л унижаться, признаваясь, что не понял смысла этого высказывания. И ты наверняка, вдруг добавил он, ты должен дать мне больше. Больше чего? Масла, отвечал он, едва ли не пуская слюни. А потом попросил у меня денег. В ответ на мой упрек он склонил голову ко мне на плечо. Я сообразил, что если оставить это без последствий, положение может осложниться, и мы с ним станем посмешищем всего квартала и мишенью для гадких шуточек. А я этого не хотел, а еще меньше, чтобы отзвук пересудов и сплетен достиг ушей Аны Тёрнер. Да не переживай так, сказал он, не настолько уж ты ниже меня – всего на каких-то полметра.
Я поблагодарил его за то, что проявил такую деликатность и шепнул мне это, потом уж как мог отклеился от него и его липкой головы, в продолжение нескольких секунд почти растекшейся по моему плечу. И, намереваясь как-то отстраниться и от туловища, я слегка пихнул его в сторону, однако успеха не стяжал: он не сдвинулся, отчего мы стали похожи на близнецов, соединенных одной пуповиной. Более того, если бы в этот миг кто-нибудь дал себе труд внимательно взглянуть на нас, он мог бы, чего доброго, решить, что мы, невольно воплощая в жизнь один из рассказов Санчеса, временами превращались в отца, борющегося со своим полоумным сыном, или – что примерно то же самое – двух одиночек, в печальный и скучный вечер вздумавших начать поединок гримас: больная голова против головы безумной.
33
Простонародное воображение связывает профессию чревовещателя с чем-то ужасным. И потому, когда Санчес превратил своего Вальтера в преступника, немногие читатели этой книги, должно быть, сочли сюжет вполне заурядным: марионетка, чревовещание и преступления.
Чревовещатель всегда внушает страх – и самим собой, и своей куклой.
Но первый встреченный мной чревовещатель был женщиной, которая никого не ввергала и не собиралась ввергать в панику. Звали ее Герта Франкель и была она австриячкой. Она бежала от нацистского гибельного варварства и в 1942 году нашла приют в Барселоне, где стала работать в компании «Лос Виенесес» вместе с Артуром Капсом, Францем Йоханом и Густавом Ре – артистами, которые остались в этом городе на всю жизнь и прославились в нем.
Франкель, больше известная как «сеньорита Герта», стала известна благодаря своей работе на телевидении, делавшем тогда первые шаги: она выступала в детских программах с куклами и марионетками. Самым знаменитым был нахальный пудель Марилин, который с напором и нажимом отвечал на каждую реплику хозяйки: «Сеньорита Герта, я не люблю телевидение». Этой фразой Франкель давала понять – мне, по крайней мере, всегда так казалось – что считает немилостью судьбы свою деятельность на таком современной и такой пошлой ниве, как телевидение; без сомнения, она понимала, что место ее – не здесь, а в каком-нибудь кабаре в Центральной Европе или в варьете родного города.
Прочие чревовещатели, которых я видел и запомнил в детстве, все как один отличались зловещим видом и тоном. Среди самых незабываемых был тот, что появляется в фильме Хичкока «Стеклянный глаз» – это лучшая серия в сериале, снятом им для телевидения. Там карлик манипулирует с огромной куклой, прекрасной как Аполлон, сидя у нее на коленях. Эффект так силен, что некая невинная барышня влюбляется в куклу, подумав, что это и есть чревовещатель. Легенда гласит, что и актриса, и актер-карлик, и семь других исполнителей в этом фильме умерли при странных обстоятельствах.
Однако самым незабываемым из этих зловещих чревовещателей был, надо думать, тот, что появляется в мучительном фильме Эриха фон Штрогейма «Великий Габбо». По сюжету главный герой успешно выступает со своей куклой по имени Отто, пока не влюбляется в некую балерину, которая, однако, не отвечает на его чувство, так что Отто приходится давать ему советы – иногда прямо на сцене – по поводу того, как завоевать сердце девушки. Сюжет постепенно становится все более мерзким, вселяющим все большее беспокойство в душу зрителя и неумолимо движется в то суровое пространство, которое управляется преступным миром. Более чем вероятно, когда-нибудь я постараюсь подтвердить это, что Санчес, сочиняя своего «Вальтера…», черпал вдохновение в этой картине Штрогейма.
В числе рассказов, связанных с этим миром кукол и ужаса, есть и слышанная мной от отца история об аргентинском чревовещателе, который сошел с ума, когда увидел, как после рождения сына его любимая кукла начала отчаянно ревновать, поникла головой и потеряла дар речи. Однажды, когда чревовещатель, ко всему прочему он носил диковинное имя Фирулаис, вышел из комнаты, младенец потянул в рот руку марионетки на манер соски. Фирулаис, удивленный тишиной, бросился в комнату и обнаружил сына лилово-синим и безнадежно мертвым: ребенок задохнулся от того, что рука марионетки перекрыла ему доступ воздуха. В отчаянии чревовещатель швырнул в огонь куклу, сделанную из папье-маше, а сам в полнейшем отчаянии от всего случившегося разразился рыданиями над телом сына. И в какой-то миг, взглянув на огонь в очаге, увидел среди языков пламени фарфоровые глаза марионетки, державшиеся на проволочках – все указывает на то, что именно эта картина навсегда лишила его рассудка.
Самым знаменитым чревовещателем в истории – если верить энциклопедии «Эспаса», которая лет двадцать назад досталась мне в наследство от покойного отца, и в свое время, несмотря на сопротивление Кармен, сильно улучшила антураж этого кабинета – был некто Эдгар Берген, имевший шведские корни, но родившийся в Чикаго. Еще в отрочестве он начал выступать с куклой, изготовленной для него приятелем-столяром, – эта марионетка, изображавшая ирландца-газетчика по имени Чарли МакКарти, стала постоянным участником его представлений. Берген неизменно выходил на сцену в ослепительно элегантном фраке, и его партнер тоже носил монокль, цилиндр и вечерний костюм. Чарли свой острый и длинный язык за зубами держать не желал и хлестал ядовитыми фразами всякого без разбору, язвительность его не знала границ и не отличала сильных мира сего от пролетариев. В середине 40-х годов, когда пара была на пике популярности, на гребне успеха, чревовещатель женился на Фрэнсис Вестерман: их дочери Кэндис в будущем суждено было стать знаменитой актрисой.
И едва лишь она появилась на свет, как Чарли Маккарти превратился в сущее чудовище. Спустя годы Кэндис рассказывала в одном из телеинтервью эту о том, как травмировала ее детскую психику эта история – было ужасно, когда она стала замечать, что «деревянный братик» норовит оскорбить ее и неизменно оказаться между нею и отцом. Кровать Чарли стояла в комнате Кэндис, а точней – наоборот: Кэндис поместили в комнату, где обитал ревнивый Чарли, и она вспоминает, как в детстве ей пришлось привыкать по ночам засыпать, глядя на неподвижную фигуру – ну, просто труп – Чарли, пристально и скорбно уставившегося в потолок.
А я, сегодня утром тоже глядевший в потолок, в данном случае, моего кабинета, не мог не спрашивать себя, как же я собираюсь переписывать «Смех в зале», если когда-нибудь все же решусь приняться за это дело. Что именно я захочу изменить в этом рассказе, а ведь он – единственный во всей книге – нравится мне по-настоящему. Помимо прочего, там был уход со сцены за кулисы, драматический разрыв в жизни артиста, столь привлекавший меня. Я сознавал, что на самом деле надо будет всего лишь заменить эпиграф из Борхеса – он тут явно был не к месту, потому что легко узнаваемого борхесовского стиля в самом рассказе совсем не чувствовалось, – на эпиграф из Пьера Менара, повторяльщика истинного и прирожденного: «Дон Кихотов существует столько же, сколько читателей «Дон Кихота»». Прочее можно оставить как есть, не тронув ни единой запятой.
И потому я решил в манере Менара повторить весь рассказ целиком, ибо мне пришло в голову, что я, как читатель, каким-то образом отождествляю себя с чревовещателем и его преступлением. Мне захотелось разыграть это действо, пусть даже ограниченное стенами моего кабинета. Мне захотелось представить его воображаемой публике и заново пережить тот волнующий момент, когда Вальтер – в голосе его слышатся рыдания – исполняет «Не женися ты на ней, // Она другим целована, // Целовал ее другой, // Влюблена в него она».
Чтобы хорошо это спеть, что, как ни странно, означает спеть так же скверно, как это делал Вальтер, то есть иными словами, выявить драму этого несчастного, униженного человека, который в Лиссабоне на публике отчаянно распевал эту песнь любви и ревности и под конец взял фальшивую пронзительную ноту, пустил петуха столь же трагического, сколь и смешного – надо было полностью вжиться в роль чревовещателя. И, разумеется, я мог сделать это только в одиночестве своего кабинета, воображая, как несуществующая публика покрывает финал громозвучным дружным хохотом.
Учитывая, что представление было столь своеобразно, что разыгрывалось исключительно в пределах моего мозга, неудивительно – не забудем и про безнаказанность, сопровождавшую каждое действие, – что Андер Санчес показался мне идеальным претендентом на роль парикмахера-убийцы.
Я засмеялся, подумав об этом. Ибо это можно было счесть символическим убийством автора. Но разве он не заслужил такой участи? И разве этот великий писатель, пусть и сто лет тому назад, не был возлюбленным Кармен и в этом статусе не хватал ее своими грязными лапами? И не забудем, что еще совсем недавно я видел, как он гипнотизирует взглядом Ану Тёрнер, а это уже и вовсе нечто непростительное.
– Смерть Санчесу, смерть автору! – крикнул я себе в одиночестве своего воображаемого театра.
И начал представлять перед воображаемой публикой эту третью главу. Она была отчасти в «Петрониевом духе», полагаю, что могу так обозначить ее, поскольку всего лишь воплощал в жизнь то, что ранее, в данном случае, тридцать лет назад, уже было написано и, как мне кажется, специально и только для меня.
И я так полно отождествил себя с Вальтером, что даже начал раздумывать: кто бы мог быть тем убийцей, который в любую минуту получит от меня приказ умертвить этого автора, метким выстрелом уложить его вверх лицом на каком-нибудь перекрестке нашего квартала. И в конце концов я пришел к выводу, что этим наемным убийцей прекраснейшим образом может стать племянник-ненавистник.