был теперь далеко отсюда. Воспоминания опять унесли его в каторжное прошлое.
Довелось как-то на лесоповале троим каторжникам медведя убить. Разбудили его в берлоге, а едва тот выскочить попытался, навалились разом да насмерть уложили. Потом на костре долго свежину жарили. Ни с кем делиться не хотели. Да недолго в сытости побыли. То ли рок, а может, и впрямь верховой ветер сделал свое: подрубленное дерево неожиданно затрещало, хотя рубить его едва начали, и подмяло под себя всех. Двоих насмерть. Одного, что горбатым с того дня сделался, в морозилку быстренько отправили.
Сказывали шепотом каторжники, будто тех троих Бог наказал за медведя, в котором, видно, душа была человечья. Слыхал Макарыч, будто людей, убивших скопом хоть одного медведя, навсегда Господь радостей и счастья лишает.
«Видать, и мине владыка порешил на удачах за эдакое. Ить сколь за жисть ведмедей сгубил! Ноне и подчесть не под силу. А серед их и матухибыли… За грехи и обходит судьбина улыбкой. Ни в жисть не проститца содеянное. И чево я ишо от Кольки жду? Знать, поставил Господь на мине свой крест, ан нет на мине угомону», — ругал себя Макарыч.
Он и не заметил, как на вершинах деревьев уже повисли испепеленные сумерки.
«Знать, с Акимычем планиды наши схожи. Довидетца и мине на печки кончины дожидатца. От ужо не помышлял», — невесело подумал лесник.
А тайга становилась все темнее, непроглядней. И только почувствовав холодок, Макарыч понял, что наступает ночь, и прибавил шагу.
Вскоре заметил меж деревьев лохматое пламя костра, услышал голоса, обрывок песни, смех. Он поспешил туда. К людям. К Кольке. Но даже когда вошел в полосу огня, его не заметили.
Макарыч внимательно разглядывал людей. Вот и Колька. Бороду отпустил. Похудел. Загорел. Выглядел совсем взрослым.
Лесник в упор смотрел на него. Но тот пил чай, неотрывно глядел на костер, о чем-то думал. Макарыч ждал. И тут один из сидевших у костра, вставая, натолкнулся на него. Спросил удивленно:
— Ты, отец, чей будешь?
— А не много ли по первости знать хошь?
— Так ты сам по себе к нам пришел?
— Хвоста с заду не торчить у мине? Знать, не черт принес…
— И то ладно, — улыбнулся парень. И,повернувшись сказал: — Ребят, принимай гостя!
Николай не услышал. Он все так же смотрел на огонь. Макарыч подошел к нему, сел рядом.
— Здоров будешь!
Парень оглянулся. От неожиданности чуть не выронил кружку.
— Ты как? Когда пришел?
— Только што. Наведать пришел. Не сгонишь?Колька покраснел, А придя в себя, ответил:
— Все злишься?
— Я не за тем, — обрубил Макарыч.
— А что случилось? — насторожился Колька.
— От Зои ничево не получал? Сказывають, приболела.
— Простыла, наверно?
— То Богу ведомо.
— Откуда услыхал? Она же далеко, — спохватился парень.
— Земля не без слухов, — уклонился от ответа лесник.
— Я в слухи не верю.
— Можа, так и лучче. Токо худо с девкой-то.
— Ты что, видел ее? — усмехнулся Колька.
— Не доведетца с ей свидетца мине.
— Почему?
— Тибе не нужон, а ей подавно.
— Все от тебя зависело.
— Што от мине истребовалося, я исделал.
— То верно.
— Чево верно-то? В науку зря тя пустил. Не в ту сторону ты ее уразумел!
— При чем тут Зойка?
— Нынче бы жили в ладу. В достатке, при детве…
— Все о своем?
— Об чем жа! Непутно живешь!
— Как умею.
— На, читай, — сунул Макарыч письмо. Колька подсел поближе к костру. Побежал вспотычку глазами по строчкам. Достал папиросу. Долго не мог прикурить. А потом тихо отошел в темноту. Он не видел Макарыча. Обхватив руками голову, сидел долго, неподвижно. Может, впервые ругал себя.
— Коля! — взял его за плечо Макарыч.
— Что?
— Будь мужиком. Можа, оно и не так мине б надобно. Да што типерича. Знать, не судьба вам.
— Эх, отец, отец, да не в судьбе тут дело.
— А в чем?
— В случайности.
— Мало ль хто нам люб! Я ж всю жисть хранцужинку хотел. Мине ж ее и в глаза видить не привелося. Спасибо хочь Марью сосватал. Так ба и вековал безбабным. А дед твой — вспомни!
— Что дед? Живет и в ус не дует!
— Давно ли?
— Кто же виноват?
— Судьбина. Не от нас она. Нихто не уразумеит, иде башку свернеть. Срок кончины не почуит. С таво письма Марья чуть не преставилась. Еле выходил.
— Как она теперь-то?
— Жива, слава Богу.
— Не везет нам с тобой.
— Как знать? Мине от судьбины боле нечева просить. За все благодарствую ее. И за худое, и за доброе.
— Много ль доброго повидал? — усмехнулся парень.
— А все мое.
— Неласков твой Бог, коль оплеухи одни тебе отпускал.
— За грехи наказывал.
— За что же у Зойки жизнь отнял?
— То ему видней.
Колька порылся в карманах, что-то достал. Зажег спичку. Макарыч глянул через плечо. С фотографии, словно живые, смотрели на него глаза Зойки. Казалось, девчонка улыбалась ему. Конечно, вон и губы приоткрыла. Но спичка погасла. Колька уронил голову на руки, плечи его задрожали.
Макарыч сидел рядом. Знал: теперь лучше помолчать. Утешить, помочь тут нечем.
Колька скрипнул зубами. Застонал. Заругался. Солоно, по-мужичьи кляня себя, свою неуверенность.
— Охолонь, Коля. Нешто этим подможишь? Сибе растравишь. А проку? Да хочь болячки в кровь избей, девку из земли не воротишь.
— Что ж мне делать-то теперь, отец?
— Слухалси б ране! Вот чиво! Рано петушитца помыслил. Кабы не то, а нынче што ж? Свет на етом не кончаитца.
Колька надорванно вздохнул.
— Пошли-ко спать. Время-то оно и не то лечить. А те и отдыхнуть не грех, — позвал Макарыч.
Но заснуть в эту ночь лесник так и не смог. В душной палатке набилась куча комаров. Они визжали тонко, пронзительно. Да еще Колька стонал во сие. Вскрикивал. Макарыч вздохнул и укрыл его курткой.
А Кольке снилось, будто идет он по распадку. Глухому, темному. И вдруг услышал чей-то зов. Оглянулся — никого. Пошел дальше. А навстречу старушка. Маленькая, сухонькая, что сучок обгорелый. Глаза у нее черные, грустные, как у оленя. руки маленькие, сухие. Протянула она их к Кольке и попросила:
— Дай хлебца, сынок.
Колька по карманам порылся. В рюкзаке. Нашел единственный сухарь. Протянул старушке. Та вместе с ним удержала руку парня. В глаза посмотрела и сказала:
— Сегодня ты мне последнее отдал. За то спасибо тебе. Добрый ты человек. Знай, за это сторицей воздам. Не пожалеешь, что свиделись, — она перекрестила Кольку и, уходя, промолвила: — Сохрани тебя Бог от злых людей. Да от друзей неверных, от ворогов и сам избавишься.
— Кто ты будешь? — спросил ее Колька.
Женщина повернулась. Улыбнулась печально.
— Я мать твоя, Коленька. Проведатьприходила, а ты и не узнал. Ну да Бог с тобой.
— Мама! Мама! Погоди! Я с тобой. Возьми меня.
Он побежал было вслед, но женщина исчезла. Только чей-то дикий хохот громом потряс распадок. И светло в нем стало. А навстречу парню смеющаяся Зойка вышла.
— Не ждал?
— Так ты жива? — изумился Колька.
Она подошла близко и сказала:
— Холодно тебе? Пошли со мною.Соскучилась я, долго ждала, когда придешь ко мне. Сама за тобою пришла.
— Куда пойдем-то?
— В мой дом.
— А где он?
— Тут недалеко. Пошли.
Она взяла его за руку. Потащила. Рука Зойки холодная, как снег. Девчонка вела, а сама смеялась звонко. Такого смеха никогда не слышал парень.
— Мне говорили, что тебя уже нет.
— Как нет? Я же вот, с тобой…
— Сказали, что умерла…
И тут Зойка отпустила Колькину руку.
— Да, я мертва, а ты разве не видишь? — И вдруг заплакала. — Я не хотела умирать. Я так ждала, когда ты станешь моим. А ты медлил. Значит, не любил. Наверно, поэтому мне жить больше не пришлось. А я и тут не могу без тебя! Слышишь? Не могу! Я и отсюда не дам тебе покоя!
— Зойка, я люблю тебя!
Но девчонка смотрела недоверчиво. Грозила пальцем.
— Нет, не любил! Зачем же я не жива?!
— Подожди!
Колька хотел обнять ее. Но почувствовал в руках холод. Девчонки же словно и не бывало.
Парень проснулся в поту. В ушах звенел голос Зойки, ее последние слова: «Зачем же я не жива?» Колька сел, протер глаза.
— Чево вскочил?
— Зойка снилась. И мать…
— Помянуть их надоть. За упокой душ.
— И то правда, — согласился парень.
Они вышли из палатки. Подживили костер. Макарыч достал флягу. Налил в кружку.
— Успокой, Господи, душу рабы твоей Зои. Пусть земля ей будет пухом, — и, перекрестившись, выпил залпом.
Колька пил молча, стуча зубами о края кружки.
— Мать хочь помяни, нехристь, — буркнулМакарыч.
Парень, не поняв, машинально перекрестился.
На следующий день Колька слег. Его знобило, как в лихорадке. Дышать было больно. Тело ныло, словно избитое. В голове гудело. Ноги подгибались, как тряпичные. Макарыч испугался. Но, заслышав, что начальник отряда хочет вызвать самолет, воспротивился:
— На што дохтор? Чиво оне смыслють в человеке. Напихають кругляшек: пей, мол. И все тут.
Ну ишо полоскание в зад вставют. Штоб им кажен день ево пихали! Разе эдак выходишь душу? Эдак и скотину не поднять. Так ты уж, мил человек, незови. Я сам Кольку оклемаю. Чужим рукам ен неподатливай.
— А если умрет?
— Типун те на брехалку! Дурак стоеросовай! Дубина безмозгая! Мой Колюшка сто годов про- живеть, а то и поболе. Чево отпеваишь загодя?
— Ну, смотри, дед! Не вылечишь, пеняй на себя.
— Каво пеняй? Суслик облезлай! Я те дам, не выходишь! Грозилка мокрозадая! Не поглянь, што старой. Не таковских коней с копыт сшибал!
— Ну ладно, ладно, отец, иди к Николаю. Не ругайся, — засмеялся начальник отряда.
Макарыч, бурча что-то в бороду, скрылся в палатке. Весь день он жег костер. А к вечеру, сдвинув горячие уголья, уложил на прогретой земле пихтовые лапы. На них приказал лечь Николаю. Укутал его всем, что попалось на глаза. С боков костры