енсионеры, отчего и сижу с ними.
Немного погодя, когда я, уже собираясь проститься со своими сотрапезниками, очень рассеянно оглядывал залитую солнцем перспективу улицы Лондрес, я вдруг испытал нечто вроде галлюцинации и на несколько секунд увидел на противоположном тротуаре Санчеса и Кармен. Они не держались за руки, но так казалось. Я был так потрясен, что невольно отвел глаза. Однако через мгновение снова взглянул и убедился, что на другой стороне улицы нет ни души.
Надо ли обращаться к врачу из-за одной галлюцинации? – ломал я голову. Санчес и Кармен – всего лишь полдневные призраки? Быть может, все это – лишь проекция моих страхов, привидевшаяся мне потому, что сошлись воедино чувства, которые уже несколько дней бурлили во мне: недоверие к Кармен перемешалось с любовными интригами из дневника чревовещателя, в последнее время составлявшими круг моего чтения.
Дарио, заметив, наверное, что я оцепенел, спросил, что случилось. Да ничего, ответил я, увидел там впереди кое-что, а теперь не вижу. Я поднялся и, хотя беспокойство мое по поводу только что увиденного никуда не делось, все же предался наблюдениям за легким поединком гримас, начавшимся среди пенсионеров из-за моего поползновения уйти. Подумал ли я о том, чтобы превратить эту мимическую битву в часть «Поединка гримас», который тоже предполагал когда-нибудь переписать? Тотчас вслед за тем осознал, что делать этого я не должен ни в коем случае. Есть кое-что такое, что понимаешь очень быстро, еще в процессе вынашивания и обдумывания, и сейчас мне было ослепительно ясно, как никогда в жизни: то обстоятельство, что сюжет рассказа «У меня есть враг» показался мне взятым из самой жизни – племянник Санчеса питает к нему просто звериную ненависть и поносит на все корки – вовсе не значит, что сюжеты остальных девяти глав, которые я тоже собираюсь переписать, должны походить на события, случающиеся в моем реальном мире.
Подумав об этом и о том, так и не уняв беспокойство и не сумев скрыть его, я распрощался с пенсионерами, перешел улицу, свернул за угол и, как если бы привидевшееся мне происходило в действительности, поискал Кармен и ее спутника на улице Урхелль и никого там, разумеется, не нашел, кроме солнца, заливавшего тротуары. Пошел дальше, и на последнем перекрестке ко мне пристроился нищий, который был прекрасно одет, если не считать южной оконечности его брюк, свисавших на огромные растоптанные башмаки, будто взятые напрокат из фильма Чарли Чаплина – они одни указывали, что их обладатель побирается как положено. Это, конечно, был нищий новой волны: в Барселоне уже появилось несколько таких. Они носят дорогую одежду и не смущаются несоответствием. Побираются очень вежливо и профессионально, и стиль их, конечно, сильно отличается от исторически сложившейся манеры просить милостыню. Нищий в непомерных башмаках прежде всего сообщил, что уже много лет определяет здоровье как некую способность жить полной жизнью, каковой способности он лишен уже давно. Я дал ему монету, хотя на нем была рубашка в цветочек, и сочувствия он не вызывал, ну ни малейшего. И я не раскаялся в том, пусть бы он даже был ряженым, – что он одурачил меня своими трюками. Более того, глядя, как он удаляется, я восхитился его походкой, невольно обращающей всеобщее внимание на эти башмаки, будто взятые из театрального реквизита и, конечно, вкупе с даром слова служили основой его уникального метода зарабатывать деньги своим талантом и, что не менее важно, с таким достоинством и уверенностью в себе.
Дома, где благодаря кондиционеру воздух был почти ледяной, я попытался отделаться от фантасмагорического видения Кармен и Санчеса на другой стороне улицы и после долгих поисков нашел наконец способ, пусть не очень прочный, но любопытный, убить время и избыть свои тревоги и нырнул в воспоминания о лучших часах неопределенности, в которые на протяжении многих лет бывал вовлечен.
А потом задумался о «Могиле, не дарующей покой» Сирила Коннолли, где автор весьма умно размышляет, как вести себя в сомнениях. Впервые я прочел эту книгу, когда работал помощником у сеньора Гавальда – его адвокатская контора стала моей первой службой. Служба была так себе: открывать двери разнообразным клиентам и годами бегать по коридорам, подавая кофе и сахар необходительному начальству. По счастью, я незаметно поглаживал книгу сомнений Коннолли, лежавшую в правом кармане, и это давало мне силы и дальше открывать двери в качестве юного и бедного адвоката-гарсона. В те дни, я еще ни в кого даже не успел влюбиться, как никогда подходило мне имя Мак.
Ах, как это здорово сказано у Коннолли: «Вот нам показалось, что встретили на улице знакомого. Вскоре поняли, что ошиблись, однако уже через мгновение буквально натыкаемся на него. Это предвидение отмечает тот миг, когда мы входим в длину волны, оказываемся в ее магнитной орбите».
Сколько ни пытаюсь, а все не могу понять, как забыть мне сегодняшний полдень, когда, покинув пенсионеров и свернув за угол, я следовал за тенью Кармен и встретил ее во плоти на улице Буэнос-Айреса с хозяйственной сумкой в руке. Дальнейшее заняло доли секунды.
– Ты одна? – спросил я.
Она удивилась несказанно:
– Ты что, спятил?
28
Кармен отправилась в кино, я же предпочел остаться дома. И с этого момента воскресенье принялось нагонять на меня такую тоску, что я мысленно напялил на себя белый халат и стал воображать себя дежурным врачом в провинциальной больнице. Из тоски я вышел с еще большей тоской, вспоминая стихи, написанные в воскресенье Луисом Пиментелем, врачом и поэтом из Луго: «Здесь в одиночестве // в белом халате // здесь остаюсь я, тихий и робкий. // День без событий // Бетон прикоснется // ледяными губами // Ангел мертвый траву попирает// Проходит доктор // Монахиня следом // В хлопчатом свете всплыл оперблок».
Этот оперблок начал всплывать и в моем воображении, в полнейшем воскресном одиночестве, и мне ничего не оставалось, как выйти из дому и прогуляться по Койоту, безлюдному в эти часы.
Благословенные тишина и покой. Никакого шума на улице. Воскресенье: все сидят по домам, дремлют, играют, совокупляются, мечтают, но на самом деле большинство мается и скучает, ибо воскресенье порождает пустоту – вечную нашу погибель.
А вот тихая улица греет душу. Я решил пойти к Кальгари и дождаться, когда Кармен выйдет из кино. И направился было, но в какую-то долю секунды все изменилось разительно. Передо мной затормозил «Бьюик», из которого вышел сидевший рядом с водителем молодой человек. Длинный нос, белые сорочка и брюки. Точнее говоря, не вышел, а буквально вылетел из машины. Он явно и сильно нервничал, и на свой вопрос, отчего нервничаю я, ответа не получил именно потому, что нервничал. Я особо отметил его бледность и опять же на долю секунды мне показалось, что это неожиданная копия врача в белом халате из стихотворения. До такой степени он был похож, что я спросил себя: зачем меня понесло на улицу, если дома в стихотворении я видел то же самое, что увидел перед собой сейчас. Но тотчас я понял, что этот субъект совсем не похож на моего врача в белом халате, а похож скорее на молодого человека, совершающего странные поступки и очень странно переставляющего ноги. Рядом с пряжкой его преувеличенно элегантного ремня висела какая-то черная сумочка вроде кобуры, и он опять же как-то причудливо шарил по ней, словно бы собираясь открыть и словно бы желая, чтобы я подумал, будто там, скорее всего, пистолет. И тут опять же вдруг я вполне отчетливо пистолет и увидел.
На секунду меня обуяло метафизическое сомнение. Если вся эта ситуация была всего лишь неконтролируемым следствием одного стихотворения, внезапно и неприятно обретшим бытие, тогда ладно, нечего пугаться. Но если нет, то ясно, что заезжий тип с выдающимся носом спутал меня с кем-то, и тогда мне лучше будет удрать, может быть, укрыться в одной из биллиардных, благо они по воскресеньям открыты, рядом с парикмахерской сеньора Пьера – она совсем рядом. А еще лучше, подумал я, броситься за угол и бегом подняться по лестницам, ведущим на первый уровень ресторана «Шанхай», где мне, без сомнения, помогут спрятаться.
Диковато, конечно, звучит, но в подобных ситуациях я способен отвлечься и спросить себя, не осталось ли у меня с адвокатских времен какого-нибудь врага, жаждущего мести, и даже осведомиться, за каким дьяволом вспомнился мне стишок про белый халат, причем у меня хватает хладнокровия задаться вопросом, зачем я вышел на улицу, если известно, что такая мирная тишина очень часто кончается своей полной противоположностью – громом, шумом и ужасом. Отвлечься, однако, удалось мне лишь на краткий срок, ибо события стали набирать обороты, и вот уже молодой человек в белом решительно двинулся ко мне. И я уже счел себя покойником, когда в последнюю секунду этот громила слегка изменил траекторию и прошел мимо. То есть оставил меня у себя в глубоком тылу, показал, что ему нет до меня никакого дела так наглядно, что мне даже стало обидно, и пустился вдогонку за долговязым колумбийцем, которого в квартале Койот мы все знали, потому что он торговал гаванскими сигарами, «только что доставленными с Кубы», причем иногда предлагал свой товар в таком, я бы сказал, абордажном стиле, что становилось не по себе.
Так или иначе, я, уподобясь прочим прохожим, почувствовал желание узнать, чем кончится погоня, и повлекся к тем, кто осмотрительно следил за происходящим издали – кончилось же все так, что хуже и не бывает и не укладывается не только в рамки литературного жанра, но и не лезет ни в какие ворота. Кончилось хлестким приемом карате и падением колумбийца, падением неудачным, потому что он ударился головой о ребро тротуара и остался недвижим. Умер? Нападавший, не выказав интереса к гаванским сигарам своей жертвы, обернулся, чтобы узнать, что творится у него за спиной, потом вдруг замер на краткий миг, и грозный взгляд, которым он окинул любопытствующих, позволил мне снова отрешиться, пусть хоть на секунду, и отметить, что этот молодой человек может показаться стариком, потому что на кончике носа у него имелось нечто напоминающее формой белую луковицу, которая как будто имела целью простодушно гармонировать с белизной его рубашки.