Как живется тебе, Марьюшка? Поведай хоть.
А то мы и забыли про тебя.
— Хорошо, Акимыч. Видать, за прежнее судьба наградила.
— Не забижает тебя Макарыч?
— Такого не было. Жалеет. Заботится. Ты, если что, не серчай на него. Он покладистый. Добрый.
— Покладистый! Да в нем норов диково коня сидит. Таково в узде держать — силушка надобна.
— На то я и мужик, — оборвал Макарыч.
— Не приведись, внучок харахтером в невостанется. Твоему лешаку малова на свою колодку переделать, што воды испить. Тогда какой-то бабе гоже бедовать придется, — сказал Акимыч.
— В мине станить — худо не приключитца. Ежели в тибе, почитай, за зря промаетца. Разе то мыслимо блажным вековать? На кой ляд мужиком звалси?
— Мужик мужику рознь.
— То я ужо слыхал. Оно, как помыслить, иверно. Не дай Бог эдаких, как ты, ровней признать. Лучче враз вздернутца. Но прок от тибе имеетца. Люду ты нужнай. Потому всякому бесу своя судьбина.
— И на том тебе благодарствую.
— Ты мине вот што: перебиралси ба к нам.Че-во, как змей, маешьси? Изба у мине просторная. Теплая. Кольку поглянешь. Чай, роднай, — предложил Макарыч.
Марья заулыбалась. Подошла к мужу. Поцеловала в щеку.
— Жену знаишь. Баба она редкая. Втрех нам все отрадней. Там и старуху тибе сыщу. Сбирайси!
Акимыч задумался. Оно неплохо так. Чуял, Макарыч с виду занозистый, как неструганая лиственица. Душа же, что воск, податливая, щедрая. Но как уйти? В своей избушке он прожил немало. Сам бревна пилил, подгонял одно к другому. Тут сын родился. Какой-никакой, а свое все же. Здесь Василинка хозяевала. Сколь набедовался он тут! Незаметно вместе с избой состарился. Отрастил бороду. На крыше избы тож трава появилась. Плешь избу изгрызла. Зимовье нынче обветшало. Ишь, скособочилось на ветру, будто браги перебрало. Венцы погнили, не держат. Даже по теплу воют голодно. Ничто не вечно. Но как уйти? Тут вот сыновья березка растет. Та, что при рождении посадил. А вот Василинка сгинула, и ее березка упала, не прижилась. «Конешно, на Кольку глянуть охота. Но ево уже не воротишь. Макарычев он. И фамилия — Касюгин. Чужая. Глянешь — душу растравишь. Мо- же, внучок и свидеться не схочет. Похотел ба — пришел. Нешто в три года не вспомнил? Видать, так. Зачем жа ехать. У Макарыча, може, и неплохо. Но чужой он там. Здесь каждая кочка знакома. В родном месте и помирать легше».
Акимыч глянул на ожидавшего Макарыча, на Марью. Сказал, как отрезал.
— Плохое болото, а свое. Не обессудь. За доброе благодарствую. Поехать к тебе не смогу.
— Не тороплю. Подумай. Обмозгуй путем.
— Ты ведаешь: кета приходит помирать туда, где с малька вышла. Рыба, а дом почитаит. Што ж я дурней ее?
— Неволить не могу. А резон тибе есть перебиратца.
Акимыч не поддержал разговора. Два дня гостил у него Макарыч. Как ни уговаривал — не согласился старик.
Дома, Макарыч понял сразу, Колька был. Искал что-то. В углу не было ружья, Акимычева подарка.
— Сходить к ему надоть. Може, приключилось неладное, — бурчал Макарыч.
— Охолонем с дороги и наведаем.
— Душа болит. Чую беду. Ты будь дома. Яскоро, — заторопился лесник.
— Куда в ночь-то? Дождись света. Я с тобой схожу. Как знать, где они?
— Ведаю. Углядел, куды девка повела.
— Говорила — не пускай! Та девка шалая.Доверил ей Колюшку…
— Не стони, мать. Можа, и нет ничево. А сходить надобно. Штой-то неспокойно мине.
— Я с тобой.
— Сиди дома. Куды в темь? Сказал — недолго буду. К утру в обрат жди.
Но Марья уже натягивала душегрейку. Хлюпала носом, упрямо, по-козлиному, смотрела на Макарыча.
— Нешто он мне чужой? Тоже свидеться хочу. Как там ему? Может, сгожусь в чем, — держа мужа за рукав, она надевала сапоги.
Над сумеречной тайгой навис туман. Он задремал на верхушках берез. Кудлатыми космами опутал стланик. Вот в стороне испуганно вскрикнула сойка, по-бабьи кого-то обозвав. Из-под куста выскочил, как от чужой женщины, нашкодивший бурундук. За ним другой гнался. Лопотал, пищал. Расправой грозился. Преследователя на обратном пути неприятность подстерегла. Голодная, еще не отлинявшая лиса словила его у самого дома. Испугаться не успел.
Закон тайги — выживает кто сильнее. Вон и белка шельмой в дупло юркнула. Макарыч прислушался. Не рысь ли объявилась? Но тайга молчала…
Марья, тяжело дыша, едва поспевала. Часто oглядывалась. Вздрагивала спиной от каждого шороха. От страха даже платок на голове взмок. Она судорожно ухватилась за руку Макарыча.
— Ну што ты?
— Страхотища одолела, — зябко передернула она плечами.
— С чево?
— Не знаю. Только боязно мне.
— Не пужайсь. Тайга — твой дом. Она што человек.
— Человеки не все хорошие.
— Как ты к ей, так и она… Со мной не боись.
Под ногами ломались, трещали ветки, сучья.
Макарыч глянул на жену. Та еле шла.
— Передохнем, — достал он кисет из-за пазухи.
Только уселись на отжившее дерево, как в стороне шорох послышался. Марья, прикрыв рот, прижалась к мужу. Макарыч настороженно оглядывался. И вдруг тихонько показал под ель. Там стоял олененок. Маленький, тонконогий, белый, как молоко, он нюхал наступающую ночь. Но вот оглянулся, тихонько хоркнул и быстро убежал.
Марья улыбнулась.
— То-то. Што я тибе сказывал? Тайга, што человек. Ее понять надобно…
— С чего он сбежал?
— Дым почуял. Ветер от нас. Вот и сбег.
— Махонький, а знает.
— Ну, пошли, — встал Макарыч.
Дальше идти становилось труднее. Буреломы и завалы преграждали путь. А над тайгой уже повисла ночь. Накрепко слилась с деревьями. Переплелась крепко с кустами. Звезды задушила туманом. Но лесник шел уверенно — как у себя дома. Лишь изредка останавливался, вслушивался и снова шел. Вскоре прислушался, принюхался. Повеселев, полез напролом, волоча за руку обессилевшую Марью.
— Уже недалече, покрепись, мать.
Вскоре они услышали голоса, увидели костер. Вокруг него шевелились большие темные тени.
— Колька! — позвал Макарыч.
У костра замерли. Ни голоса.
— Колюшка! — крикнул лесник громче.
— А-а-а-а, — отозвалось эхо.
У огня задвигались. Макарыч ходко подминал ногами траву. Почти бежал. Вид костра прибавил силы и Марье. Она заторопилась. Люди немало удивились появлению Макарыча и Марьи. Когда узнали, кто они, обступили уважительно.
— Сын у вас молодец. Находка для нас. Всех выручил, — говорил какой-то рыжий патлатый детина.
— Иде ен? — перебил его Макарыч.
— Позови Николая, — велел рыжий парню, стоявшему за спиной. Тот ответил что-то шепотом.
— Иди, говорю! — крикнул рыжий.
— А Зоя-то что не идет? — спросила Марья.
— Приболела немного.
— С чево бы?
— Не знаю.
…Николай устало шел к костру. Макарыч кинулся навстречу. Обнял. В лицо вгляделся. Встревожился:
— Захворал ненароком?
— Нет. Я ничего. Зое худо.
— А што с ей?
— Не знаю. Врач завтра обещал прилететь.
— Покажи ее.
Зоя лежала в прокуренной темной палатке. Казалось, спала. Колька зажег свечку. Девчонка открыла глаза.
— Отец пришел проведать. Тебя вот навестил.
— Здравствуйте, — слабо прошептала Зойка.
— Што с тобой, девонька?
— Не знаю. Жарко мне. И слабость.
Макарыч велел Кольке выйти. Сам расспросил
Зою. Послушал дыхание. Ощупал лоб. И вышел.
Колька курил за палаткой. Заслышав шаги Макарыча, подошел.
— Ну что? — спросил тихо.
Лесник оглянулся кругом. Отвел парня подальше от палатки и сказал еле слышно:
— Чахотка у ней.
Колька вздрогнул.
— Да, Колюшка, чахотка. Она девку за месяц сожрет.
— Врач обещался. Может, вылечит.
— Ты што? Поздно.
— А как же я? Отец! — закричал парень.
— Тихо ты, не блажи. Обмозговать надоть.
В палатке о чем-то переговаривались Марья и Зойка.
Колька подошел к костру. Сел. Обхватил руками голову. Долго сидел неподвижно. Смотрел на костер.
Зойка, Зойка. И зачем кинулась она за ним в студеную воду? Испугалась, что в воронку затянет. Ему помогала. Сама на берег еле выползла. Тут и упала. Видно, обострилась болезнь.
Зойка и до того часто и больно кашляла. Недомогала. Быстро уставала на работе. К концу дня едва до палатки — сразу спать. Но такой она стала недавно. Это Колька знал от ребят. О девчонке они говорят уважительно. Такое о мужике не всегда услышишь. Она ж о себе ничего не рассказывала. Лишь, отлежавшись немного, возьмет гитару, к костру подойдет. Сядет рядом с кем-нибудь из парней, тронет струны гитарные, да так, как только одна она и умела. Гитара в ее руках человеческим голосом плакала, ребенком смеялась, вздыхала, как живая. Будто и впрямь струны те из голосов людских были сделаны. Чудеса вытворяла с ними девчонка. Захочет — заговорит гитара звонким ручьем, тайгой зашумит, расскажет о далеком Кавказе, запоет его языком. Парни могли ночами напролет Зойку слушать. Она выставит поближе к огню узкие босые пятки, и далеко-далеко уносит ее песня.
Рассказывали ребята, что никто из них не смог добиться расположения девчонки. Со всеми одинакова была. Как с братьями своими. Хотя многие пытались напеть ей другие песни. Вздыхали открыто. Тенью за нею ходили.
Кольку такое озадачивало. Ему иногда хотелось помочь ей. Пытался взять ее тяжеленный рюкзак. За это был ошпарен таким взглядом, что больше не посмел.
Умела Зойка стрелять не хуже ребят, ловко нолей метала. Даже у галопирующей лошади под брюхом ехала. Шашлык умела на углях пожарить, лепешки испечь. Работала наравне с парнями. В отряде любили ее.
Колька и не заметил, как наступило утро. Давно погас костер. Из Зойкиной палатки доносился приглушенный голос Макарыча. Колька подошел туда и заглянул. Зойка спала. Макарыч, завидев парня, вышел.
— Взять ее домой надоть. Выхожу. За пару месяцев.
— С ребятами поговорю. Как они.
— Што они? Девка помираит. Застужена шибко.
— Я схожу, перетолкую с ними, — кивнул парень в сторону ребят, бежавших к реке умываться.