Вслед за тем подоспели и события. Или, может быть, это я сам поспел для них?
Я вдруг увидел вдали, а даль эта расплывалась и подрагивала в знойном мареве, увидел и, разумеется, страшно удивился, что в кондитерскую входит и Кармен. Разве она не на работе? Хотелось бы думать, что она, как уже бывало, ушла из своей мастерской на час раньше обычного. Солнце давило все сильней, и ясно было, что эта струящаяся дымка искажает очертания фигуры, отчего я подумал, что раз уж не вполне уверенно опознал вдалеке Санчеса, то что уж говорить о Кармен, появившейся вскоре и будто преследовавшей его. Словом, я пребывал в сомнениях. Но вместо того, чтобы двинуться туда, где я их заметил, и прояснить дело, я, опасаясь, наверное, чрезмерного прояснения, перешагнул порог вестибюля, потом пересек самый вестибюль, вошел в лифт и только там, наконец, спросил себя, как мне следует воспринимать все это.
Быть может, это простое совпадение? Или у Кармен и Санчеса в самом деле роман, и передо мной история «долгого обмана», как гласит заглавие того скопированного у Маламуда рассказа, который я вчера прочел? Или я вообще не видел ни Санчеса, ни Кармен, и они примерещились мне в накатившей волне зноя?
Я вошел в квартиру, выпил стакан воды – очень холодной, просто ледяной. И спросил себя, надо ли отразить в дневнике это незамысловатое деяние. Ответ не замедлил. Непременно надо, если хочешь каким-нибудь образом по-прежнему чувствовать, что ведешь дневник, а не роман сочиняешь. И потом, не следует упускать из виду, что жанр дневниковых записей он такой: для него все годится, любая незначительная подробность или мелочь; мелочи, кстати, особенно хорошо идут, равно как и мысли, сны, фантазии, краткие заметки, страхи, подозрения, признания, откровения, афоризмы, комментарии к прочитанному.
Потом я сел в свое любимое кресло и сказал себе: сохраняй благоразумие и, когда вернется Кармен, не бросайся к ней с вопросами и уж тем более, не обвиняй ее в таком зыбком и туманном деянии, как то, в котором намереваешься ее обвинить. Потом я возобновил чтение «Вальтера и его мытарств». Седьмая глава называлась «Кармен».
19
Поскольку вчера сильных чувств было многовато для одного дня, я решил отложить свой комментарий к «Кармен» на сегодня. Рассказу предпослан эпиграф из Петрония: «Я устал от того, что надобно в очередной раз выказывать скромность, подобно тому, как всю жизнь утомляет меня необходимость прибедняться, чтобы оказаться заодно с людьми, которые меня недооценивают или даже не подозревают о моем существовании».
Едва ли эти слова принадлежат Петронию, однако вчера я провел расследование и не нашел ничего, что опровергало бы его авторство. Так или иначе, сказанное Петронием или кем бы то ни было не очень связано с сюжетом «Кармен», и потому я думаю, что цитата нужна лишь, чтобы упомянуть Петрония и показать, пусть не впрямую, что «Кармен» относится к жанру «воображаемых жизней», созданному Марселем Швобом.
Среди прочих историй, которые французский писатель рассказывает в «Воображаемых жизнях» (1896), есть и жизнеописание Петрония. Швоб мне очень нравится: и уже много лет. Он был первооткрывателем этого жанра, где вымысел перемешан с историческими событиями, и сильно повлиял на таких авторов, как Борхес, Боланьо или Пьер Мишон.
Случай «Кармен» интересен тем, что там есть вымысел, но полностью отсутствует подлинная история. Тем не менее реальные события, почерпнутые исключительно из жизни Кармен, предшествовавшей нашему с ней знакомству, перемешаны с вымышленными, обретающими убедительную достоверность исторических фактов. Иными словами, рассказ хорошо сделан и, если не считать «качки-болтанки», очень изящен по стилю, потому что в отличие от остальных в книге качка длится лишь несколько секунд и лишена тяжеловесности, зато вызывает легкую дурноту: «Джинсы у бедной Кармен были в бумажных комочках, потому что она вечно забывала платочки «Клинекс» в карманах джинсов».
Появление Кармен в рассказе показалось мне странным, а по сути дела – невероятным, однако пришлось поверить и принять, ибо в доказательство Санчес писал об очень юной Кармен: «Итак, перед нами уже не девочка, а барышня: у нее анемичное широкое лицо, быть может, не вполне правильное, но тем не менее вполне привлекательное. Она высокого роста, с маленькой грудью, всегда ходит в темном свитере и обматывает бледную шейку шарфом…»
Сначала я решил убить его. Потому что, хоть в это невозможно поверить, но речь явно идет о Кармен, о моей жене, и что же мне еще оставалось сделать, если Санчес так спокойно пишет, к примеру, о «маленькой груди»? И как же могло получиться, что он написал о ней тридцать лет назад, а я этого не знал?
Потом, чтобы не рехнуться в ожидании Кармен, которая вернется и, быть может, все объяснит, я принялся анализировать место этого рассказа в структуре «Вальтера…» И сказал себе, что «Кармен» представляет собой совершенно самостоятельный текст, а вместе с тем – некий намек читателям на то, что и все воспоминания «Вальтера» – суть «воображаемая жизнь». И еще сказал себе, что рассказ этот был включен в книгу вне всякой связи с автобиографией чревовещателя, но спустя какое-то время органично и естественно стал ее составной частью и вполне может рассматриваться, ну, скажем, как воспоминание о первой любви Вальтера.
Разумеется, подумай я еще малость, я признал бы, что жизнь юной Кармен нельзя назвать такой уж «воображаемой», по крайней мере, для меня, знающего много из того, что о ней рассказывалось, ибо все эти эпизоды были непосредственно извлечены из ее реальной жизни до нашего знакомства. Вчера, читая это, я был сильно шокирован, однако сегодня, на свежую голову, сделал над собой – не отрицаю! – небольшое усилие и должен признать, что Санчес удачно придумал включить этот рассказ в контекст автобиографии чревовещателя, потому что, во-первых, две присутствующие там женщины – Франческа и первая любовь, девушка с широким анемичным лицом, в которой можно узнать Кармен – могут кое-что поведать о жизни Вальтера, а во-вторых, потому, что мимоходом впускают в повествование великого Петрония.
И самое замечательное, что он вступает в игру. Есть в нем нечто такое, к чему влекло меня с детства. Сначала и довольно долго этот римский писатель был для меня всего лишь гениальным персонажем из фильма «Камо грядеши?», который нам показывали столько лет кряду на Страстной Неделе, когда в моей школе устраивались утренники.
Отцы-иезуиты были, судя по всему, так увлечены этим фильмом, что не могло не возникнуть легкой путаницы, потому что этот фильм не очень серьезный и не вполне религиозный: действующий там император Нерон, каким играет его Питер Устинов, предстает совершенно комической фигурой: он чувствует себя поэтом и терзает своими ужасающими виршами взыскательный вкус Петрония, который обязан критически разбирать их и в один прекрасный день, измучившись этой тяжкой работой, совершает самоубийство. И у него самого есть нечто комическое, ярче всего проявляющееся в его чудесном прощальном письме Нерону:
«Могу простить тебя за то, что ты убил жену и мать, за то, что сжег наш любимый Рим, за то, что вынудил весь народ дышать смрадом своих преступлений. Но не могу простить тебе то, как одуревал я, слушая твои стихи и песни самого дурного пошиба. Терзай, если тебе это нравится, своих подданных, но я, находясь при последнем издыхании, прошу тебя не истязать больше искусство. Расставаясь навсегда, умоляю тебя не сочинять больше музыку. Низводи народ до скотского состояния, но не нагоняй на него тоску, от которой страдаю я так тяжко, что предпочитаю умереть, нежели и впредь слушать твои смехотворные опусы».
Эти слова Петрония приведены в книге, ставшей литературной основой для фильма, романе польского писателя Генрика Сенкевича. Однако я на протяжении многих лет считал, что Петроний в самом деле написал их Нерону перед тем, как нашел быстрый и эффективный способ освободиться от него, лишив себя жизни. И о существовании другого Петрония не знал, покуда не нашел книгу Швоба, где персонаж сильно отличался от героя Сенкевича. Этот самый персонаж сочинил шестнадцать приключенческих романов, у которых нашелся один-единственный читатель – его слуга Сирон, неуемный любитель такого рода литературы. Он так неистово восторгался ею, что его хозяин в конце концов задумал воплотить в жизнь приключения, описанные в этих шестнадцати книгах. И вот, проведав, что император уже обрек его на смерть, однажды ночью изворотливый Петроний вместе со своим рабом тайно бежал. Кожаный мешок с одеждой и деньгами они несли поочередно. Ночевали под открытым небом, брели по дорогам, не зная, не ограбят ли их… И постепенно в самом деле стали попадать во все передряги, описанные Петронием в книгах. Они то в одну сторону, то в другую. Присоединялись то к бродячим волхвам, то к сельским колдунам-шарлатанам, то к беглым солдатам. И концовка, которую дает Швоб, заслуживает внимания: «Петроний, проживая выдуманную им жизнь, начисто утратил умение выдумывать».
Вчера я отвлекся, размышляя обо всем этом, то есть о невымышленном участии Петрония в моей жизни, и размышлял до тех пор, пока, поскольку, Кармен еще не вернулась домой, не задал себе прежний, неизбежный вопрос: почему же тридцать лет назад Санчес написал о ней рассказ?
Его героиня – анемичная девушка, хоть и отличается от той, которую я узнал в ту пору, однако все же узнаваема, потому что рассказанное Санчесом есть пусть искаженное воспроизведение того отрезка ее жизни, который так странно и в сущности так забавно и, думаю, не без воздействия высших сил предшествовал нашей случайной встрече на углу, после чего мы пошли выпить кофе, а через четыре месяца, в хорошем смысле слова ошалев, поженились.
Все, о чем рассказывает Санчес в «Кармен», происходило до этой сшибки на углу и доверху полно выдуманных подробностей, например, о свадьбе совсем еще молоденькой Кармен и некоего сеньора из Олота, который, судя по всему, никогда в реальности не существовал, а в книге моего соседа описан как редкостная зануда, по счастью, умерший весьма молодым. Этот истинный или вымышленный супруг измытарил Кармен еще до свадьбы, о чем можно судить по следующему фрагменту: «Я не знал мужа Кармен, промышленника из Олота, но слышал о нем как о совершенно неотесанном мужлане из разряда тех, кого именуют сиволапыми, и совершенно не годящемся ей в мужья. Они обвенчались в Барселоне, в соборе Пречистой Девы Помпейской, и от торжества остались только изъеденные временем фотографии, с которых Кармен улыбается самой душераздирающей из своих улыбок. О, Господи, какая тоска, слышали люди, когда поезд тронулся и повез молодых на медовый месяц, запланированный в неколебимо скучном Плана-де-Вике, в этой огромной низине, что протянулась с севера на юг и составляет сердцевину округа Осона в провинции Барселона…»