Словно стадо зверей или куча каких-то живых созданий бредет по снежной поляне. Но звери здесь, как и все остальное, белые. Кто же это?.. Люди?!
Мы не верили глазам! Да, кучка людей направлялась к нашему жилищу. Оказалось, это более полусотни охотников за моржами под предводительством Матиласа, хорошо известного в Норвегии ветерана-мореходца. Захватило их льдом, как и нас.
– Как вы узнали, что мы здесь? – изумились мы.
– Нас провел старик Иоганн, вот этот самый, – указали нам моржеловы на почтенного беловолосого старца.
Ему бы, по правде, на печке следовало сидеть да разве лапти плесть, а никак не в полярные моря на промысел ходить… Мы так и сказали, дивясь к тому же, откуда узнал старец о нашем присутствии и зимовке в этом царстве белых медведей. На это Матилас и спутники его улыбнулись и убежденно заявили, что «Иоганн все знает»; что, видно, мы мало в северных окраинах бывали, когда не слышали о старом Иоганне, и дивимся еще чему-нибудь, когда старожилы на него указывают.
– Сорок пять лет промышляю я в Ледовитом океане и сколько помню себя, столько знаю и его, и всегда таким же белобородым, – объявил нам вожак моржеловов. – Когда я с отцом мальчишкой еще в море хаживал, – прибавил он, – батька мне тоже об Иоганне сказывал. И про своего отца и деда говаривал, что даже смолоду другим его не знавали, как таким же белым, как родные наши льды. С дедами нашими бывал он на промыслах всезнайкой, таким же и доныне все промышленники его знают.
– Так что же, ему двести лет, что ли? – засмеялись мы.
И приступили некоторые наши молодцы из команды к старцу с расспросами:
– Дедушка, сколько тебе годков будет?
– А и сам не знаю, молодчики. Живу, – говорит, – пока Бог жить велит. Годов не считаю.
– А откуда ж ты узнал, что у нас здесь зимовка?
– Бог указал, – говорит. – Сам не пойму, откуда узнал я, а знал верно. Вот и привел. На людях легче им будет.
Им-то легче, но наш набольший крепко затруднился гостями. К весне, того гляди, и нашим людям придется норвежским мхом питаться, для оленей припасенным, где ж тут еще столько ртов принимать? Однако старый Иоганн, не дожидаясь, чтобы мы свои опасения высказали, попросил только о приюте в сарае на несколько дней.
– Вот как деньков через десять настанет перемена ветра, льдины-то расступятся. Наши суденышки – не то что ваши махины: найдут себе щелки для выхода. К Христову дню будут иные у своих очагов, на родимых берегах, в Гамерфесте.
– Как так – иные? – переспросили его.
– Да те, коим Бог присудит.
– А другие-то что же?.. С ними что станется?
– А со всеми будет воля Божья! – просто отвечал Иоганн.
Старый Матилас почесал голову и вздохнул при этом: