– Да, великий дух! Благодарение Зиждителю, еще земля родит плоды, и семейное счастье не везде нарушилось…
Едва он выговорил эту истину, так тряхнул цепями джинн, что земля задрожала и в недрах ее пронесся гул от страшного стона его. Заплакал пленный дух, и слезы его разлились потоками. Они были так горячи, что вековые снега таяли под ними и расседались в трещины, по которым, бурля и дымясь, жгучие слезы Джинна понеслись к подножью Эльбруса, чтобы увеличить еще более воды тех бурных потоков, которые, неистово прорывая землю и скалы, вырываются из-подо льдов в горные ущелья.
Ардулай-Нор, оглушенный и бесчувственный, был подхвачен потоком слез грозного Падишаха и потерял сознание… Но недаром призвал он на себя благословение Всевышнего: невидимые силы поддержали молодого воина и охранили во льдах, в водах и в недрах земных.
Очнулся Ардулай-Нор в глубоком ущелье реки Малки, где бродил еще накануне вечером вокруг да около жулата Татартуп, желая страстно и не осмеливаясь выбрать булатный клинок из множества ножей и кинжалов, принесенных в дар джинну-падишаху. Теперь джигит смело вскочил на ноги, протер глаза и вошел в высокую башню. Странное дело! Он помнил прекрасно свое восхождение на Эльбрус, разговор с грозным духом; помнил, как упал и был захвачен клокочущим потоком слез джинна, – а между тем остался цел и невредим и чувствовал себя превосходно, как человек, прекрасно отдохнувший за ночь.
Теперь светало. Сизые пары поднимались с кипучей речки, а предутренний ветерок гнал их вниз по ущелью, разрывая в клочья по кустарникам и зеленым склонам. Восток алел. Гряды золотистых облачков в небе таяли, сторонясь перед восходом солнца, светозарного друга природы. Когда Ардулай-Нор вышел из жулата с тонким лезвием закаленной стали в руках, светило дня ярко блеснуло на избранном им кинжале и бросило блик на счастливое, горделиво улыбавшееся лицо влюбленного юноши.
Чрез несколько дней князь Девлет-Магома шумно и пышно отпраздновал свадьбу дочери своей Зейнаб-Астары со славным джигитом Ардулай-Нором. Много было истрачено золота, бузы и мёду на этой свадьбе; еще больше – пороху на молодецкую перестрелку поезжан [35]. Синий дым выстрелов долго еще носился над аулом, серебрясь в ярких лучах месяца, когда щедро одаренные подруги решились сдать тароватому дружке жениха его прекрасную невесту.
– Смотри, – сказал добродушно Девлет-Магома своему зятю, – когда будешь резать шнуровку пша-кафтана кинжалом грозного старца – не порань им груди молодой жены. Такая неловкость была бы дурным предзнаменованием для будущего вашего счастья.
Ардулай-Нор только улыбнулся. Он был уверен в своей ловкости.
А верхушка Эльбруса так ярко сияла в эту ночь, будто сам джинн-падишах хотел показать, что радуется счастью новобрачных.
В Христову ночь
Бог не есть Бог мертвых, – но живых!
Светлое Христово Воскресенье в том году, как и в нынешнем, было раннее. В северных наших губерниях еще лежали глубокие снега, да и в средней полосе России, хоть и обнажились поля и днем солнышко, пригревая, кое-где уже вызывало из сочной земли богатства, прикопленные ею за зиму под пушистыми белоснежными покровами, однако пасхальная ночь была студеная. Последний осколочек луны светил в морозном туманном кругу со светлого неба, по которому мерцали нечастые, но блестящие звезды. На пригорке, отовсюду видная, окруженная рощами, деревушками, полями, по которым стлались волокна серебристых испарений, ярко сияла приходская деревянная церковь.
Туда часа уже три народ валил со всех окрестностей; теперь не только паперть, но и весь погост светился огоньками, зажженными бабами-хозяйками, которые сторожили свои куличи и крашеные яйца в ожидании молебна и выхода батюшки со святой водой. За оградой бабам, по близости церкви, теперь уж не так было холодно; а давеча, как шли они, таща и пасхи на освящение, и своих детишек – кого за руки, а кого и на руках в сладком сне, – многие перемерзли. Кое-где еще, в овражках да в тени лесных опушек, белели застрявшие полосы снега; под сапогами, случалось, и ледок подскрипывал, а тут еще и ветер, да такой-то порою лютый, что до самых костей прохватывал, щеки и носы молодицам да малым ребятам докрасна нащипал…
Ну, теперь уж недолгонько ждать-то. Давно уж перехристосовались все в ярко пылавшей церкви. Обедня кончается; сейчас дьячок со старостой, с учителем школьным да с отставным унтером «Спаси Господи люди Твоя» затянут, и выйдет причт со святой водой над пасхальной снедью «Христос Воскресе» петь. В рядах хозяек движение; чаще засветились огоньки, каждая грошовая свечечка желтого воску теплится и славит Бога своим огоньком, сливаясь в великом море сиянья, разлитого над Русью в эту Великую ночь.
Две женщины, обе молодые, приютились за углом церкви в амбразуре окна, в виду погоста и кладбища с его лесом покосившихся черных и белых крестов, с несколькими памятниками и оградами вкруг барских могилок.
Женщины вели беседу, пользуясь тем, что с их мест все равно службы не видать. Маленькая девочка, положив головенку к матери на колени и прикрывшись полушубком, долго глядела на красные яйца, разложенные вокруг миски с творожной пасхой, представляя себе, которым яичком она разговеется, а которым с братишкой биться станет и других мно-ого яиц себе набьет, – да и задремала. А Митюха, мальчуган постарше, новые лаптишки оттоптал, бегая от церкви к мамке и обратно; он усердно утреню и обедню отстоял и обещался прибежать перед тем, как батюшке выйти. Матери этих детей другая, бездетная бабенка рассказывает, как она в кормилицах, «в городу жила», у одной из их соседок-помещиц девчонку кормила и как эта девочка – Царствие Небесное ее ангельской душеньке! – вот ровнешенько год, об эту самую светлую ночку, померла…
– И такая-то печаль, такая-то ужасть на матушку ейную, на Катерину Алексеевну, напали, – рассказывала бабенка, – что не могла она ни на похоронах, ни на поминаниях бывать. Как запоют, эт-то, «Христос Воскресе из мертвых и сущим во гробех живот даровал», она вскрикнет и хлоп на пол, где стоит… Такая-то беда да страх с нею нам был!.. Уж не знаю, как ее ныне Бог милует, а в прошлую Пасху она так и не смогла ни одной службы отстоять. И с чего, кажись бы, этим словам ужасаться?.. Самые такие утешительные слова. А Катерина Алексеевна всё ничего, а как доходит до этого – силушки ее не хватает. «Не могу, – сказывала, – я этого слушать! Зачем для всего света Он смертью смерть попрал, и Лазаря воскресил, и всему миру жизнь даровал – а мне не захотел моей дочки сохранить? Отнял-де у меня мово ребеночка. Не услышал ни слез моих, ни молений!»
– Ишь, грех какой! – рассуждала слушавшая. – Разве ж можно Господу Богу указывать?.. Его святая воля!
– Да уж ей это все говорили – и матушка ейная, Анна Владимировна, и сестрица, барышня Лизавета Алексевна, и супруг ихний, хороший барин такой, добрый… Тоже крепко по дочери убивался, но до такого греха себя не допущал. Даже нянюшка Настасья Артемьевна – все часто говаривали и на ум наставляли, но ничегошеньки поделать не смогли. Так я от них пред Вознесением пред самым уезжала, и ни единого разочку Катерина Алексеевна ни у одной службы не побывала.
– Ожесточение, – решила ее слушательница. – Да что у ней, еще детки-то есть?
– Да в том-то и причина, что нету их! Были двое еще сынков старшеньких – оба померли. Один уже годков пяти никак был… Что ли, не помнишь, за прошлым летом бегал тут с отца Мефодия ребятенками?
– Да-да-да!.. Поди ведь, кому что от Бога: у бар не живут детки, а как при нашей бедноте, вон у Пахомкиной Анисьи, что ни год – в избе новый горлодер орет. И все живы, все есть просят!.. Научить разве ее подкинуть ребятенка барам, как приедут они в свою усадьбу? Приедут об это лето, что ль?
– Приедут! Должно, приедут. Завсегда ведь бывало, что к Пасхе приезжали… Никак отец Мефодий вышел?
Бабенка встала заглянуть, что делается в церкви, и в ту же минуту Митька подскочил со словами:
– Идет батюшка куличи святить, идет!
– Марфушка, вставай! Поп идет!.. – толкнула мать спавшую девочку, и все встрепенулось, все ожило.
Священник с крестом, кадильницей и кропилом обходил толпу, славя Воскресение Христово и кропя во все стороны.
Заря занималась. Огненная полоска с востока окрашивала выяснявшиеся облака; четвертушка луны тускнела и становилась прозрачнее, а на земле все отчетливее выступали цвета и предметы, принимая свою натуральную окраску, выделяясь яснее из белесоватых туманов холодной ночи. В промежутках пения и возгласов: «Христос Воскресе!.. Воистину Воскресе!» – слышалось другое, неумолчное, звонкое пение: по всей окрестности заливались горластые петухи, по-своему прославляя наступавшее светлое утро.
Народ расходился. Все поля вкруг погоста светились огненными точками: каждому хотелось донести Христов огонек из церкви до дому.
– Мамка, а мамка!.. А я свою свечку лучше Машутке на могилку снесу, – предложил Митюха. – Я живо тебя догоню.
– И меня возьми, Митька! И я к Машутке хочу! – взмолилась девочка.
– Ну-ну! Только не валандайтесь. Поскорее… На́ вот, Марфуша, снеси ей яичко красное, зарой под крестиком, – сказала мать, сбирая пожитки.
Недалеко отошли бабы от ограды, как уж дети догнали их, побывав на могилке прошлой осенью умершей сестры, пятилетней Машутки.
– Я ей яичко под самый крестик закопала! – говорила девочка.
– А я свечечку в ногах, на камушке, прикрепил, – вторил брат.
– Мамка, достанет она, а?.. Поиграет яичком-то? – допытывалась Марфуша.
– Как Бог, Отец Небесный, ей дозволит, – отвечала мать. – Она тихое дите была, Божие!.. По пятому-то годочку как молитвы знала! Отче, Богородицу, Троицу – все без запиночки говорила… Ежели угодны Творцу Милосердному чистые детские душеньки, наша Машутка беспременно в ангельчиках у Него состоит, – вздохнула говорившая и, обернувшись, высвободила руку и еще раз покрестилась на церковь и на могилку дочери.