Баню я не уважаю. Сыро в них. Жарко.Голова потом долго болит.
— Кому как! Эх! Веник ба березовыйтеперича. Да добрую чарку опосля!
— Я, знаете ли, теплую водичку обожаю. Чтоб тело ласкала.
— Откуль ему взятца у тибе? Телу-то? Поди, с мухи навару поболе будет.
В бане клубился густой пар. Сквозь него люди мелькали тенями: Макарыч крикнул книжника. Что-то из-под лавки пискнуло. Заглянул. А тот в шайку с холодной водой забрался и сидит. Отмокает. Глянул на него Макарыч и смехом зашелся: до чего наука довела! Не мужик — мокрица сущая.
Над ним в камере подшучивали иногда. Но без злобы. А вот начальство каторжное часто измывалось. Любили они наблюдать, как книжник в паре с таким же мужичонкой парашу из камеры выносил. Она без малого пудов шесть весила. Книжник после этого животом по неделе маялся. А главный каторги покрикивал:
— Живей, антилигенты! Матерь вашу… Тутвамне грамотой мозги засирать!
…Макарыч горько усмехнулся воспоминаниям. Попробуй, узнай, чего в них больше было.
Почтарь отвез письмо лесника. А у Макарыча снова серой монашкой потянулось время. Он не знал, каким будет этот год у Кольки. А уж тому пришлось…
Первое, о чем он узнал по возвращении в техникум, так это о смерти Польки. Та тоже была на практике. И отряд ей, говорили, хороший попался. Да только не в козу корм. Ссориться с ребятами стала. Те поначалу молчали, потом обрывать начали, замечать ее перестали. Она уйти от них решила. На базу. Да не дошла. Прилив подкараулил спящую. В море унес. Две недели искали ребята ее. Наткнувшись, едва узнали. Начальнику отряда за нее досталось.
— Мертвого лихим не поминают. Но эту! Чтоб ей и там икалось медвежьей желчью, — ругались в отряде.
— Язык не отсох. Могла б и сказать, что уйти решила. Сами на руках отнесли бы…
А еще решил Колька поступать в институт на факультет глубинного бурения. Уж очень понравились ему буровые. Ночью они похожи на елки рождественские. А качалки, те, что из земли нефть достают, в ноги кланяются. Визжат, пищат на все голоса. Присмотрись — и кажется, что они носом землю клюют. Нагнется — скрипнет старыми костями. Разогнется — вздохнет. А нефть булькает в чан. Подставь ладонь к трубе, а по ней струя теплая, густая. И запах у нефти особый, терпкий.
На промысле качалки, как умные лошади, кивками здороваются. Здесь когда-то тоже прошли бурильщики. Где они сейчас? В глухой тайге, пугая зверье, шумит, дышит натужно буровая. Земля под ногами дрожит, волнуется. А трубы, кажется, вот-вот сердце у земли вытащат. Они вон какие настырные!
Колька часто бывал теперь на ближней буровой. Любил постоять на роторе, залезть на кран- блок, оглядеть с высоты тайгу. Домой об этом не напишешь. Вот если бы сам Макарыч увидел такое, наверняка бы не противился Колькиному желанию. Узнай — заругается, предчувствовал почему-то парень. Еще бы! Даже Зойка его не поняла. Пришла с ним на буровую однажды, крутнула носом и сказала:
— Что тут хорошего? Глотка чистого воздуха нет. Сплошная солярка. Земля ноги не держит. Нет! Мне тут не нравится! Я в тайгу! К сейсмикам. Пусть труднее, но не здесь.
Уговоры не помогли. Зойка слушать ничего не захотела, его отговаривала. Но парень стоял на своем. До глубокой ночи над учебниками просиживал. А когда наступила пора каникул, даже домой ехать не захотел. Решил на буровой временно поработать. И остался бы. Но письмо пришло неожиданно. Чья-то корявая, непривычная к грамоте рука написала: «Колька, слышь, в зиму наведайси. Марья шибко занедужила. Може, напослед свидисси. Христом-Богом прошу. На душе погано. Вестей ты не шлешь. А я тут вконец избедовалси. Приезжай. Не то сам нагряну. Тоды добра не жди».
Кольке внезапно легче стало. Письмо согрело. Решил поехать. Зойка в этот раз наотрез отказалась ехать.
— Ну, что ж! Дело твое. Упрашивать не буду. Только чем ты тут займешься одна?
— На профиль пойду с сейсмиками.
— Эти необходимо?
— Как и тебе буровая…
Колька ничего больше не сказал. Посмотрел на девчонку удивленно, будто впервой увидел. И пошел от нее прочь.
Через три дня он подъезжал к зимовью.
— Што один? Иде Зойка подевалась? — встретил его Макарыч.
— Не поехала, — отвернулся парень.
— Не схотела?
— Вроде.
— Осерчала на што?
— Из-за буровой.
— Чевой-та?
— На буровую я ходил в выходные. Вот она и злится.
— Неведомо мине эдакое.
— Ну… это установка такая. Землю бурит на нефть, газ…
— На хрена она те сдалась-то?
— Бурильщиком хочу стать.
— Штоб земь сверлить? Дурак! Да ты лучче в носу своем побуров, коль хотца. Земля-то она ить от Бога человеком послана. А ты ее буровить удумал…
— В носу нефти не найдешь.
— Верно, знать, Зойка отговариваить тибе. Втайге оно лучче будить вам. Знай, камушки сбирай, какия приглянутца. Сышшуть што али нет, а денежки-то идуть. Жил бы спокойно. В земле оно худо. Нутро ей проковыряишь, адов огонь узришь. Не то найти чево, душу, жизшо свою там оставишь. Нетобой упрятано, не тибе искать в ей всякие страсти.
— Бурят же другие. И никаких страстей.Адоваогня не видели. Разве что газ. Так это не гнев Божий.
— Много познал в науке-то. От Бога отрекаисси. А ить хрещенай…
— Ну и что?
— Колька! — сцепил кулаки Макарыч.
— Да хватит тебе.
— Выпорю, поганец!
— Не выпорешь. Вырос я. Маленьким не бил. Теперь и совсем опоздал.
— Цыть! — топнул ногой лесник и охнул!? —пяткой в сук угодил.
— Эх, грозил ка из тебя теперь, — улыбнулся парень и повел Макарыча в избу.
Марья, пожелтевшая, как свеча, навстречу встала.
— Приехал, Колюшка!
— Ляжь, мать. Куды вскочила? Одыбайси впервой.
— Да ну, отец, — отстранила его женщина и пошла к Кольке.
— Анчихрист ен сделалси в науки. Супостат. Землю ковырять собрался. Да не просто. В середку ей порешил залезть. Поглянуть, ид чево там упрятано про ево честь не путную. Анафема дурная, — ругался Макарыч, отмывая пятку.
— Погоди браниться, отец. Ты поглянь на сына поначалу. И вовсе в плечах раздался. Силища- то в нем неуемная бродит. А ты лаешься. Пускай кровь перекипит. Породу посмотри в Колюшке. Годков немного, а вон рослый да пригожий какой.
Радовалась Марья сердцем.
— На то ума не надобно. Вона ведмедь ишо здоровше и с виду ништо. Красавец. Зато в башке ни на понюху. Малой птахи спужаитца — ив жидкую изойдетца. Даже слыхали от таво бывалоче. Ну етот хочь земь такмо под берлогу роить. На худчее не удумал. Наш супостат и зверя дурнова дурней.
— Брось парня хулить.
— Чево хулить-то? В ем вся дурь сама наружу вылезла.
Колька улыбался, глядя на Макарыча: знал — доведись на людях, до небес захвалит его. И дурное в доброе повернет. Оплеух за неверие навешает, за наговоры душу вытряхнет. Сейчас для острастки бранится. К запотевшей бутылке потянулся. Что к приезду берег. По лицу вперемешку с хмуростью улыбка бродила затаенная. Рад ведь, что приехал. Какой ни на есть — дорог Колька ему. А ворчал, не переставая. Будто и впрямь злился.
— Нет ба спокойно, как все люди жить. Все чевой-то выдумывать. Куды-то суетца. Обожгешь нюхалку ненароком, а с ей и душу испоганишь.
— Ты вылечишь.
— Поначалу выпорю. А там видно станет.
— Зойка-то что не приехала? — спросила Марья.
— Кому эдакий шельмец сдалси? Заместо ейенкуды-то шлялси. Вот и осерчала.
Марья отвернулась, пряча в платок довольную улыбку.
А через день Макарыч неладное почуял. Колька куда-то засобирался. Задумку скрывал.
— Куды навострилси, сказывай?
— К Акимычу хочу сходить.
— Чево таилси? От мине скрытничаишь?
— Думал, обидишься.
— Я не девка, а порешил верное. Хошь вдвух съездим.
— Давай, — повеселел Колька и, достав изчахлого чемодана сверток, сказал: — Вот рубаху ему купил. Как, понравится?
— Дареному коню в хайло не зырють, — Макарыч одобрительно хлопнул Кольку по плечу. А про себя подумал: «От те и кузькин день. Не поспел в хату нос сунуть, пятки в другу сторону настропалил. Да не как-нибудь, с подарком. Я-то для Марьи так и не насмелилси попросить ево, штоб обувку на слякоть купил ей в городи. Э-э-э-э, не в том соль. Поди, добралось. Возьметь и стреканеть к Акимычу».
Колька меж тем зарылся в самую душу чемодана. Выволок оттуда что-то диковинное, в блеску- чей обертке с красным пояском.
— Этотебе, отец.
— На што?
— Кури, сигара.
— Господь с тобой. То ж цельное полено. Разе эдакую дуру в пасть запихаишь?
Но Колька взял сигару. Откусил ей хвост и, прикурив, передал.
— От идол! Табачок-то забористай! Аж кишки защемило. А дух-то от ей какой! Всю моль в избе потравишь. Пойду Марье покажу, — встал Макарыч. Выворачивая пятками внутрь, к дому пошел. Борода торчком, руки в бока. Сигару по поясок в рот запихал. Чтоб не потерять: — Эй, Марья, гля-ко, какую самокрутку Колька мине привез. Заморскую. Можа, она и хранцусская.
Ему очень хотелось показать, что вот, дескать, не забывал его Колька в науке.
— Ох, провалиться мне на месте! Вони от ей, ровно от козла, — отвернулась Марья.
Макарыч дверь прикрыл. Чтоб парень такого не услышал. И побагровев, такое редко с ним случалось, заругался:
— Цыть! Как могешь хаять?! Колька, можа, ни емши сидел, на ее потратилси. По-твоему разумению должон был коня мине подарить? Аль корову из городу припереть? Слава Богу, помнит и то ладно.
— Воняет эта кадила, — робко оправдывалась женщина.
— По-твоему разумению едино деколоны пахнуть? А мужикам ето ни к чему. Нам што позадиристей, покрепше.
— Своей махры в сельпо мешки стоят. Портки ба лучше выкроил тебе какие.
— Ладно! Будя! Сбирай нас. К Акимычу поедем, — резко хлопнул дверью Макарыч.
— А я как? — заплакала Марья.
Но этого лесник уже не слышал. Он подошел к парню, подсел рядом. Сигара прыгала во рту.
— Ты мине проскажи, те сверлилки-то иде будуть? Отсель к тибе смогу приволочитца?
— Сам не знаю, наверно, нет.