— Ништо не разумеют?
— Не люблю оправдываться. Но ведь и так-то…
Ребят жаль. Мишка совсем заболел. Кое-как держится. Сегодня с этой погодой совсем встать не сможет.
— Полечить ба ево.
— Где? Врачи мне сказали, что ничем несмогут помочь.
— Варнаки! Каво оне умеют? Я не про то. Жиром ведмежьим надо спробовать выходить.
— Поможет ли?
— Не ведаю. Но худче не сделатца.
— Если б вылечить! Эх, дед, до смерти благодарил бы! Мы с ним на фронте в одной роте были. Он себя под пулю подставил, а меня спас.
— Спробовать надо. Глядишь, затянетца рана. Жиром тем много люду выходилось.
— А где ты его возьмешь?
— Не твово ума забота.
— На медведя надо идти?
— Для человека-то и Господь подможет, коль судьба.
— Так это мы сами сможем.
— Вам-то грех. Тайга не взлюбит. Отплатит. Мине простит. Не одну зверью душу сгубил. Но не с потехи. Нужда в том была огромная.
— Один справишься?
— А чево ж?
— Здесь лечить станешь?
— В избу к мине надоть.
— То труднее будет. Но ничего. Сделаем. Колька давно проснулся. Слушал. Молчал.
— Ты Николаю отец, да?
— Вроде как завсегда им был.
— Он много о тебе рассказывал.
— Чево про мине трепатца?
— Да нет, он каждый день тут тебя вспоминал. Хорошо, когда кто-то родной есть.
— Колька весь свет мине. Глядишь, внуков дождусь, коль не сдохну, — выдал Макарыч сокровенную думку свою.
— Будут еще у тебя внуки.
— То-то бы ладно.
— У меня сын где-то есть. А где? Попробуй его теперь найти!
— Война пройдеть, глядишь, сыщетца. Там ишо оженисси.
— Меня уже оженило.
— Закинь печалитца. Ишо какую бабу усватаишь!
— Зачем она мне? Какая ждать захочет? Я-то всю жизнь в тайге. А бабе надо, чтоб муж всегда рядом был. При ней.
— Ништо. Моя старуха ждеть и нехрундучить, иной раз, верно, зафардыбачить. Так баба ж она на то.
— Твоя в тайге живет, в городе не была. Таких теперь мало.
— Э-э-э, ныне мужиков не густо. Выбор в бабах есть.
— Мне бы Мишку вот вылечить.
— Поди поглянь, можа, проснулся. Скажи ему, мешкать несподручно.
Но Мишка отказался наотрез. Уговоры Андрея не помогли. И парень, насупившись, как обрубил:
— Надоел я тебе, что ли? Не бойся, не сдохну. И лечиться мне ни к чему.
Чтобы не продолжать разговор, он накинул мокрую брезентовку и ушел в почернелую тайгу.
Один. Андрей кинулся за ним. Догнал. Но Мишка что-то сказал ему, отчего тот сник, вернулся.
А через день Макарыч засобирался домой. Колька теперь поправился. Примирение подбодрило парня.
В ночь перед уходом к их палатке подошел Андрей. Ни о чем не говоря, молча присел рядом с Макарычем. А потом не выдержал:
— Уходишь?
— Пора.
— Что так скоро? Куда торопиться?
— Делов завсегда полно у кажнаво. Да и ни к чему мине тут мотатца, ровно псу бездомнаму. Повидал Кольку, пора и честь знать. Чево боле надобно?
— Эх, дед, моя бы воля…
— И што?
— Не пустил бы тебя отсюда!
— На кой ляд я вам сдалси?
— Ты много знаешь. Нам бы тебя…
— То в былом. Лесовал много. Да што ноне с таво?
— Здорово ты Кольку вылечил. Он ведь снеделю до твоего прихода еще болел. А ты его в одну ночь на ноги поставил.
— Не велика мудрость.
— Для кого как!
— Снадобья в тайге беспременно знать надобно.
— Может, останешься? — предложил Андрей.
— Нынче нет.
— А жаль.
На следующее утро Колька встал вместе с Макарычем. Решил проводить.
Дождь перестал. И солнце, зябко передернув плечами, высунуло из-за сопок конопастую рожицу.
Колька шел след в след за Макарычем.
— Домой-то когда заявисси? — спросил его лесник.
— Как вышку привезут. Пока устанавливать будут, приду.
— Долгонько ли дожидать ее?
— Обещали скоро.
— Ты ребят-то ентих держись. Навроде дельная.
— Знаю.
Они шли молча. Каждый думал о своем. Лесник, успокоенный виденным, вспоминал Марью. Как она там? Не прихворала бы. А перед глазами парня вставали строчки из много раз перечитанного письма. Оттуда. Из Зойкиного отряда. И снова стыл комок где-то внутри. А ноги начинали заплетаться, пинать каждую корягу и кочку. Макарыч оглянулся. Не поняв, предложил:
— Давай шабашить. Отсель я сам пойду.
— Что так?
— Не дело те взад-перед ходить. Вертайси к ним. Дождесси ту вышку, упросись на несколько ден.
Макарыч, стоя, закурил. И, взяв у Кольки рюкзак, пошел дальше один.
Парень долго еще стоял в растерянности. Смотрел вслед. Хотел остановить. Ведь не сказал он чего-то. Очень нужное. Но слова стыли на губах. Колька медленно повернулся обратно.
А лесник шел все быстрее. Проснувшийся совсем недавно дятел, прилепившись к березе, выдалбливал из-под коры жуков. Личинок. Спешно заглатывал, косясь по сторонам. Будто опасался, что кто-нибудь сможет отнять добычу. Около него вилась сойка-попрошайка. Верещала тонко.
Вот она уселась совсем рядом. Дятел грозно глянул. Прикрикнул. И птаха кувырком метнулась с дерева.
— Так иху мать, нечево с-под рук норовить,самой промышлять пора — усмехнулся лесник, одобрительно подморгнув дятлу, и вдруг бросился в сторону, крича истошно: — Злыдня! Супостат! Штоб те бельма вылезли!
Из-под коряги вылетел ворон. В раскрытом клюве его застыл крик. Ворон будто подавился карканьем.
Макарыч подбежал к коряге. Под ней пищал еще лысый розовый, как крысенок, бурундук. Ворон украл его из норы. И, не подвернись Макарыч, склевал бы малыша. Лесник подкинул его в первую же бурундучью норку. Знал: там он не пропадет, пригреют хозяева.
Прямо перед Макарычем, ничуть не пугаясь его близости, кормилась шишкой кедровка: осторожно сорвав, птица тут же запрокидывала голову и глотала ягоду.
— Што ль, тож похарчитца? — рассмеялся Макарыч, но, глянув на небо, нахмурился, пошел быстрее: не оглядывался, пожевал на ходу припасенное на дорогу Колькой.
К вечеру, когда до зимовья оставалось не больше версты, пошел дождь. Лесник сорвал лопух, прикрыл им голову, плечи. А капли стекали с краев ручейками. Промочили рубаху насквозь. Побежали по спине.
— Фу, сатана, — отфыркивался Макарыч и, взлягивая, захватив в кулак промокшую бороду, пустился бегом к избе. — Ох, мать, до гузна промок, — ввалился он в зимовье.
Лесник перекрестился на иконы и кинулся спешно переодеваться.
— Батюшки! Иде ж родимец носил тебя, отец? Отощал, ровно кот по марту. Ай не кормили? Чево так-то схудал? — всплескивала руками Марья.
— Не за едовом шастал. Ай запамятовала?
— Ну што с Колей? Как он там?
— Очухалси. Не век же горевать.
— Сильно убивался?
— Нешто по вашему брату убиватца след? Ишо вздумала. Не с ума спятил. Такова товару ноне руп штучка, десять рублев кучка…
— Греховодник старой. Разе гожа так-то? Ведь такими речами Кольку с панталыку собьешь.
— Ужо обитай. Об женитьби ноне и поминать не стоит. Все про вышку трепалси. Об Зойке долго помнить не станит.
— А чевой-то за вышка? Ай опять девка какая у их подвязалась?
— Кабы девка.
— Хто ж тогда?
— Я што, зрел ее? Сказывают, хреновина эдакая, сама землю колупает. А оне, ребята-то, подмогать ей стануть.
— Господи! Откудова привиденье такое?
— С городу пришлют.
— Оттуда разе доброе дадут. Ведомо нам уже. А через неделю рано утром у зимовья кто-то зарычал.
— Матерь Божия! Заступница! — стуча зубами крестилась баба.
А под окном рявкнуло так, что она носом в пол воткнулась.
— Отвори, отец! — послышалось с крыльца.
Макарыч в сени вышел. В избу, смеясь, вскочил Колька.
— Я за тобой, отец!
— Чево?
— Поедем к нам!
— На кой ляд?
— Посмотришь буровую.
— Ишо удумал! На што она мине?
— Поехали! Я на вездеходе. Смотри, — парень подвел Макарыча к окну.
Около избы откашливалось какое-то чудище. Не схожее ни на коня, ни на паровоз. Страшнее планера.
— Как мы на ем поедем-то?
— Ты одевайся.
— Ну, мать, не обессудь. На етом черте не ездил. Спробовать охота.
Он стал торопливо одеваться. Марья смотрела, не веря глазам. А Макарыч уже шагнул за Колькой из избы. Фырчалку обошел кругом. Потрогал. Покачал головой и полез в середку. В ту же минуту ровно злая сила подхватила чудище. И Кольку с Макарычем. Марья не успела сморгнуть, как, развернувшись около самого порога, фырчалка помчалась, что медведь-подранок. Отряхивала с железных башмаков налипшую землю.
Макарыч сидел в кабине рядом с водителем. Да, вот так по тайге он ехал впервой. И диву давался. Деревья будто в пояс ему кланялись. А коряги, что лесник едва перешагивал, вездеход в щепки давил.
— Мине бы эдаку конягу! Так не молодуху какую, саму храндужинку окрутил ба. Эх-ма, дали Боги бесу роги, а мине обошли, — сокрушался Макарыч.
Водитель прибавил скорость, и вездеход, рыгнув нутром, дал такого стрекача, что деревья слились в сплошное месиво.
— Дед! Язык побереги! Откусишь ненароком! — услышал лесник.
— Хреновину поришь!
Колька смотрел на Макарыча и улыбался. Видел, что тому по душе пришлась поездка. Вон иглаза залукавились. Будто полета лет с плеч скинул. Машина легко въезжала на сопки. Дерзким гиком будила распадки. От нее во все лопатки удирало таежное зверье. Лишь олени, не знавшие бед от человека, выскакивали навстречу вездеходу. Смотрели любопытно. И, не узнав в нем собрата, уходили в тайгу, презрительно задрав хвосты-коротышки.
— Хороша штука. Кабы гудела полегше, так и навовси красота ба была!
— По породе и глотка, — засмеялся водитель.
— То брось, породы в ем не боле, чем ума взайчонке. Рыла нет, ну чисто калека. Утроба агромадная. Ни складу, ни ладу, ни осанки. Выбросок, да и только.
Парень покачал головой, хотел что-то ответить. Но промолчал. Помешал крутой подъем. Вездеход упрямо карабкался вверх.
«Ишь, чисто клоп настырнай», — подумал лесник о машине.
Вездеходу на середине склона не хватило тяги. И, дрогнув телом, он попятился по осклизлой, размытой дождями глине.