– Оттого, может, у нее, у Машутки нашей, вся могилка травкой зеленой-презеленой покрыта, – предположил Митя.
– Да, всех зеленей! – вскричала девочка.
– А у креста, по правую руку, подснежничек уж расцветает, – прибавил ее братишка. – Что белая звездочка распустился, такой красивый цветик!.. Мы его не тронули.
– Ну как можно трогать, покойничков обижать!.. С могил никому нельзя цветов обрывать, – согласилась мать и прибавила: – Беги вперед, Митюша! Скажи бабке, чтобы на стол сбирала: как приду, так разговляться станем.
Верст за сотню от деревенской церкви эту самую пасхальную ночь одна коротала, поджидая своих от обедни, Катерина Алексеевна Арданина – та самая молодая женщина, о которой рассказывала своей соседке бывшая кормилица умершей дочери Арданиных. Катерина с матерью и сестрой выехали в деревню, по обыкновению своему, перед Пасхой; они всегда, не дожидаясь распутицы, с последним санным караваном оставляли Петербург, чтобы дышать деревенской, здоровой весной вместо сырых и гнилых испарений; муж ее, связанный службой, приезжал позже. Но на этот раз они плохо рассчитали время: ранняя оттепель так испортила грунтовые дороги, по которым приходилось ехать верст семьдесят, так быстро распустила реки, что пришлось против воли пережидать в большом уездном городе дольше, чем предполагалось по обычному маршруту. Несколько дней в этом с детства знакомом им городе Арданина с семейством, всегда проездом, живали у родной своей тетки, генеральши Мауриной – особы, пользовавшейся широкой известностью во всей губернии и далее ее как по своей благотворительности, так и по гостеприимству.
Дом Мауриных десятки лет стоял полною чашей на главной улице родного города, еще издали привлекая внимание и величиной своей, и прекрасным садом вокруг него. В прежние годы привлекал он также и оживлением своим, вечной веселостью многочисленных обитателей, но в последнее время старушка-хозяйка угомонилась, и особняк редко блистал светом окон в обоих этажах своего нарядного фасада.
В эту холодную весеннюю ночь, однако, дом ярко был освещен с парадного подъезда: по случаю приезда гостей, сестры и двух племянниц, Александра Владимировна Маурина приготовила парадные разговения. От обедни к ней ждали многих приглашенных; в верхнем этаже, в парадных покоях, накрыт был богатый стол, отягченный всякими яствами, но нижний этаж, отданный в распоряжение Анны Владимировны и дочерей ее, пока был темен и тих…
Тихо-то в доме всюду было; даже прислуга – и та вся почти ушла по церквам встречать Светлый праздник, кто молитвой, а кто и болтовней да пересудами над охраняемыми куличами. Во всем доме оставались один лакей в передней, старая экономка да горничная приезжих, специально оставленная ради услуг Катерине Алексеевне, упорно не желавшей идти к утрене. Арданина, едва оставшись одна, поспешила разрешить прислужнице идти куда угодно: наверх ли, болтать с экономкой, или совсем из дому. Ей это было совершенно безразлично, лишь бы ее никто не тревожил в столь тяжкую для нее ночь. Прощаясь с матерью, Катерина постаралась ее успокоить своим наружным спокойствием; она прикинулась хладнокровной, усталой, уверила всех, что тотчас же ляжет спать, а к их возвращению из церкви встанет, выспавшись, бодрая и готовая разговляться с аппетитом…
Она и в самом деле собиралась так сделать, да как-то не пришлось. Что за толк ложиться в постель, чувствуя, что не заснешь? Сна не было и в помине у молодой женщины, мучимой воспоминаниями, бурными чувствами, тревожными вопросами… Катерина Алексеевна ходила по комнатам нижнего этажа долго, до устали. Сначала она прислушивалась к шуму на улицах, к радостной праздничной суете, долетавшей извне, к быстрым шагам спешивших в храмы, к стуку экипажей, изредка гремевших в одном направлении, к собору, куда поехали и ее домашние. Собор стоял довольно далеко, над рекою; Арданиной он был хорошо знаком, и она могла представить себе ясно всех, кто там был теперь, и все, что происходило внутри. Она и представляла – не намеренно, а невольно представляла, обращаясь мыслью к матери, к близким своим, свет и ликование, которое готовилось и в соборе, и в десятках других церквей округи, в богатых и бедных храмах по всей земле русской, в сотнях тысяч христианских собраний по всему лицу мира в эту торжественную, светлую ночь.
Да! Она была светла и радостна для многих – но не для Катерины Алексеевны. Не для таких, как она, Богом отверженных! Отверженных – за что?.. Она ль не была верующей? Она ль, как сказано в Писании, с детской верой в милость Божию не обращалась к Господу как к любящему, милостивому, всемогущему Отцу, твердо убежденная, что Он заранее знает, что ей нужно, о чем она молит, и не подаст ей камня вместо хлеба, скорпия вместо яйца… О чем она молила Бога? Не о чуде из ряда вон! Она молила лишь сотворить для нее то, что Он и без мольбы зауряд творит для многих, для всех: сохранить ее дитя, ее дорогую, страдавшую, болевшую крошку – единственное утешение матери, единственную надежду!.. Вот ровно год назад точно так же все вокруг Арданиной ликовало. Большой город весь в свете и радостном настроении готовился встретить великий праздник Воскресения. Вот так же стояла она у окна и прислушивалась к первому торжественному удару колокола в Исаакиевском соборе, как сейчас слышала первый соборный звон, возвестивший и здесь начало воскресного служения окрестным церквам. Только там звон был несравненно громче, величественней и торжественней; как гром Божьего слова, как истинный благовест во спасение и в жизнь, в ликование исполнившегося обетования: «Просите, и дастся вам» – отдался он в сердце молодой женщины, переполненном верой, надеждой, любовью!.. Над столицей вспыхнул отблеск мгновенно осветившихся храмов; разнесся радостный гул трезвона, спеха, веселой суеты. А в их доме была тишина, царила скорбь болезни и печали – но Катерина Алексеевна не верила их продолжительности. Она себя настроила на милость Божию: в ее сердце горел свет веры, радость упования на несомненную, верную помощь воскресшего Христа… Мать болящей девочки упала на колени пред киотом, горевшим в ярком свете лампады, поверглась ниц перед изображением воскресшего и все воскресившего и молилась Ему: «Боже! Милостив буди мне, грешной! Боже! Ты взял у меня сыновей моих, дал мне великую скорбь жизненной с ними разлуки! Боже, верую, что есть жизнь вечная, воскресение из мертвых в будущей жизни… Но Ты, Богочеловек, знающий скорби людские, воскресивший Лазаря, воскресивший дочь Иаира, воскресивший единого сына молившей Тебя матери, – Господи, яви и мне Твое милосердие! Воскреси и мою болящую дочь!.. В этот великий час Твоего возвращения к жизни возврати и ей, и мне вместе с нею жизнь, здоровье, счастье. О, Христос всемилостивый и всемогущий! Знаю, что Ты слышишь меня, знаю, что видишь скорбь мою, и на Тебя Единого уповаю! Верю, что поможешь дочери моей, спасешь ее, оживишь!..»
И с этими последними словами, слыша, что кто-то идет, Катерина Алексеевна встала и отерла слезы, готовясь идти к болевшей малютке, готовясь увидеть ее спокойно спящей, готовясь возблагодарить Бога за выздоровление дочки, – и на пороге увидела свою мать…
Старушка, вся в слезах, протягивала ей руки, и Катерина услышала печальный голос ее:
– Не ходи туда, милая! Лучше здесь, вместе, помолимся о нашем ангеле, отлетевшем от нас в жизнь вечную.
Арданина сначала не поняла, не хотела, не могла понять матери. В жизнь вечную?.. Какое дело им до той, вечной жизни, когда ее девочка должна вернуться к жизни земной!
– Она не может вернуться, она умерла! – повторяли ей…
И точно: дочь ее умерла в те самые минуты, как она так свято веровала, что та выздоровеет… Что ж это значит? Зачем же такой обман?.. «По вере вашей дастся вам», «Толцыте, и отверзется»… Обрывки мыслей бушевали в мозгу несчастной, негодующие бурные сомнения терзали ее с такой неулегающейся силой, что ей казалось: не выдержит, заболеет. Она и желала болезни, забытья! Но они не дались ей: она не заболела телом к облегчению своих нравственных страданий, нет. Весь год она мучилась ими и не находила ответов на жгучие сомнения, на скорбные вопросы: надо ли верить? надо ли надеяться? надо ли ждать разрешения печалей, воздаяния за терпение, за упование, наперекор рассудку?.. Катерина считала теперь упование и надежду добродетелями, противоречащими здравому смыслу. Она не могла с тех пор молиться, не могла без внутреннего содрогания видеть иконы, освещенные лампадой, слышать служения в храмах церковного пения… Они возмущали ее, казались лицемерием, ложью. Прежнюю свою спокойную, светлую веру Арданина считала обманом чувств, увлечениями восторженного легковерия… Верить! Слепо верить, когда все вокруг человека так беспощадно, так очевидно опровергает иллюзии людские, так убивает любую возможность надежды и веры!.. Ребенок малый – и тот видит всю нелепость человеческих самообольщений.
Катерина Алексеевна устала бродить по сумрачным, еле освещенным комнатам. Она подошла к стеклянной двери на балконе, посмотрела на палисадник, отделявший дом от улицы, и опустилась в мягкое кресло.
За стеной пробило два часа.
«Уж поздно ложиться. Дождусь своих», – подумала Арданина.
Задумчиво стала она всматриваться в светлую ночь за окнами. Рамы уже были вынуты; балконная дверь отворялась свободно. За нею безлистные деревья ясно вырезались на чистом небе, освещенном луной в последней четверти и мигавшими там и сям звездами. Палисадник выходил не на главную улицу: та шла сбоку, вдоль подъезда и большого сада, а здесь проходил пустынный переулок, на котором и днем мало было движения. Арданина приложила руку к голове – она у нее с утра болела.
«Пройтись разве?.. Может, полегчает на свежем воздухе?» – подумала она и встала, чтобы надеть теплую шаль.
За дверью балкона, совсем близко, вдруг блеснул огонек.
«Неужели уж возвращаются из церкви? – мелькнул ей вопрос. – Кажется, еще рано?.. А впрочем, тем и лучше, скорее спать ляжем».
Женщина оделась, толкнула дверь и вышла на крыльцо. Ее охватил холодный воздух, запах прелых листьев и свежей земли, только что очищенной от снега и посыпанной песком и толченым кирпичом по дорожке, огибавшей весь дом из палисадника в сад, во двор и к подъезду. Арданина сошла на дорожку и начала быстро ходить вдоль этой стороны дома, между пустыми клумбами и подстриженной сиренью, маскирующей забор. Несчастная хотела ходьбой заставить себя успокоиться, не думать, забыться, но мысли не слушались, всё возвращались к тому же, и горькие чувства не хотели ей дать покоя. Болезненно сжималось под влиянием их сердце, а голову будто стягивал огненный обруч.