тилси?»
— Сынок! Колюшка! — просипел Макарыч.
Теряя сознание, он сгреб огрубелыми руками рубашку, саваном сдавившую грудь.
Марья вскочила испуганно.
— Отец, что с тобой?
К груди прильнула. Бьется сердце бабье. Ошалелой птицей наружу просится.
— Отец! Очнись, миленький.
А руки дрожали, плакали руки. В бессильные кулаки сжимались. Вот так бы свое сердце вставила. Да руки ослабли.
Марья к ведру метнулась. В нем вода на донышке. И та теплая, как слезы.
— За что ты меня мучаешь? — Кинулась к иконе. Да тут же про настой вспомнила. Нагнулась, а разогнуться не смогла. Коромыслом к мужу протащилась: — Испей, отец.
А зубы у него стиснуты накрепко. Еле разжав, настой влила. Что б не отдала, лишь глаза его увидеть открытые. Словечка дождаться. И воет баба у мужней постели. Жизнь ей не мила.
Очнулся лесник не скоро. Будто после болезни тяжкой. Едва глаза открыл.
Марья с горя извелась.
— Ну што, спужалась? — тихо спросил Макарыч. И погладил руку жены. Щекой к ней прижался: — Горемыка моя невенчанная. Мине за грехи воздаетца. Тибе-то за што?
— Будет, отец. На что душу свою рвешь? Разве мне с тобой худо? Ведь что я без тебя…
— Бог мине тибе послал, Марьюшка. Зазря сибе не хай.
— Успокойся, отец.
— Да ноне не спокоишься. Колька-то…
— Может, обойдется.
— Настырнай, козел. Тот от свово не отступит.
— Не всех же убивают. Глядишь, живехонек останется, — смахнула баба непрошенные слезы.
— Для таво я ево растил? Эх, видать, прогневил я Бога.
— А я что? Никому зла не сделала. А жизнь, как сука. Ни разу не радовала. Нет-нет да и подсолит.
— Не ропщи, мать. Знать, дала иде оплошку.
— Колька-то при чем? За что с него спрос?
— За дурь ево, — отвернулся Макарыч.
…Марья уже собрала было посылку Кольке. Вещи теплые переслать решила. А тут опять почтарь нагрянул.
— Письмо тебе, Макарыч! От сына.
— А ну-ко! Читай!
«Отец, уж было совсем нас на фронт отправили, весь курс хотели под Москву послать. Да оттуда приказ пришел — отставить. Говорят, мы тут нужнее. Думали сами сбежать. Не дали. Обещают программу ускорить. Техникум закончу раньше. Летом на практику отправят. Обещают на участок Потапова послать. Так что скоро увидимся. Привет вам от Зои».
Макарыч, не веря услышанному, заставил почтаря прочесть письмо еще раз. Хмурое лицо его засветилось улыбкой.
— Ну, утешил ты мине нонче. Мать, потчуй гостя.
Мать торопко накрывала на стол.
— Слава тибе, Господи, — перекрестился лесник.
На душе у Макарыча стало спокойнее. По ночам его не тревожили кошмары. Редкая улыбка снова появлялась на лице. Теперь он охотнее на зверя ходил. Пушнину промышлял. Сдавал ее для фронта. Возил он мясо медвежье и оленье. Знал: гак делают нынче. Однажды вернувшись, рассказал жене, как начальник, тот, кто принимает привезенное, похвалил его. Сказал, что «много еропланов фронту дал». Больше всех.
— Я ему и сказываю, мол, не суком деланай.Я,чай, охотник покуда. Ну, тот сулил мине дать чево-то. Мядаль. Как хронтовику. За подмогу, — улыбался лесник.
— Ты б спросил его, скоро ль она закончится.
— Неловко мине. Там бабы про то пытають. В их мужики воюють. Детва безотцовская растет. Надысь, слышу в одному дворе плач. Бабы воют. Мужики их погибли. Бумагу про его получили. Самому неловко стало. Навроде как виноват в чем. Как им нынче жить-то? Ребят полон дом, а кормильца нету.
— Слыхала, многие уже без мужиков остались.
— Да, вдовым легко ли. И когда же она,проклятущая, покончитца? Сколь сирот ишо понаоставляит…
Макарыч долго, задумчиво курил. В селе только и разговоров о войне. Не сказал Марье, как однажды мальчонка ухватил его за руку. Белоголовый. Глазищи большие. И спросил:
— Дед, а мой папка скоро придет?
— Не знаю, сердешнай.
— Вот и мамка не знает.
— Верно, скоро.
— Отвези меня к нему.
— На што?
— Надо так. Я к нему хочу.
— Погоди, подрасти маленько. Небось, мамки дома ты тожа нужон.
— Не-е-ет. Сказывает, ртов много, как прокормлю? И сиротами называет. А что это такое — не говорит.
— Сироты?
— Ну да.
Макарыч засмеялся. Не нашелся враз. Мальчишка ждал. Он ни за что не поверил бы в гибель отца. Да и как сказать ему такое? Язык не поворачивался.
— Ну что это? — спросил пацан.
— Ето те, в каво отцы на хронти.
— Врешь ты, дед, — не поверил мальчишка и,несказав больше ничего, убежал от Макарыча.
Леснику долго тот мальчишка виделся. Хотел узнать, чей он. Да таких по селу много.
В зимовье лесник к весне порядок навел. Сына поджидал. Марья ночами над вязаньем корпела. Зойке материал на кофту взяла. Может, невесткой будет. К приезду заранее готовилась. А пришли они неожиданно. В самую ночь.
Зойка, правда, отговаривалась. Еле упросил ее Колька поехать вместе. Но, согласившись, не медлила. Радовалась предстоящей встрече не меньше Кольки.
Макарыч сразу шаги заслышал. Сна как не бывало.
— Встать человек пять, остальные сидите! — пошутил Колька, осветив избу фонарем.
— Задуй ты енту холеру, — щурилсяМакарыч,ища свечу.
Зойка подошла сзади, закрыла ему глаза руками.
— Угадай, кто? — потребовала она, едвасдерживая смех.
Макарыч, изловчившись, за ногу ее из-за спины вытащил.
— Ну, коза, покажись, какая ты у нас стала? Марья от радости то смеялась, то плакала.
— Колюшка, приехал, сынок. Не забыл! Макарыч с Колькой оценивающе осмотрели друг друга. Рассмеялись. Обнялись. И лесник, пряча набрякшие глаза, шмыгал носом.
— Ну, как вы здесь? — спросил Колька.
— Мы што, тибе все ждали.
— С Зоей, — вставила Марья.
— Сколь жа нонча те в науке быть осталося?
— Еще зиму.
— Скореича б.
— Так я дома все равно не буду. Все время втайге. Там каникулы не дадут.
Макарыч будто поперхнулся Колькиным ответом. Сказал обидчиво:
— Попривык, поди, к чужим людям? От дому навовси отбилси. Навроди и изведывать не станишь.
— Не обижайся, отец. Может, ни на день неразлучимся.
Марья уже обрядила Зойку в теплые носки, кофту. Оглядывала девчонку, попутно расспрашивала о жизни в техникуме. Макарыч с Колькой говорили о своем.
— Акимыч был здеся. Тибе поглянуть хотел. Рубаху я твою ему в память дал. Просил.
Колька молча слушал.
— Наведал ба ты старова. Ить тяжко смотреть на ево. Изболелси весь. С тибе жа не убудить.
Парень прикусил губу, уставился в угол.
— Злитца всяк могеть. То и зверю дано. А вот понять и простить, на то не каждай способнай. Ты- то хочь сумей. Свому простить не грех. Чужому не стоит.
— Какой он мне свой?
— Отца твово, хочь и непутнаво, на светпроизвел.
— Хм, это и медведь сумеет. Дурное дело нехитрое.
— Старость почитать надоть.
— Смотря чью.
— Акимычеву.
— Не за что!
— Цыть! Лягушонок! Не об старике те эдакое говорить. Грамотнай шибко. Проживи с ево поначалу.
— Что цыкаешь? Не кошка я. Душа у меня не лежит к старику. Вспомнил, когда вырос. Раньше где был?
— Так ты от всево отрекесси?
— Не от тебя. Акимыча не упоминай.
— За свое старик давно поплатилси.
— Мне эта расплата чуть жизни не стоила. Вспомни. Так ты меня и к Потапову пошлешь мириться.
— Типун на язык, паршивец! За эдакое тибевысечь не грех. Я ни ворог тибе!
— Зачем ругаетесь? Сколько не виделись, апо-хорошему не можете столковаться, — подошла Марья.
— Погоди, мать!
— Зачем ты Колю силуешь?
— Не твово ума забота!
— Охолонь, отец. По-божески разумей. Колюшка наш. Ить што подумает?
— Не лезь, — отстранил лесник жену.
Марья отошла к растерявшейся Зойке, заплакала.
— Зачем ее обидел? Чужого пожалел, свою огорчил. Когда ты таким успел стать?
— Дед пешком дотопал. В ево леты путь не ближнай до нас. Думаитца мине, в злобе и про нас с Марьей эдакое забалаболишь. Мине ить такое заведома чуища.
— Не равняй.
— Наведаишь аль нет?
— Не знаю. Там видно будет. Нам завтра в тайгу с утра.
— Батюшки! — охнула Марья.
Сконфуженно кашлянул Макарыч.
Не так хотелось парню поговорить с приемным отцом своим. Думал, по душам получится. По-мужичьи. Тут же свара затеялась. Хорошо хоть про письмо не вспомнил. Иначе не такой скандал закатил бы. Колька достал пачку папирос. Решил закурить открыто.
— Дай-ко и мине, — потянулся Макарыч и,сделав затяжку, сморщился: — Табак трухлявай. Скусу в ем нет.
— Коля, зачем ты себя губишь? Брось, — изугла попросила Марья.
— По бабьему разумению мужик ни курить,нипить не должон. А уж о соседке и думать не моги. На кой ляд и жисть эдакая? Таких в пору на икону сажать. Кури, Колька, коль охота имеетца. На том свете не дадут. И баб не слухай, — мирился Макарыч.
Парню хотелось поговорить с ним один на один. Посоветоваться. И лесник, словно угадав его мысли, предложил:
— Пошли наружу. Покурим.
Вдвоем они уселись на оплаканное росой бревно. Молчали. Каждый думал о своем. И почему-то Кольке вдруг вспомнилась Полина. Она ждала его возвращения. Даже встречать пришла к самолету. Улыбалась, как ни в чем не бывало. Он сделал вид, что не заметил. Стал Зое помогать из самолета выйти. Когда оглянулся, Польки не было: убежала в город. Весь год на Зойку рысью смотрела. Вроде та ее кровно обидела. А весной, перед отъездом, вдруг решилась, к Кольке подошла.
— Поздравляю, — насильно растянула вулыбке морковные губы.
Они-то и выдали. Задрожали. Растянулись, как у лягушки. Колька тогда промолчал. А Полька, сдерживая завистливые слезы, выдавила:
— Все вы сволочи.
Он не дал ей договорить. Как-то сама по себе рука сорвалась. Пощечина отрезвила обоих. Колька после этого даже здороваться с Полькой перестал. Противно было.
Кольку все больше тянуло к Зое. Отчаянную, ее часто принимали за мальчишку. С девчонками она не дружила. В своей комнате со всеми передралась. Потому нередко ночевала у Кольки. Приходила, теснила к стенке и, отвернувшись к сонному спиной, тут же засыпала. Ребята вскоре привыкли к Зойке. Как-то, не спросившись у нее, перетащили чемодан девчонки в свою комнату, поставили раскладушку и прописали прочно, заверив коменданта, что Зойка — Колькина сестра, а они, мол, друг без дружки не могут.