нить. По мне, я ба лучче зубья пересчитал такой сове.
— Да хватит. Что ты! Порешили же выпить. Ну и давай! Кой нонче с Авдотьи спрос? На старости ум весь высох. Што на дите, то и на ее — грешно браниться.
— Ладно! — Макарыч перекинул рябиновку, набрал грибов на вилку и, крякнув от притока тепла, погладил себя по груди: — Ну, теперича жить можно. До пяток пробрала, — хохотнул на всю избу.
— Добрая настойка! Опосля такой про смертушку грешно думать, — поддержал Акимыч.
— Помнишь, как я тебя муравьиным спиртом лечил? — спросил Акимыч хозяина.
— То как жа! Помню! Штоб те хорек в миску влез, — ругнулся Макарыч.
А было так. Отказали как-то у Макарыча ноги. Вконец слушаться перестали. Он в то время у Акимыча гостевал. Тот и порешил выходить. Набрал мурашей в банку, залил их спиртом, а через три дня решил натереть настоем ноги Макарыча. С букашками все сглотнул. Может, оно б и обошлось. Не скажи Акимыч, что в банке было.
Не ходили ноги, а тут сами Макарыча из избы вынесли. До зеленых огней в глазах мурашами на завалинку плевался. До того долечился, что в избу по-мурашьи, на четвереньках вполз.
— Хто ж те повинен? — не выдержал Акимыч. — Дли спирту мало было? Поди, завсегда хватало.
— Нешто такое добро на мослы изводить дозволительно?
— Для здоровья ж.
— Здоровье с нутра лечут. А ты удумалэдакуюпакость! Отраду мужичью спохабил. Голова твоя гнилая. Сколь спирту сгубил!
— Ить добра хотел!
— А на што извел? — сокрушался, вздыхал и не мог забыть подвоха Макарыч.
Марья с Авдотьей, не знавшие, в чем дело, переглядывались. Макарыч с Акимычем решили выйти покурить. Бабы хотели отговорить. Но куда гам! Шагнули за порог и исчезли в темноте.
— Ты, Марья, на што свому потакаишь? Ишь, как пьет он у тибе! Без меры! Так и окочуритца мотет. Попридержи ево. Ить не молодший.
— То, Авдотья, закинь. Мне советовать не надо. Мой мужик и сам ведает, когда сколько выпить. Подсказок и оговоров не любим. Так уж ты сделай милость, не лезь в наши дела.
— Вот эдак-то все говорят. Словно худова пожелала кому.
— Не дай Бог мой такое добро услышит, — оборвала ее Марья.
Женщины умолкли. Авдотья подошла к иконам помолиться на сон. Марья вязала носки Макарычу. Чутко прислушивалась к звукам за зимовьем.
Макарыч с Акимычем ушли подальше от избы. Чтоб бабы скоро не сыскали. Сели на прогретое бревно. Закурили.
— Колька-то когда наведаться обещалси?
— Не сказывал.
Макарыч смотрел на тайгу. С виду в ней каждый пень, каждый затес на дереве знаком. А вот ночью, поди, угадай. В душе ее темной не просто разобраться. Хотя и говорят всякие ученые — бездушная, мол, она. В Колькиной — он и подавно не пытался разобраться. С виду в парне все знакомо. Каждую царапину на нем знал. Но этого оказалось мало. Ведь вон на участке своем за все годы скольким деревьям жизнь дал. Вроде за детей считал. Ан нет-нет да и они характер свой выкажут.
Недавно пихту вылечил. Совсем было сгибла. Сухоть нутро одолела. Заяц поглодал ствол. Но живица вылечила. Макарыч замазал ею каждую трещину на стволе. Рубахой перевязал. Пихта и ожила. Заулыбалась Макарычу. Ветками-рукамик себе манила. Совсем по-детски. Как к дружку своему тянулась. Плечи, лицо лесника гладила. Словно и впрямь девка любящая. Прикоснется к стволу подружки, а он трепещет, дышит часто. Того и гляди, макушку свою кудлатую к Макарычевой голове приклонит. И шепнет ему что-то теплое, душевное.
А березки… Сколько их ветром из земли выкручивало! Случалось, после бурь не одну от кончины спасал; корни, что жилы, торчали во все стороны. Помощи просили. А головушка вздрагивала, землю, тлен почуяв. Поднимал лесник дерево, каждый корешок прятал в землю. Уютно, надежно. И, погладив белотелую, говорил:
— Живи, девонька, во здравие свое, а мине в радость.
Никогда эти деревья Макарыча не подводили. ()т дождя, стужи как верного друга укрывали. Всю ночь сон его берегли. Попробуй пойми, кто тогда от лесника погибель отвел? Кто спас его жизнь? Дерево спасенное или судьба…
Возвращался Макарыч с обхода усталый. Ноги не могли идти дальше. А до зимовья еще столько идти. Лег под березу головой к стволу. Слышит, а он скрипит. Гонит его вроде. Отталкивает Макарыч, плотнее к дереву прижался. Уходить не хотелось, устал. Вскоре сон его сморил. Сколько спал — не идет. Проснулся от удара. Глянул, а около него сук обломанный. Подскочил, и вовремя. На ветке рысь на прыжок приготовилась. Глаза-свечки позеленелые. Пальнул в них лесник, и дерево, от звери освободившись, вздохнуло. Засмеялось, что-то шепотом леснику рассказывая. Но Макарыч уже не мог уснуть. Побрел домой в ночи.
Деревья… Они — как люди. Злое не прощают. Доброе — век помнят. Что получат, то взамен отдадут. Хотя не всегда так случалось. Вроде Кольке худого не причинил. А тот его в тайге бросил. Почти при кончине. За что так-то? Деревья не кровные, а души их добрее человечьей оказались.
Не раз Кольку от смерти неминуемой спасал, а он все позабыл.
Нет, леснику ничего не надо: ни благодарности, ни памяти. К чему все это? Лишь иногда, вспомнив, взгрустнет. И зачем у парня душа такая мертвая, как могильный мох на пне? Ведь вот и на буровую ту неспроста зовет. Не потому, что не может он без Макарыча — скучает. Подсказчик ему нужен. Чтоб завсегда под рукой был, как сморкалка. От этих мыслей на душе и вовсе скверно стало.
Тайга спала. Замолкли писки, крики зверушек. Даже листья, трава поутихли. Все замерло.
Можа, на лавку пора, до свету уж близко, позвал Акимыч. — Бабы там заждались, поди. Кабы не они, ишо посумерничать могли ба, недовольно буркнул Макарыч.
В сенцах потревоженно пискнул бурундук. И, повозившись немного, уснул. Макарыча он не боялся.
Утром Авдотья начала уговаривать Акимыча домой собираться. Жалилась, что соскучилась по своему углу. И так, мол, загостевались, пора и честь знать. Но старик молчал. Он задумал свое. Хотелось ему Кольку повидать. Да так припекло, аж свет опостылел. Авдотье решил не говорить. Дождаться внука у Макарыча. Знал: здесь он не помеха. Может жить, сколько захочет. Но бабка покоя не давала. Макарыч не выдержал:
— Ты помене мужику ба вылась. Чевоторописси? Ай не приветили вас, либо забидел чем? Кое и сказал не то, сама повинна, не обессудь. Но дом мой не забижай. Кровом не гнушайси. Не часто видимси. А жисть наша заячьева хвоста короче осталась. Так ты, Авдотья, погоди. Ни ерепеньси. Поспеишь уехать-то, поспеишь.
— Еще насидимся в своем логове. Поди, и там тибе не станет сладко. Побудь в людях. Ить они, што ни скажи, едины друга наши.
— Ох, Акимыч, и погодила б. Да не ведаю набеду ли, на радость ли домой шибко тянет. Чую — ворочатца надоть скореича.
Акимыч призадумался, хотел за сапогами потянуться, но тут Макарыч встрял:
— Будя егозить. Нешто баба дельное скажить? Она любова ангела с путя собьет. Разе то по уму. Не слухай. Гостюй сибе.
Прошли еще три дня. Кольки не было. И уж совсем загрустил Акимыч. Надумал домой возвращаться. Но заслышал гул сатанинской гуделки. Старик на крыльцо вышел. Ведь в ее нутре беспременно Колька едет! А потому крестил старик дорогу, по которой должна была вот-вот проехать бесовская выдумка. Страшная, как Божий суд. Старик и не замечал, что выскочил он босиком, в одной исподней рубахе.
А шум вездехода все ближе, ближе. Уже слышно, как ломает он железными лапами пеньки, разбрызгивая, сминая кочки, деревца.
Старик, оглаживая бороду, смотрел через зеленую завесу листвы. Сердце его ухало и подпрыгивало. И все же вездеход показался неожиданно. Он ехал куда медленнее, чем прежде. Акимыч насторожился. Подался вперед. Отчего-то руки повисли по бокам веревками.
Машина остановилась около порога. Фыркнула, выплюнув из зада черный клуб дыма. Старик закрыл нос, рот. В горле — будто комок застрял. Если бы не желание увидеть Кольку, послал бы железную сатану в пекло и в дом ушел. Тут же удержался. Сказав себе, что эта штука, видать, и не на такие пакости горазда.
Из нее, как из прорвы, люд полез.
— Привет, дед! И ты тут? — схватил его за плечи Колька.
— Тибе дожидался, — залепетал, заплакал от радости старик.
— А почему в рубахе-то?
— Заслышал тибя, в чем был, в том и выскочил. Уж ты не прогневись.
— Макарыч дома?
— Где ж ему деться?
—Ну, пошли в избу! — И, нагнувшись к Акимычу, шепнул: — В институт меня посылают. Во, дед!
— Куды? — не понял Акимыч.
Колька махнул рукой, потащил его в избу и ввалился в зимовье с грохотом.
— О! Вся родня в сборе, — подошел он к Макарычу.
— Ну здорово, здорово, блукащий, — засмеялся тот.
— Я, отец, ненадолго. Понимаешь, мне надо сегодня обязательно улетать.
— На кой ляд?
— В институт меня направляют учиться. На материк. От конторы нашей.
— Вонашто!
— А чево такое? Куды-то он ехать настропалился? — не выдержал Акимыч.
— В высшую науку.
— Ай мало ему одной?
— Да что ты, дед, понимаешь? Институт не техникум.
— Мало в одной мозги растряс, ноне и пововсе дураком сделаться порешил?
— То не помеха. Нехай едит. Глядишь, опосля жить легше нашево будит. Мы добра не видели, пусть хочь ен в сладость поживет. За свое и наше.
— Не дельно научаешь. Ему дай волю, не худче отца в той науке святое позабудет.
— Ево воля. Глядишь, человеком сделаитца. Мине добром помянит.
— Горб им, нонешним, ломать неохота. Вот и лезут, кто в науку, кто в начальники.
— Я, дед, никуда не лезу, ни на чей горб.
— Ты прикуси язык, покудова я говорю, — вскипел Акимыч. — Думал, с тебя прок выйдет. Ты ж заместо дела дурью тешисси. В науку? Зачем тебе это? Штоб хребет не ломать? Совести в вас нонче мене, чем тепла от снега. И ты, козел безрогай, на ево сказ попался, ровно рыба в мордуху. Аль подвоху не чуешь? — ругал Акимыч Макарыча.
Колька меж тем ел борщ, который ему подала Марья.
— Закинь сумленье. Ить слыхал, не сам едить, послали. Неспроста. Толк увидели в Кольке.