Яркий костер, зажженный нашими усталыми, но не утомленными охотниками, картинно поднимал вверх столб дыма, выбрасывал языки пламени, вспыхивая пожаром на опушке леса вверху горы; он покрывал янтарем стволы великанов-деревьев, перебегал изумрудами и яхонтами по их листве. А внизу, в долине, в глубоких ущельях, уже воцарились мгла и ночной сумрак…
Один великий красавец снежный Эльбрус, вечно юный в своих белых и алых покровах, сиял и нежился в прощальных лучах солнца, блестящим конусом выделяясь на безоблачном небе.
Все знали, что старый черкес Мисербий помнит множество преданий своей прекрасной родины, и обратились к нему с просьбами рассказать, что видит он, о чем думает, глядя в цветистую даль земли и в светлую высь небес. Он долго молча отпирался, медленно качая головой, но это был его обычный прием; все ждали его рассказов – и точно, дождались.
Дождались – и, по обыкновению, заслушались!
– Вы хотите знать, о чем я думаю? – грустно улыбаясь, заговорил Мисербий. – А может быть, вам не понравятся мои думы? Я человек гор! Как вольный ветер не умеет сдержать своего полета, так и горец, взросший и побелевший на гребнях скал и зеленых склонах гор, по которым он рыщет, неудержимый, и поет свои от века сложенные песни, – не может искажать мысль, не может выкидывать слова из свободных, великих сказаний!.. Что ж, я скажу вам, что думал, какие речи отцов отца моего я вспоминал, глядя на сверкающий Эльбрус.
И старец, величественно выпрямившись, как юноша, и гордо подняв голову с блистающим из-под седых бровей взглядом, протянул руку по направлению к горе. Снеговой ее конус, в эту минуту рдевший нежным румянцем, смело вырезался на фоне лазури из-за гряды золотисто-алых облаков, опоясавших его, словно лентой.
– Знаете ли вы, почему порою царь гор окутывается тучами и мраком? Почему он часто потрясает небо и землю грозой и вихрями своего гнева, своей бессильной ярости? Это потому, что на вершине его, на ледяном его престоле восседает властитель духов и бездны, мощный джинн-падишах, – говорил Мисербий.
Вот что узнали мы от него в этот чудный вечер.
Грозный дух преисподней джинн-падишах искони прикован великим Тха, Творцом всей природы, за неповиновение Его святым велениям к вершине Эльбруса. Это блестящий престол, с которого джинн-падишах раздает приказания подвластным ему собратьям, но сам покинуть ее бессилен. Когда он говорит, голос его гремит, как гром небесный, будит чуткое эхо, и всё кругом отвечает ему: льды и снега потрясаются и с адским шумом и треском низвергаются в пропасти; потоки ревут и плещут брызгами на скалы; горные орлы бьют крыльями и с диким криком рассекают подоблачную высь; филины и совы отвечают глухими стонами со дна лесных ущелий, из глубины темных расселин. А порою не приказания, а вопли и стоны раздаются на снежной вершине… Тогда все умолкает и скорбит вместе с духом. В особенности прежде, века тому назад, скорбь его надрывала сердца всем слышавшим его горькие сетования. Не на пленение свое сетовал джинн, нет! Он был страшно наказан Великим, давшим ему дар предвидения… За много столетий до появления в горах наших русских, осужденный владыка высей и бездн знал, что на место заточения его двинутся северные великаны, что придут чужие беловолосые люди и завладеют им. Он ждал покорителей из полуночных стран, где царствует вечная зима, как и в его подоблачных высотах; он знал, что оттуда, вместе с северными великанами, придет и яркий свет, который осенит его мрачное царство, проникнет в ущелья и дебри лесные, изгонит из них мирно властвовавших там с начала мира подвластных ему духов тьмы… В мучительном ожидании будущего джинн-падишах срывался иногда с престола, гремел цепями, ударами мощных крыльев потрясал горы и долины и сзывал из глубины земли и моря спящих в пучинах и пропастях духов. «Собирайтесь! – вопил он. – Собирайтесь, мои темные рати, на выручку нашего царства!.. Ратуйте против жестоких предначертаний осудителя нашего, Великого Тха всей вселенной».
Тогда умолкало пение птиц в цветущих долинах, мотыльки скрывались под увядшими цветами, рыбки трепетали в потоках. Громче и громче раздавались богохульные вопли джинна, и вершины гор одевались туманом, гроза гремела, бушевало море, сотрясалась вся земл, и скалы стонали и раздвигались, разверзая пропасти ада. А человек, с ужасом прислушиваясь к этому хаосу, дрожал и прятался в свои жилища в ожидании великих бедствий… Но вот око Величайшего обращалось в этот край вселенной, видел Он смятение созданий своих и проникался жалостью к несмысленным. Зрел Он и постигал, что Им сотворенные боятся раба Его – создание ставят выше Создателя! – и призывал мир и спокойствие на всех, Ему покорных. И вот сонмы светлых духов окружали вершину седого Эльбруса, витали вокруг ледяного престола возмутителя и райскими песнями водворяли свет и покой вверху, мир на лице земли.
Хоры блаженных стремились пробудить раскаяние в сердце джинна-падишаха, они пели ему о сладости покаяния, о блаженстве прощения. А он, безумный, не хотел внимать им, не хотел покориться и отвечал им не слезами и мольбой, а скрежетом и сотрясанием своих цепей. Силился он захватить клочья седых туманов и черных туч и окружить ими главу свою, чтобы не видеть и не слышать, но ангелы, духи мира и света, не допускали до этого: они дыханием своим разгоняли тучи и навевали на землю тепло и весенний расцвет.
Облака таяли в лазоревом небе, снежные вершины сияли алмазами на голубой тверди, а внизу, на земле, все оживало и обновлялось: зеленели холмы, цветы благоухали; светлые ручьи, сладко журча, орошали долины; просыпались в рощах птицы, и человек вторил их песням, выходя в поле на работы… Всюду водворялись мир, тишина и радость жизни.
А потом свершилось то, чего так боялся великий дух гор: пришли с севера властители и покорили лесные дебри и горы Кавказа. Под самым подножием джиннова трона они поселили сынов своих; провели дороги, исполосовали долины железными колеями, пустили в ход по земле и морю железных чудовищ, которые мчат к нам ежедневно новые полчища русских, оглашая ущелья, горы и прибережья резкими стонами, диким свистом, будто подражая хохоту и плачу лесных духов, будто вызывая их на бой и дразня ярким светом своих разноцветных глаз… И горные духи уходят все выше и выше, шаг за шагом уступая владения свои человеку, все печальнее теснясь вокруг своего мрачного повелителя. А он, несчастный гордец, желавший когда-то тягаться силой и властью с Творцом своим, из преисподней ждавший помощи против своих врагов и не внявший зову блаженных, – он все сидит, угрюмо понурившись, на самой вершине ледяной горы и вспоминает те блаженные времена, когда он был близок ко Всемогущему, не замышлял еще свергнуть волю Его и выше Его вознестись… Белая обледенелая борода джинна отросла и свесилась в пропасть, все тело покрылось седым инеем, ногти выросли и впились в ледяную скалу и в промерзшее тело, а глаза горят, как раскаленные жернова, и порою мечут искры, зажигают молнии.
Завидев огонь их, христиане творят крестные знамения, а суеверные горцы ждут великих бед, произносят заклинания и спешат жертвовать дары грозному джинну-падишаху. Джигит, успевший умилостивить духа, весь год будет иметь удачу, и вражеская пуля не коснется его.
Есть по Тереку и Малке, в ущельях Зеленчука и по холмам на берегах Кубани много жулатов – башен в виду Эльбруса, – куда ходят на поклонение джинну-падишаху. Ведь мало кто может добраться к нему ближе! Кто может – едет в путь к вечным снегам его, но видеть грозного старца, белого прадеда, невозможно. На кого сверкнет блеск его очей – тот умирает, а тому, кто осмелится тронуть пули, оружие или что-либо принесенное в дар падишаху, – горе великое! Всякий кабардинец, всякий черкес знает, что не должен касаться того, что иногда попадается в глубине какой-нибудь дикой расселины скалы, в окрестностях Эльбруса, будь то хоть кинжал, хоть ружье гораздо лучшее, чем собственное вооружение нашедшего.
Но и на пленного духа гор порою находят милость и благоволение к усердным его почитателям. Много времени тому назад был в Кабарде удалой наездник Ардулай-Нор, никогда не забывавший приносить новогоднюю жертву джинну-падишаху и никогда не жалевший отдавать ему лучшее из награбленного за год оружия. Прослышал Ардулай, что на Кубани, у князя Девлет-Магомы, известного богатыря и богача, есть красавица дочь Зейнаб-Астара. Много удальцов из княжеских и ханских родов сваталось за красавицу; много в честь ее творилось подвигов воинских, сжигалось и грабилось гяурских селений, – ничто не колебало гордости отца и холодного сердца дочери. Оба они находили, что во всем крае от Азова до Дербента нет жениха, достойного такой невесты. Возгорелось сердце Ардулая! Не милы стали ему родные горы, леса, аулы и все их красавицы, среди которых каждая готова была с радостью выйти замуж за удалого джигита… Само наездничество и набеги потеряли для влюбленного юноши всю прежнюю прелесть. Целыми днями бесцельно бродил он по горам и лесам, а к вечеру пробирался поближе к аулу Девлет-Магомы, высматривал с горы, не увидит ли где за стеной красавицу, не блеснут ли ему глаза ее из окошка сакли. Князь жил особняком на опушке леса, под грядою скал, и с них-то высматривал Астару влюбленный в нее заочно Нор. Вот раз темным вечером сидит джигит так на своей вышке, глядит – глаз не спускает с тесовой ограды, с каменных стен просторной сакли, со старой башни с узким оконцем и широкого, поросшего травою двора. Вдруг отворилась маленькая дверь, и вышли из башни две старухи, две прислужницы и хранительницы прекрасной княжны. Вышли они и говорят между собой. Одна спрашивает:
– А что, опять старый хрыч жениху отказал?
– Опять! – отвечает другая. – Вишь, не по дочери его такой жених, как уздень [33] Джамбулат. Не диво отцу бранные подвиги его; не прельщает его табун лошадей, что уздень пригнал с последнего набега на Дон; не нужны все сокровища, которые жених сулит в калым за невесту… Будь ты, говорит, гостем моим, уздень Джамбулат, но мужем дочери моей не будешь!