Нежданными тропами я свернул к Осане, но сейчас возвращаюсь к прежней загадке: каким образом тридцать лет назад Санчес описал жизнь юной Кармен, загадке, разгаданной легко и просто, едва лишь Кармен вернулась домой через полчаса после того, как я увидел ее у дверей кондитерской. В ответ на мой настойчивый вопрос, заданный слегка подрагивающим голосом, она с полным самообладанием сообщила, что Санчес в самом деле сочинил этот рассказ тридцать лет назад, вдохновившись перипетиями ее жизни в ранней юности, хотя и добавил толику «воображаемой жизни» в части, касающейся покойного зануды и иных незначимых слащавых подробностей.
Так или иначе, но в свете вновь открывшихся обстоятельств я на весь остаток вчерашнего дня, включая и утро сегодняшнего, впал в растерянность и смятение. Каким образом попала она именно в ту книгу, которую я собирался переписать и улучшить?
Как сейчас помню вчерашнюю сцену, когда я немедленно по возвращении Кармен домой спросил ее, была ли она у «Карсона».
– Я оттуда и иду, – ответствовала она. – Пирожных вот принесла, не видишь?
– Ты встретилась там с кем-нибудь?
Сбитая с толку этим вопросом, она ответила не сразу:
– Нет… А что?
Именно тогда я сказал, что как ни трудно в это поверить, я только что прочитал рассказ Андера Санчеса о ней.
– Да ну? – удивилась она.
И, не дрогнув ни единым мускулом, рассказала мне, что в преамбуле всей этой истории несколько дней была возлюбленной Санчеса и было это до нашего знакомства, однажды летом, затерянным во тьме времен: и молодой в ту пору Санчес впоследствии сочинил об этом рассказ, выдумав ужасного мужа из Олота и вдобавок умертвив его, Кармен же якобы решила не придавать этому никакого значения, потому что, как мне наверняка известно, «литература – дура, сболтнет – недорого возьмет».
– А Санчеса не было в кондитерской? – спросил я.
– Ты что, камеры там повесил?
– Просто я видел, как он входил туда, только и всего.
Она посмотрела на меня так, словно сомневалась, в здравом ли я уме. Потом пожала плечами, выказав полнейшее безразличие по поводу моих инсинуаций.
– Тебе бы заняться чем-нибудь… – сказала она чуть погодя. – Так нельзя: ты постоянно словно в каком-то тумане. И потом, Мак, с тех пор прошло довольно много времени. Три декады, мне кажется. Я говорю «декады», чтобы ты лучше понял, что ворошишь старье. Декады! Декады!
Ее отношения с Санчесом, принялась повествовать она, – это, если коротко, ошибка молодости, один из многочисленных романов, которые она в то время крутила, ни слова мне не сказав потом, ибо всегда считала ненужным раздувать угасшее пламя маленьких страстей, ворошить пепел стольких банальных историй. Санчеса она иногда встречала в нашем квартале много лет спустя. Да, видела то в супермаркете, то в «Тендер-баре», то на террасе «Балтимора», то в кондитерской «Карсон», где он с доводящей до бешенства обстоятельностью покупал профитроли, то в баре «Трено», то в корейском ресторане, то в баре «Конго», то в ювелирном магазине братьев Ферре, то в кинотеатре «Калигари», то возле манекена в швейном ателье, то в парикмахерской «Рос», то в ресторане «Вена», то возле кассы на улице Вильяроэль, то в цветочном магазине сеньоры Лижии и т.д. Поскольку она бывает на улице в три раза больше, чем я, то и видит Санчеса чаще, вот и все. И даже не окликала его и не здоровалась, потому что он нес себя как божество и еще потому, что то лето осталось очень далеко позади.
В ответ на мой недоверчивый взгляд Кармен метнула в меня свой – с такой, почти злобной решительностью, что я похолодел. Несколько мгновений мы оба молчали, и я помню, что тишину нарушало томительное тиканье часов обычно неслышное. Тут Кармен понадобилось узнать, зачем я читаю книгу Санчеса, если мне столько раз твердили, что она из рук вон плоха, как, впрочем, и все остальное, им написанное: так говорит Ана Тёрнер.
– Это Ана Тёрнер тебе сказала?
– Не уводи разговор в сторону.
И спросила, как же мне удалось узнать ее в героине этого рассказа? Поскольку вопрос был идиотским, а ответ очевидным, мне показалось, что это она хотела увести разговор в сторону. Ей это не удалось. Судя по всему, сказал я, ты не помнишь, что там, помимо прочих подробностей, перечислены поименно все твои поклонники. Да, это так, согласилась она. А кроме того, продолжал я, там есть фрагмент, где Вальтер, пытаясь в письме подруге передать цвет моря, на самом деле описывает твои глаза.
Мне оставалось только прочитать этот кусок: «Как объяснить тебе эту неистовую морскую синеву? Это цвет сапфира, но сапфира живого; это цвет ее глаз – прозрачных, но непроницаемых, глаз, где заключена чистота одновременно кристальная и очень плотная, глаз веселых и живых, единственных под этим бледно-голубым небом, подернутым дымкой».
Это странно, однако минуту назад, переписывая этот отрывок о сапфировых глазах, я почувствовал нечто неожиданное и не поддающееся рациональному осмыслению и снова влюбился в нее, как в первые годы.
Управляем ли мы своей судьбой или нами управляют невидимые силы? Так спросил я себя, слыша меж тем, что Кармен направилась на кухню, наверняка готовить обед. Я слышу, как удаляются в коридоре ее шаги, и вспоминаю еще один отрывок из рассказа:
«Непокорная дочь египтянки Изиды, прекрасная и бледная, как ночь, бурная, как Атлантика, Кармен специализируется на том, чтобы вселять отчаяние».
В отчаянии я хватаюсь за голову. Не вполне понимаю, зачем я это делаю: наверное, это от погибельной любви, от того, какое отчаяние дарует такая любовь и какой страх лишиться ее вселяет.
20
Я знал, что эффект от прочтения рассказа может быть совершенно сокрушительным, хотя на своей шкуре до сей поры не испытывал. Но со вчерашнего дня, к примеру, знаю, что он может заставить тебя влюбиться в свою многолетнюю подругу жизни. И знаете ли, что тут самое любопытное? А то, что я только сию минуту заметил, что рассказ, в книге моего соседа идущий следом за «Кармен», называется «Эффект рассказа», и я, обнаружив это, просто не знал, что и думать, потому что новое совпадение кажется уже перебором. С порога отвергаю возможность того, что рассказец этот будет посвящен возрождению моей любви, но если такое случится, истолкую это всего лишь как то, что реальный мир – ну, не я же, в самом деле – сошел с ума.
Так или иначе, но такое название следующего за «Кармен» рассказа помогло мне вообразить нечто, как казалось прежде, невообразимое, а именно, книги, в которых читатель найдет все, что произойдет в его жизни, причем именно в тот миг, когда это случится.
И тут я заподозрил, что со мной ведь может произойти следующее: прежде чем настанет день, когда я примусь переписывать роман моего соседа, само чтение его, не соседа, конечно, а романа, заставит меня заранее пережить какие-то его перипетии.
Возможно ли такое развитие событий? На свете нет ничего невозможного. Раз уж я начал воображать и размышлять, отчего бы не спросить себя: может быть, в последнее время агенты Бюро корректировки начали работать под прикрытием, имея целью утопить меня как бизнесмена с тем, чтобы легче было побудить меня вести личный дневник, из которого может получиться ремейк самого сумасшедшего романа Санчеса, что в свою очередь, как на блюдечке, преподнесло бы мне новую влюбленность в жену, а ведь именно это и имело место вчера… И хотя на все это можно взглянуть под другим углом и расценить как грубую шутку, задуманную все теми же гипотетическими агентами с целью разорить меня, лишив оперативного простора и возможности маневрировать, то есть открыть новый бизнес, и все для того лишь, чтобы я познал радость маргинальной деятельности (писательства) и счастье возвращения в тихую заводь, то бишь в лоно опостылевшего было супружества.
А Бюро корректировки (прокатное название «Меняющие реальность»), о котором я говорю, я недавно видел по телевизору. Это экранизация рассказа Филипа Дика, где фигурируют кафкианские выкормыши или агенты Судьбы, они же сотрудники некоего Бюро корректировки, которые управляют судьбами людей и, если надо, вводят свои коррективы.
– Так ты думаешь, это кафкианские подголоски устраивают заговор, чтобы твой дневник стал всего лишь романом? – спрашивает голос.
Поскольку я как раз думал об этом, можно не отвечать.
К полудню я дочитал «Эффект рассказа», и, как и следовало ожидать, мир не сошел с ума, а стало быть, моя дилемма – мы ли управляем своей судьбой или нами движут незримые силы – до известной степени получила решение, ибо в рассказе даже не упоминалось воскрешение любви, так что я могу быть спокоен: никакого отношения к моей личной жизни он не имеет.
А наиболее явственно чувствовалось в этом восьмом рассказе, что Санчес черпал вдохновение в коротеньком и мрачном произведении вест-индской писательницы Джин Рис. И, разумеется, эпиграфом были взяты ее слова: «Я впервые поняла, что происходит на самом деле». И в истории, рассказанной Вальтером, слышатся отзвуки «Я здесь жила», потому что сюжеты обоих очень схожи.
В начале рассказа перед нами женщина, которая с камня на камень – заметно, что она в совершенстве знает этот опасный путь – переходит ручей. Женщина уверена, что возвращается домой, и тревожит ее лишь небо над головой, потому что оно в этот день какое-то другое и немного отличается от обычного, быть может, от того, что слишком серое и будто стеклянное. Выбравшись на другой берег, она останавливается перед выщербленными ступенями крыльца, у которого припаркован автомобиль, и это сильно удивляет ее. Да что она, машин что ли не видела? Мальчик и девочка играют в саду под большим деревом. «Привет-привет», – говорит она им, желая подбодрить самое себя. Но дети словно не замечают ее присутствия и продолжают как ни в чем не бывало свои забавы. «Я здесь жила», – бормочет она и инстинктивно протягивает к ним руки. Мальчик поднимает на нее серые глаза, но как будто не видит. «Как похолодало вдруг, – говорит мальчик девочке. – Не замечаешь? Пойдем в дом». Женщина опускает руки, и вот перед глазами читателя возникает заключительная фраза, которую он так боялся увидеть: «Я впервые поняла, что происходит на самом деле».