— Больно? — нагнулся посмотреть парень.
— Терпимо, — слабо улыбнулась Зойка и ойкнула испуганно.
Колька подхватил ее на руки. Прижал к себе и махнул через бревно.
Не вовремя оглянулся Макарыч. Испугался, что отстанут ребята. А тут… «Эх-х-х, филии слепой, помешал», — выругал себя лесник.
Зойка смутилась:
— Пусти.
— Подумаешь, тебе же лучше хотел, — отпустил ее Колька.
И снова шли молча. Но тайга ссор не любит. Вдвоем к светлячку бросились. Щека к щеке. Зойке жарко стало. А парень не встает. Глаза в глаза.
— Ну что ты злилась?
— Макарыч чуть не погиб. К тебе шли. Чего не пошла со мной?
— Сапог не было. Видишь, — показала девчонка свои совсем порванные.
— Что молчала?
— Думала, пройдет. Да хуже стало.
Кольке будто пощечину дали. Покраснел.
— Ты, это, я… Да что там, если сможешь, не обижайся, — попросил он неуклюже.
— Я и не думала.
— Значит, порядок?
— Ага!
Никогда никого не целовал Колька. Не умел. Может, стеснялся А тут — была не была!
Зойка обвила шею руками. Прижалась.
— Любишь?
Девчонка молчала. Где-то в отдалении нетерпеливо кашлял Макарыч.
Колька схватил Зойку на руки, вприпрыжку догнал лесника. Опустил девчонку.
— Ушибла колено вот, — сказал Макарычу.
Тот понятливо хмыкнул.
— Я тож по молодости коленки сшибал. Ноне, как на собаке, зажили. Зою от такова оберегай. Негоже ей. Свои — не жалей.
— На бревно наткнулись, — оправдывался Колька.
— Разе там место? Ее ить на руки братьнадобно. А ты — на бревно, — стыдил Макарыч и добавил: — У мине училси б. Ухажер с тибе, как с ведмедя певчий. Тут сторожко надоть.
А через некоторое время сказал, обернувшись:
— Костерок ба!
Макарыч снял с пояса неразлучный котелок. Его своим дружком называл. Закопченный, в рубцах и вмятинах котелок был очень похож на хозяина. Крутнувшись на месте, Макарыч пошел воды зачерпнуть. Ребята треногу смастерили. Костер вскоре вспыхнул, затараторил по березовой коре, стланику. Осветил хмурую тайгу, взбудораженные лица ребят. Тяжело топая, возвратился Макарыч.
Древний, мудрый огонь! В ночи он спаситель. С ним ни холод, ни зверь не страшен. И длинные тени деревьев не прятали во тьме лесных духов. Бородатые пихты и те над костром лапы грели. Зазолотились в его свете. На радостях смолистую, терпкую слезу пустили. Жарко горел костер. Медленно взмывал в темноту пар от закипающей воды в котелке.
Макарыча разморило. В сон потянуло. Размечталась о чем-то Зойка. Задумался, глядя на костер, Николай. Он и не заметил, как, подкравшись к рюкзаку, ворует из него сахар бурундук. Хитровато оглядывается. За щеки сладость прячет. Боится дышать. Торопится. Да жадность подвела. Носом в сахар влез. Чихнул. Макарыч проснулся. Заметил воришку:
— Цыть, шельма, харчись по-совести! Брюхо набил, так и за пазуху норовишь?
Бурундук с испугу сел на зад. Передними лапами замахал, словно оправдывался.
— Каналья, ишо отбрехиваитца. Я те, — лесник кинул в зверька шишкой и тот, задрав хвост, юркнул в ночь: — Непутяга трусливай! А хвост сучком держит, гордыню кажить, — хохотал Макарыч.
А Зое виделись горы Кавказа. Другой костер, совсем небольшой. Около него старый отец. Тот, который любил ее по-своему. Строго. Совсем редко называл девчонку серной, вместе с зурной пел гортанные песни предков. Зойке вспомнилось, как отец учил ездить на коне верхом. Держаться в седле. Где он, что с ним теперь? Какие песни поет горам? Худые плечи девчонки дрогнули… Сорвались с ресниц слезы.
А Колька смотрел в костер. Вон головешка совсем обгорела. Раскудлатилась. Приподнялась. И стала похожа на Полинку. Вот она смотрит на парня удивленно. Подалась вперед. Но огонь не пускает. Голова Польки почернела, свалилась отмершим углем.
— Фу ты! — стряхнул с себя неприятныевидения парень.
— Ну, маленько оклемались? Пошли дале.
Макарыч усердно затоптал костер. Залил углиостатками чая. Сонная тайга съедала шаги людей. Слезной росой след кропила. Распрямляла потревоженные ветки, траву.
Вместе с рассветом они пришли в зимовье. Акимыч не спал, ждал внука.
Встретились сдержанно. Дед оглядел парня слезящимися глазами. Улыбнулся. И, похлопав по руке, сказал:
— Ишь, порода дает себя знать. Необхватный вымахал. Дюжий мужик. Весь в меня. Не забыл деда своево?
— Помню, — отвернулся Колька.
— И то ладно. Вот поглянуть решился. Думал, помру. Не помирается. Притащился к тебе. Не прогонишь?
— Што глупое городишь? Живи хошь всю жисть тута. У Кольки своя путя. Ты ему не помеха, — оборвал Макарыч.
— Не встревай, може, ево послухать желаю.
— А мне что? Живите здесь.
— За што осерчал? Не изведывал?
— Учился.
— То-то и оно, ученая голова сердца не разуме- ит. Стылая к людям. Родной крови не признает.
— Хватит, дед! — не выдержал Колька.
Акимыч от неожиданности рот раскрыл. А слова в горле застряли. Внук выскочил из избы.
— Чево ты Кольку ровно коня в узду берешь? Помягше с им надоть. Вырос, сам видишь. Чево на горло ногой наступаишь? В ем свой ум имеитца. Тибе ба утеху, ему жисть надобна, заладил, што комар, и нудишь, — отчитывал старика Макарыч.
— А и верно, поесть не дал, при чужом человеке ни за што высрамил, — подала голос Марья, указав на Зойку.
— Ты, мать, язва почишше Акимыча, ох и язык ваш бабий поганай. Подарил ба ево лошади на хвост. Што б оводов отпугивать И за што вас, прости Господи, Бог брехалкой наградил?
Марья молчала.
Он вспомнил Зойку у Кольки на руках и подморгнул девчонке: дескать, не бойся, в обиду не дам. Та повеселела.
— Надысь с мужиками сустренулась из села. С войны их повертали в обрат. Окалеченные, аж глазам больно. У одного ноги оторвало. Он на тележке ездит. И такие страсти про войну говорит, аж волосы на дыбки вскакивают! — повернул разговор Акимыч.
— Ноне все с ей, проклятущей, маютца. Я ужо усех ведмедей переловил на своей деляне. Мясо и шкуры хронту отдаю. Надысь лисьих да собольих шкур цельный чувал отвез в село. Сельсовету сдал.
— Бог тебе за это воздаст, — сказал старик.
Он промолчал, что тоже отдал для фронта всю рыбу, мясо, пушнину, которую капканами промышлял. Знал, с Макарычем ему не потягаться. Слышал от людей, что он возами прет. Вроде медаль ему за такое пришла. Скоро ее принесут Макарычу.
Медали Акимыч видел. Их показали старику те, кто с войны пришли. На медали те все село приходило смотреть. Щупать не всякому дозволяли. Акимычу даже в руки дали подержать.
Ох и блескучие они, те медали! Да тяжелые. И держал их Акимыч бережно, как дорогую икону. Разбить боялся. Потому что кровушкой они заработаны, здоровьем людским. Как святой крест, целовал их Акимыч.
— А вечор у нас один солдат помер, каково с войны сослали. Безрукий стал.
— От чево помер?
— Железо внутрях застряло. Вытащить не смогли. Всем миром выхаживали, а он помер.
— Все там будем.
— Он молодой был. Почитай, от Кольки годов на пять постарше, — пожалел Акимыч.
— То от планиды.
— Дурная она. Вона мне жисть наскучила. Забрала бы мою душу. Пошто молодь изводить?
— Хто ее ведаит? Планида — тож баба. Знать, разуму не имеить. Не приглянулся — убрала. Тибе бережеть.
— На што?
— Люб ты ей.
— Мелешь пустое.
— Эт я! Да, може, она те бабу каку завалявшую уготовала. Возьмет и подсунит. Куды денисси?
— Святое с грешным не путай, — отмахнулся старик.
— Бабы ноне покладистее стали. Вдовьих слез вкусили. Оне не сладки. Глядишь, пригреит какая.
— Вдовьи слезы на горе замешаны. На што кой ишо обуза? Разе выходить болесть какую подмогу.
— Болесть теперича у них единая.
— Не бреши! Вона одна ко мне наведалась. Рыбы испросить да грибов детям малым. Кормилец- то сгинул. В одни руки легко ль пятерых поднять? До мужика ли бедолаге?
Старик даже сплюнул в угол.
— Погоди! Не плюйси. На тя, как на добрай товар, скоро смотреть зачнут. Ужо на селе первым парнем исделаисси. Таку молодуху сышшишь — кровь с молоком. Верно, бороду обрежишь под козью. Патлы приберешь. Рожу кажен день зачнешь мыть. Штоб молодше глядетца.
— Ты на себя обратись, охальник! На што мне бороду резать под козла? Аль я ужо и человеком не стал?
— Што ты, што козел — едино твари Божьи.
— Нет стыда в твоей утробе.
— На што ей стыд? Утроба ни для ево.
— Паскудник! Душа твоя горелая, — ругался Акимыч.
А Макарыч знай свое — баб ему сулит. Они не враз приметили Кольку, тихо вошедшего в избу.
Марья метнулась к печке, загремела чугунами.
На стол стала накрывать торопко. И, повернувшись к мужу, попросила:
— Байками сыты не станете, давайте к столу.
Макарыч послушался. Перед едой не стал жену обрывать.
— Зоя, иди-ко ближе, — позвал Макарыч.
Ели молча, вспоминая разговор старика и Макарыча. Едва сдерживала смех девчонка. Макарыч косился на нее, грозил корявым, как обгорелый сук, пальцем. Ложку свою деревянную неспроста ей показывал.
Когда ж Акимыч вдруг икнул пронзительно, Зойка кубарем из-за стола выкатилась. Слезы от смеха на глаза накрутились. Старик оглянулся на нее.
— Ты девка, хошь и не знамая, не обессудь.Утроба моя иссохла, жирного не примает. Вот и противится.
Но девчонка как ни приказывала себе, сдержаться не могла.
— Вот в селе я испозорилси. За стол люди посадили. В них кошонок имелся. Я ем, а он, пострел, под столом бородой забавляется. Дернет и дернет ее. У меня слезы вышибло. Тут, как на грех, чих одолел. Кошонок тот враз как отскочит! С испугу в ноги к хозяйке забился и блажит. На все село. Говорят, от крику так и помер. Так ты тово, не смейся, — предупредил Акимыч.
Рассказ старика рассмешил Кольку.
— Непоштительныи, идолы! — прикрикнул Макарыч.
— Дед, так, значит, ты не только вылечить, а и сгубить сумеешь? — смеялся Колька.
— По нечаянности оказия приключилась…
— Ты б и вправду чуть бороду укоротил.