Но вот Пресвятая Матерь Иисуса, опираясь на руку Иоанна, названного сына Своего, приблизилась к Своему бедному жилищу. Многие явные и тайные приверженцы Ее Сына выбежали к Ней, не скрывая рыданий, или робко выглядывая из-за углов, пряча слезы свои «страха ради иудейского» [37]…
Между первыми, явно сочувствовавшими Ее великому горю, выделилась стройная женская фигура, поджидавшая Богоматерь у порога Ее дома. Когда Дева Мария была уже близко, девушка страстным движением открыла лицо свое, орошенное слезами, и повалилась на землю, обнимая ноги Богородицы, как бы моля Ее о прощения и помощи, а Она, воззрев к небу, опустила руки девушке на голову…
Пораженный Агасфер побледнел еще сильнее. Так вот что было потом! Ну, а далее?.. Что же далее?!
И, послушное его желаниям, зеркало отразило другую картину.
Не бедные кварталы Иерусалима, а величественные здания другого роскошного вечного города появились на туманном занавесе. Агасфер тотчас узнал Рим и в течение нескольких мгновений, показавшихся ему бесконечно долгими, проследил кровавую трагедию, свершившуюся почти пятнадцать веков назад над дочерью Эбена Эзры и многими ее товарищами по вере. Агасфер отыскал ее сначала в тех темных подземельях, где ютились гонимые язычниками – по видимости презренные и несчастные, но по сути великие и блаженные – последователи учения Христова. Он проследил все страшные перипетии заключения Ревекки в темнице, потом ее шествие в Колизей в среде многих других жертв, обреченных на гибель ради потехи кровожадной толпы. В ту минуту, полную смертельного ужаса, когда выпущенные на арену дикие звери прянули на толпу мучеников-христиан, когда разъяренная голодом тигрица бросила на землю Ревекку, – несчастный, забыв, что перед ним не самое событие, а его тень, с громким криком бросился к страшному видению…
Вмиг все померкло, все исчезло!
Со стоном, шатаясь и дрожа, вечный странник на секунду беспомощно опустил голову и руки, в то время как Корнелий Агриппа, потрясенный до глубины души драмой, вызванной им из мрака древности, спешил закрыть свое волшебное зеркало и широко растворить временно запертую дверь в сад.
Дым и чад, вызванные волхвованиями, рассеялись. Свежесть и благоухание весенней ночи снова проникли в покои; снова ворвались туда тихий лепет листвы, успокоительный мерный шум морских волн, разбивавшихся о берег; снова упали с небесных высот лучи игравших там звезд.
Агасфер поднял голову. По застывшему лицу его струились слезы.
– Благодарю тебя, великий христианский мудрец, – сказал он. – Ты облегчил мое великое горе, сняв с души гнет неизвестности и дав мне несколько блаженных мгновений свидания. Благодарю!.. Чем же вознаградить мне тебя? Не примешь ли ты от меня несколько ненужных мне драгоценностей, поднятых мной по пути бесконечных странствий?
Говоря это, посетитель Агриппы протянул тому кошелек, в котором блистали дорогие каменья.
Но ученый отрицательно покачал головой.
– Нет, бедный друг мой, мне не нужны сокровища земные, – сказал он. – Один твой взор на эти небеса с мольбою о прощении к Тому, в Ком были тобой оскорблены страдания всего человечества, – для меня и есть лучшее и самое желанное вознаграждение.
– Аминь! – еле слышно прошептал Агасфер. – Прощай. Да воздаст тебе Бог Саваоф за добро и привет, оказанные бесприютному осужденному.
И, медленно повернувшись и поникнув головой, вечный странник вышел и скрылся во мгле торжественной пасхальной ночи милосердия и всепрощения.
Видение в кристалле
Когда я в тысяча восемьсот девяностом году была в Лондоне, то часто встречалась в одном знакомом доме с богатым американцем, большим путешественником и лингвистом, к удивлению моему, хорошо знавшим русскую литературу и если не говорившим особенно бегло, зато прекрасно понимавшим наш язык. Он удивил меня еще более знанием русских обычаев, суеверий, гаданий. На мое изумление по этому поводу американец засмеялся и возразил:
– У меня хорошая память, а два тома русских сказаний Сахарова – моя настольная книга. И знаете ли, когда я жил в Индии – я четыре года провел на Ганге и за Гангом, – я занимался сравнением ваших поверий и гаданий с древними индусскими верованиями и, право же, нашел много схожего. Между прочим, знаете ли, что индусские девушки тоже в зеркало – или все равно, в воду или стекло – смотрят, гадая о суженом. Мало этого, их поверье говорит, что лучшее время для гаданий – час перехода старого года в новый!..
По этому поводу поднялись расспросы и общий разговор, под шумок которого мистер Л-инг, смеясь, обратился ко мне.
– Я знаю, что вы любите такие особенные происшествия, которым не все верят. Хотите, я вам дам прочесть и даже подарю одну маленькую рукопись о том, как я раз вздумал «гадать» (он это слово сказал по-русски) под Новый год, живя возле Дарджилинга, и что из этого вышло.
Я отвечала, что буду очень рада, и спросила:
– А рассказать об этом в России можно?
Он подумал и отвечал:
– Рассказывайте, кому хотите, устно, но напечатать это даю вам право только после моей смерти. Иначе меня засмеют, когда приеду к вам в Петербург. А я непременно думаю там еще погостить.
Исполняя желание м-ра Л-инга, я молчала и только теперь решилась предать гласности его рукопись, потому что автор, к сожалению, погиб в Чикаго в одной из многих печальных катастроф, ознаменовавших мировое столпотворение нынешнего года. Вот этот рассказ.
Смолоду я был большой мечтатель. Катался по земному шару не с одной лишь научной целью или ради удовольствия, а с тайной надеждой одолеть некоторые тайны космические и силы природы, мало кому ведомые. В Индии я решил употребить все средства, чтобы познакомиться с искусством факиров, а по возможности, проникнуть в более отвлеченные и сокровенные таинства знаний радж-йогов, высших знатоков оккультизма. С этой целью я избегал модных центров, стараясь внутри страны найти учителя действительно мудрого, а не шарлатана, каких там много. Мне посчастливилось напасть на такого. Мое основательное знание санскритского языка помогло теоретическим занятиям нашим идти быстро, и наступал уже срок, назначенный моим гуру (учителем) для начала практических опытов, когда вдруг в конце декабря он сильно заболел. Я навещал его, опасность миновала, но болезнь была из тех, которые требуют долгого выздоровления и предосторожностей.
Я очень скучал без моего наставника, но решил исполнить его просьбу – ничего не предпринимать нового без него.
В один вечер ко мне прибежал юноша с запиской. Я прочел в ней следующее: «Не пугайтесь, молодой друг мой, если я буду в отсутствии дней семь, а может, и более. Чтобы мое тело скорее поправилось, я решился дать ему хороший физический и духовный отдых. Я уйду. Оставлю телесную оболочку на время отдохнуть в летаргии. Ждите меня через неделю. Дхарма Шастри».
Я тотчас последовал за мальчиком в их бенглоу – плетенный из тростника шалаш, осененный пальмами, где учитель жил с этим юношей, подобранным им в лесу. Туда ребенка, вероятно, снесла на гибель грешная мать, а гуру вырастил мальчика и готовился из него сделать такого же мудреца, каким был сам. Однако, войдя в шалаш, я нашел наставника недвижимым и бездыханным… По-видимому, на ложе покоилось его безжизненное тело, но я, понимая смысл выражения «оставлю телесную оболочку на время», не испугался, тем более что воспитанник выглядел совершенно спокойным, уверяя, что такое явление не впервые случается с Дхарма Шастри, что после такого «отсутствия» учитель всегда становится бодрее и здоровее. Надо сказать, что на вид мой гуру был человек лет сорока, но местные старики меня уверяли, что не помнят его другим и что он гораздо старше их. Это был скромный, тихий человек, худой и небольшого роста, совсем обыкновенной наружности, только резко очерченный подбородок и сильно выдающийся лоб изобличали в нем силу воли и способность глубоко мыслить, сосредотачиваясь на одном предмете или желании. Я видел в Дхарма Шастри еще одну замечательную черту: по-моему, глаза его меняли не только выражение, но и цвет… Впрочем, другие этого не замечали.
Итак, я оставил гуру в трансе, уверенный, что не увижу его оживления ранее недели. Прощаясь, я спросил мальчика, не боится ли он оставаться один с бесчувственным и недвижимым учителем в лесу, где много змей и диких зверей, а пожалуй, и недобрых людей. Мальчик уверенно покачал головой, возразив, что недобрых людей для них нет: гуру все любят, не только люди, но и звери, а от всякого зла хранят их «добрые силы – Питри».
Я слышал об этом поверье и оставил мальчика, успокоенный.
Прошло дня три. Я занимался, навещал «спавшего» учителя, но сильно скучал и с нетерпением ждал, чтобы тот очнулся. В один вечер я засиделся за чтением; пробило одиннадцать ударов, и вдруг я вспомнил, что сегодня везде празднуют канун Нового года. «Многие в России, да, пожалуй, и здесь гадают! – пришло мне на мысль. – Ну-ка и я от нечего делать посмотрю в кристалл!» Вздумано – сделано.
Я вынул из стола «магическое зеркало», приобретенное мною еще в Нью-Йорке, уставил его перед собою между двумя свечками так, чтобы в нем ничто не отражалось, и стал пристально смотреть в его выпуклый гладкий кружок. Сначала он представлялся мне просто черным пятном, потом по темной поверхности начали пробегать какие-то тени, полосы, колонны, и вдруг прояснились великолепные развалины чудного храма на фоне тропического леса.
«Точно ли я это вижу?.. Уж не заснул ли?» – подумалось мне. Я решил было ущипнуть себя за руку, удостоверяясь, что не задремал, как вдруг между моим взором и стеклом легла маленькая бронзовая, хорошо мне знакомая рука…
Я радостно вскочил: передо мной стоял Дхарма Шастри, улыбаясь и качая головой в белом тюрбане.
– Нехорошо! Ослушник! – говорил он. – Я ведь просил без меня не заниматься опытами оккультизма.
– Какой же это оккультизм? – оправдывался я между восклицаниями радости по поводу выздоровления гуру. – Простая шутка, от безделья!.. Так вы проснулись ранее, чем предполагали?