И удивительный странник поник усталой головою на свои бескровные руки.
Корнелий Агриппа смотрел на него со страхом, с сожалением, в изумленном недоумении, не зная, что решить: был ли то безумец, лишенный рассудка, или действительно он видел перед собою воплощение той личности, которую доныне считал мифом, плодом фантазии и суеверия первых христиан.
Пришелец прервал его размышления.
– Позволь присесть мне, – попросил он. – Сегодня ночь искупления всех грешных деяний, ночь всепрощения! Сегодня я имею право отдохнуть.
Ученый поспешил усадить гостя и предложить ему вина, плодов и хлеба, все еще думая, что перед ним безумный. Однако странник отказался от пищи; он еле прикоснулся к кубку иссохшими губами и, с благодарностью и надеждой глядя на мудреца, заговорил, вновь оживившись:
– Не смею долго отнимать тебя от твоих занятий и сам не могу долее терпеть неизвестности. Скажи мне, о премудрый Корнелий Агриппа, справедливо ли молва называет тебя обладателем волшебного «зеркала прошедшего и будущего»? Верно ли то, что всякий, кто с упованием и верой посмотрит в сей магический диск, увидит в нем отражение прошлой жизни и давно покинувшие землю лица, видеть которых жаждет душа его?
– Кого бы ты желал увидеть? – спросил Агриппа. – Чем ближе были узы, соединявшие людей, тем возможнее вызывать их отражения в моем магическом зеркале.
– Ближе той, мирской, давно прошедшей жизни, о коей желал бы я узнать, у меня не было. Семьи я не знал, потомства не имел… Все чувства души моей, весь пыл молодого когда-то сердца я излил на девушку, которая должна была стать моей, если б не гибельный мой грех. Хочу, о, всеми силами бытия хочу увидеть Ревекку, дочь раввина Эбена Эзры!.. Хочу узнать, что сталось с ней. Какую долю она избрала себе после моей невольной измены, после исчезновения моего из Иерусалима, из пределов Палестины? Века веков личных мучений не так пугают меня, как мысль, что Ревекка страдала тот краткий срок, который был сужден ей на земле. – Он вновь отчаянно закрыл лицо руками и с тяжким стоном продолжал: – Подумай: какова мне неизвестность, ты, счастливый смертный, не утративший права ждать законного конца земных страданий и тревог. Подумай: мириады живых существ уходят в свое время; миллионы миллионов боятся смерти, не хотят ее – а умирают, хоть переполнены желанием жизни на земле. Я же ненавижу свою жизнь! Радостно бы принял я жесточайшие истязания, зная, что за ними ждет меня могила, – но мне нет смерти, нет конца!.. Реки иссыхают, скалы распадаются во прах, величайшие памятники разрушаются – всему приходит конец. Нет его только Агасферу, злосчастному сыну Мариамны… О! Дай мне, дай в эту милосердную, всепрощающую ночь утешение – еще единый раз увидеть мою Ревекку, узнать, что с нею сталось, и, если возможно, успокоиться в том, что мой грех не пал на ее голову!..
Весь дрожа, Корнелий Агриппа ответил ему:
– Да будет по-твоему, мой странный посетитель. Кто бы ты ни был, откуда бы ни появился – из геенны или из рая, из видимых или невидимых областей мироздания, – я сделаю все возможное, чтобы удовлетворить тебя.
И мудрец тотчас же приступил к заклинаниям.
Певучим голосом бормоча неведомые слова, Агриппа снял покрывала, скрывавшие от глаз «зеркало прошлых и будущих веков», окурил его одуряющею манделлой – семенами черного растения гробниц, собранного в окрестностях Кедрона, потом ароматическою таккой, в народе называемою травой Святой Троицы; когда рассеялся их дым, он отполировал блестящую металлическую поверхность вогнутого зеркала мягкими тканями и мехами. Потом, продолжая свои канты, поставил зеркало на место, а между ним и своим посетителем, безмолвно ждавшим окончания приготовлений, поместил треножник с пылающими углями.
– Теперь ты сам должен помогать мне, – обратился к гостю заклинатель. – Сейчас я посыплю на огонь нечто, что подымется белою прозрачною завесой между нами и «зеркалом веков». На этой завесе отразится, что ты желаешь видеть, как наши тени отражаются в солнечный день на стенах. Но только эти тени не будут лишены ни жизненной окраски, ни самобытного движения…
– Так я не в зеркале ее увижу, а здесь, перед собой? – вопросил Агасфер.
– Да. Сияние зеркала так велико, что ты был бы ослеплен и ничего не увидел бы, если бы не эта туманная завеса. Но помни, странник: что бы ты ни видел, ты должен хранить молчание. Одно твое слово – и все исчезнет!.. Теперь считай десятки лет, истекшие со времени события, которое ты желаешь видеть. Не ошибись в счете: от этого зависит хронологическая верность картин. Ты можешь проследить всю жизнь человека, который тебя интересует… Считай же годы десятками, как только свет, подобный солнечному, изойдет из зеркала, и подымется пред нами занавес; я же буду отсчитывать твои десятки вот этим маленьким жезлом.
И Корнелий посыпал угли каким-то порошком, а сам начал чертить по воздуху каббалистические знаки магическим жезлом.
Почти тотчас же, исходя из жаровни, стало развертываться нечто вроде белой пелены, дотянувшись почти до потолка и закрыв всю внутреннюю часть комнаты. В то же время зеркало за этой занавесью разгоралось таким ослепительным блеском, будто действительно обращалось в солнце. Лучи его, окрашиваясь, принимая цвета и формы существующих в природе предметов и созданий, ударяли в завесу – и вот уже начали образовываться на ней картины, лица, пейзажи.
– Пора! – промолвил торжественно маг.
И, встав, поднял руки к небу, потом быстро опустил их к земле… Целые снопы искр, белых, как алмазы, посыпались сверху, а снизу брызнул фейерверк цветистых лучей, и все это ослепительно яркое сияние сосредоточилось в зеркале, будто поглощенное им.
– Считай десятки лет! – приказал Агриппа.
Став рядом, при каждой цифре, произносимой Агасфером, он повелительно махал жезлом.
Ровно 161 раз жезл поднялся и опустился, и с каждым новым взмахом ужас яснее выражался на лице Агриппы… Наконец, усталый и пораженный, он остановился, глядя на своего дивного посетителя.
«Так это правда!.. Это он, точно он – вечный странник, осужденный на бессмертие Агасфер…»
Да, иначе быть не могло. Та красавица, которую гость так страстно желал увидеть, уже несколько секунд была перед ними; с каждым взмахом волшебного жезла вырастая из ребенка и делаясь прелестною девушкой, она теперь достигла полного расцвета юности и стояла пред своим 1500-летним женихом в той именно среде и обстановке, окруженная именно теми лицами, которые были при ней в далекий день, о коем мыслил он.
Туманная пелена расцветилась и ожила точным изображением древнееврейского празднества. На первом плане зеленела роскошная долина, орошенная потоком. Источник, весь в пене, вырывался из группы скал и стремился вниз по цветущему склону, осененному там и сям группами пальм, рощами оливковых и гранатовых кустов. Кое-где в густой траве отдыхали домашние животные; бродила ручная газель, весело приближаясь на зов своей балованной молоденькой хозяйки, единственной дочери раввина Эзры, известного своим богатством. Ревекка полулежала в тени развесистого кедра, любуясь играми юношей, девушек и детей, веселившихся ради первого дня опресноков. То было ровно за год до рокового события.
В немом восторге взирал Агасфер на картину своей счастливой юности, и по мере того как мысль его шла вперед, вызывая другие воспоминания, иные, ближайшие по времени, сцены появлялись на волшебной ткани, растянутой пред ними. Чередовались окружавшие девушку декорации и лица, но сама Ревекка оставалась все та же, меняясь лишь в возрасте и одеждах…
Вот стерлись с первого плана высокие горы, исчезли и живописные кущи сада на берегах Кедрона. Видневшиеся вдали здания большого города приблизились, и пред зрителями прошли не только улицы, строения и площади Иерусалима, но и вся мировая драма, разыгравшаяся 1600 лет назад в Синедрионе, в претории и, наконец, на Голгофе, – но лишь настолько, насколько участвовала в ней или видела ее та, на которой сосредоточивались помыслы еврея.
Вспоминать он мог только до роковой для него минуты, когда Христос остановился у его порога, когда жестокое слово Агасфера, в порыве гордыни обращенное на Спасителя мира, обрушилось на его собственную голову, когда в ответ на оскорбление он увидел безмолвный упрек, тихое горе о нем самом в кротком взгляде Иисуса, омраченном кровью, струившейся из-под тернового венца. Тогда понял грешник всю глубину, весь ужас своего непоправимого преступления и – побежал!.. Побежал, не оглядываясь на дом свой, на стены родного города, на горы и долы, и долго-долго бежал с ужасом и отчаянием в сердце, гонимый призраками ада, пока не свалился без сил и без памяти. Но не для отдыха, не для успокоения: их для Агасфера в природе уже не было! Едва опомнившись, он вскочил, чувствуя не землю, а лютый огонь под ногами, и снова побежал. И так опять, и опять, и всегда – поныне и до века, и во веки веков, без отдыха, без срока…
С того дня протекли столетия, и столетия носил несчастный в истерзанной душе своей тот образ, который явился ныне перед ним. Он был вызван не языческим кудесником, не губительными силами черной магии – нет! Он был вызван по мольбе Агасфера христианином, мудрецом, глубоко верующим в Того, Кого сам грешник, всеми отверженный ныне, отверг тогда, над Чьим страданием насмеялся, не чая, что не во гневе Агнца, подъявшего грехи человечества, а в Его всепрощающем взгляде найдет свою казнь.
Ныне он жаждал Его милости. Одного из Его слуг, коими переполнился мир, пришел умолять снять с измученной души гнет сомнения: дать узреть, что сталось с его невестой, против воли брошенной им, как окончила она свою печальную жизнь.
Желание Агасфера исполнилось.
Вот перед ним три креста на Голгофе, которых он тогда не видел; вот святые женщины, три Марии, возвращаются домой в великой скорби своей, не замечая ничего и никого, не замечая разрушений землетрясения, сопровождавшего смерть Распятого, не замечая за ними следующих любопытных – доброжелателей и врагов. Вечный странник жадно следил за процессией и с изумлением видел, что в тот вечер опечаленных друзей шло за святыми женщинами более, нежели злорадствовало на пути их врагов. Агасфер искал во множестве народа Ревекку, но не находил ее…