— Так што, не свидемси?
— Почему, наезжать буду.
— Ежели иде поблизости…
— До этого еще далеко.
— А на хронт не сгребуть?
— Не говорили.
— Не слыхал, как ноне там?
— Наши больше не отступают. Немцу все хуже достается. Кое-где даже гнать стали.
— Люд сказывает, города ослобоняют наши.
— Знаю, но пока таких немного.
— Не все зараз.
— Из села-то много погибло?
— Половину, кабы не боле, покосило. Бабы стонут. Детва сиротелая и вовсе извелась.
— К Акимычу не ездил?
— Не выбралси. То Марья хворала. То участок обихоживал. Ишо мясо да рыбу сдавал на хронт. Ноне не до гостев было.
— Знать бы, как там он?
— Скрипит, поди, помалу.
— Трудно ему.
— Нехай не маетца. Обзавелся б старухой. Век веселей вдвух скоротали б.
— Это верно.
— На че ему от планиды мужичье звание дано? Для смеху, што ль?
— Отвык, наверное, от людей. А одиночество, какое ни на есть, никем не осмеяно. Плохое, хорошее, все его. К старухе ему привыкнуть, как нашему Серому к махорке пристраститься.
— Эх, што б ты своей мякиной сображал? Без бабы у мужика нет лета. Сутаж единая. Коль в душу да в плоть заберетца — добра не жди.
— Он его и не видел. Теперь-то к чему?
— Кажнай мужик о пропущенном даже в саване жалкуить. На што загодя отпевать?
— Дед сам себя отпел.
— То ты брось, оженю я ево.
Колька рассмеялся, представив деда женатым.
А Макарычу словно кто шило в бок воткнул. Вскочил и опрометью собираться стал.
Вывел Серого, тот и вовсе старым стал. Ноги коня дрожали, глаза слезились. И он просил только одного — покоя. Но хозяин уже застегивал чересседельник. Затягивал хомут. Серый смотрел на Макарыча печально, будто заранее прощался. Сколько раз он думал, что его не будут больше запрягать. Не надо будет сбивать до крови в потемках копыта. Ан нет… Старый хозяин, как беспокойный ветер, что залетал и в тесную конюшню. Все-то ему неймется. Серый помнил, как однажды они с Макарычем чуть не сдохли.
Завалил хозяин медведя, еле дотащили мясо до порога. Серый не успел губами к овсу припасть,
лесник из зимовья в обрат выскочил. И в село погнал. Еле живой, шатаясь, приволок конь телегу к сельсовету. Пена с губ клочьями падала. Хозяин не приметил. Напоить и то забыл. Хотел назад ехать. Тут конь заржал тихонько, умолял подождать. Но Макарыч не понял. Дал горсть сена, а сам — вожжи в руки. По дороге у Серого в глазах зарябило. Да разве об этом скажешь? Язык-то есть. Да нем он. По-человеческому непонятно. Слезы из глаз посыпались. Но и их не увидел лесник. А ноги коня судорога свела. Дергала, колола занозами. Будто битого стекла в них насыпали. Как упал — не помнит.
Шел дождь. Холодный, долгий, как жизнь в хомуте. Серому виделось, как Макарыч, запрягшись в телегу, вез его в сельсовет на мясо. И говорил:
— Эх, тудыть твою за ногу! Отъездился,старойхрен. Видать, пора и честь знать. Перескрипел я тибе бедолагу…
Размокшая глина залепила губы, глаза. Ухо грязь залила. А дождь все сильнее, сильнее. Не понять, кто плачет — Серый или Макарыч. Текли проклятые, с дождем вперемешку.
— Не углядел. Вона оно иде помирать приспичило. Прямо на полдороге, — слышался голос Макарыча.
Серый почувствовал внезапное облегчение. Это хозяин хомут снял.
— Помирай вольно, как и родилси.
Лесник отвернулся. Встал с колен. Хотел было уйти. Почуяв это, конь глаза открыл. Поднял голову, Макарыч был еще недалеко. Конь заржал. Лесник оглянулся. Пошел к нему. Серый лежал на боку. Он будто позвал проститься напоследок.
Смотрел на хозяина, словно просил побыть с ним. В последние минуты не оставлять его, старого, на дороге одного. Лесник не понял. Попытался было на ноги поставить. Серый по нечаянности чуть насмерть не зашиб его. Тот долго лежал, скрючившись. Серый прислонился к нему. Почуял дыхание. Глубокой ночью они едва добрались до зимовья. А вот теперь снова в дорогу…
Макарыч осмотрел Серого, похлопал по шее. И сказал Кольке:
— Постарел наш лешак. Видать, другова заводить придетца. Отжил. Время его подоспело.
Серому обидно стало. От зимовья так рванул, что Макарыч чуть душу не потерял. В вожжи клешем впился. А конь знай свое — несет телегу, того и гляди сам себе язык откусит.
— Тпру! Ш-ш-шалай! — кричал хозяин. Конь понял, Макарыч озлиться может, и пошел тише.
— Сани ба на такую пору, да сбить недосуг, — пожаловался Макарыч.
— Подожди, может, купим, чего надрываться одному. Я скоро работать стану.
— Ты об сибе знай…
— Может, перебираться придется, а? — спросилпарень.
— Куды жа?
— Ко мне поближе. Я не знаю, куда пошлют.
— То дело долгая, — прервал Макарыч. Внезапно погода белой канителью вздыбилась.
Снег пошел крупный, хлесткий. Дорогу пеленал натепло. Что младенца. Складки заглаживал. И откуда он взялся, этот ветер? Точно в канаве, примороженный, захолонул. Не выдержав, выскочил и давай бегать, летать, греться. В самое нутро дышал колко. На лица снегу накидал. Забавлялся. Вот уже и неба не видно. Дорогу и подавно. Серый шел медленно. Чутьем путь угадывал. Знал — досела уже недалече. Но именно этот отрезок пути самый коварный. Сбиться, что зайцу в снегу спрягаться.
Макарыч с Колькой из телеги вылезли. Брели впереди. Так и коню легше и дорога верней.
Сколько они шли? Казалось, прошла вечность. Но вот у ног Серого собачонка крутнулась. Сельская. Видать, конуры своей не имела. Скокнула в сторону. Макарыч за ней. Собака и привела к дому. Лишь ночью лесник и Колька в себя пришли. К утру пурги как не бывало. Решили ехать дальше.
К зимовью Акимыча добрались лишь на следующий день. Колька задумчиво смотрел на седую голову избушки, кривой порог, осевшие в землю окна. Заметно сдал дом за прошедшие годы. Макарыч терпеливо наблюдал за парнем. А потом не выдержал, прикрикнул сердито:
— Ну што, ровно петух на нашести топчисси? Валяй в избу, — подтолкнул Кольку к порогу.
Тот чуть лбом дверь не вышиб. Влетел, что из рогатки выпущенный. В темноте что-то по-бабьи вскрикнуло. Шаркнулось в угол. Колька подскочил, всмотрелся. Из угла на него старуха глядела. Трясучими пальцами мелко крестила беззубый рот и со страху молола несусветное:
— Сохрани, святой Миколай, от соблазнов и убивц…
От порога грохнул хохотом Макарыч:
— Што ты несешь, курица яловая! Неужто на тя блазнитца хто? Где Акимыч, сказывай?
С печки высунулась борода Акимыча.
— Живой! Старой греховодник! — ухмылялся Макарыч, помогая старику достать ногами лавку.
— Живехонек, слава Богу…
— Мы вот с Колькой к тибе!
Акимыч всмотрелся в темноту избы. Не веря глазам, посеменил, спотыкаясь, к Кольке.
— Доброво здравия, внучек!
— Здравствуй, дед, — дрогнул голос у парня.
— Какой могутнай! Ты бы сел. А то я и не вижу тебя. Больно длиннай сделался.
Мужчины сели. Старуха на печь вскарабкалась.
— Ето што? Заместо кошки?
— Разве она схожа с ней? — удивился Акимыч.
— Оженилси?
— Господь с тобой. Живет вот тут и ладно. Она мне не помеха, я ей тож.
— А пошто тут? Аль свово дому нет?
— Был. Ноне нету. Сын на хронте сгинул. Невестка взамуж пошла. Старуху и согнала со двора. А в ней, окромя тово сына, никовошеньки по свету нет.
— Знать, заместо хозяйки взял?
— Набалаболишь…
— А че? То не грех! Баба в избе спокон веку, што домовой надобна. И место на сон пригреит. И по дому справитца.
— Будет тебе.
— Че будить-то? Ты с печи — она на печь, — прищурился Макарыч.
— Ты, внучок, не слухай. Нихто мне Авдотья, принял, штоб при смерти глаза закрыла. Да в земь спровадила. Да и когда словом живым перекинемся. Все легше.
— Пужливая она в тибе. Ишь на печку
сиганула. Ровно зверье завидела.
— Забижали ее шибко. Вона внуков взрастила. Они и не наведают. Позабыли старую.
— Ну, то дело ихнее. С их и спроситца. А ты свое дело знай. Векуй мужичьи, коль сама баба пришла.
— Я ее привез сюда. Хто б взял? В кажном доме своей беды пропасть. На што чужое нужно?
Колька подошел к печке, заглянул на лежанку. Старуха уткнулась в подушку. Тряслась всем телом. Видно, плакала.
— Вылезай, бабка! Познакомимся! — тронулонее за сухой локоть.
— Погодите малость. Я чуть отыду, — еле слышно отозвалась та.
Колька искренне обрадовался. Хорошо, что дед теперь не один. Все есть кому за ним присмотреть. От себя не скроешь. Часто он вспоминал Акимыча. В душе давно простил его, понял. А теперь успокоился. И почему-то совсем не странно, что вот сейчас дед живет не один. Как все люди.
Авдотья слезла с печки. Тихо в углу присела.
— То внук мой! Колюшка! — показал напарняАкимыч.
— Ладный парень, — отозвалась старушка.
— Ты не хохлись вороной. Поесть намсготовь.
Не часто наежжаем. Аль гостей привечать разучилась? — бурчал Макарыч.
Авдотья засуетилась с ухватом. А вскоре стол было не узнать.
— Не забижай Авдотью. В ней и так внутрях черно, — просил старик Макарыча.
— Не стану, — махнул тот рукой.
— Все в науке? — повернулся Акимыч к внуку.
— Да.
— Долгонько што-то.
— Последний год. Летом закончу.
— Тоже в тайге зачнешь блукать?
— Ну и што, коль в тайге. Не зазря их туды гонють. Всех на хронт позабрали. А етих на броню усадили. Знать, неспроста. Слыхал? На Глухарке чевой-то откопали, Ноне там дома ставють. Може, город отгрохають. Все с таво, што отыскали там какую-то вонь жидкую. Спичка попади в ту вонь — она и загоритца. Сказывают, много ей гам. И дорога боле золота. Сдаетца, Колька наш не то сыщет. Тайга ево голубит.
— Ас детвой как он будит?
— К твоим годам оженим. Поди, не нужон ба был в науке да в тайге, давно б на хронти билси.
— Эх, матерь Божия, на чью долю што положит, то и сдеится, — перекрестился Акимыч.
Кольке почему-то не хотелось уезжать от деда. Шли дни. Макарыч вроде мрачнеть стал. О доме заговаривал. А Колька, знай себе, посиживал с дедом, как в малолетстве.