— Погожу, что завтра начнешь говорить.
— А и поглянишь. От Кольки штой-то долгонько нет ничево.
— Есть. Письмо. Вот оно.
Лесник взял в руки письмо. Повертел его:
— Можа, одолеишь как?
Марья читала по складам. Макарыч слушал. Где сопел досадно, где смеялся.
— От шельма! Пса купил. За краюху хлеба.Видать, не нашенсково. Дорогова. Много за ево отвалил. Хочь и пса там ишо нет, коль с резиновой титьки кормить. Анчихрист! Самому кусать нечего, а тут пес. Весь в мине, идол лопоухай. Ну, не- хай. Поглянем на диковинку. Глядишь, опосля науки в дом возвернетца.
— Приезжал. А и какой толк?
— Чево хошь. Не сидеть жа парню на печи снами.
— Ты сам не сидишь. Дело завсегда есть вдому.Неужель ему, кроме тайги, податься некуда?
— Сама ведаишь, ен на тайгу ученай.
— Дурак он, а не ученый, прости меня, Господи.
— Ты че, мать, уж не рехнулась ли часом?
— Я-то нет. А ты вот…
— Цыть!
— Будет! Сколько сил покладено, даже словечка не отписал. Ровно померла я. О тебе не спрашивает. Живой ты иль нет? О здоровье не спросил. Все про забавы свои, да про болячки, да о деньгах. Сердца в нем нет. Пускай я чужая. Но ты-то?
Макарыч растерянно крутил в руках письмо. Да, в чем-то Марья была права. Он-то сам и не уловил враз. Пришли па память бессонные ночи жены у постели Кольки. Сколько ей с ним привелось… А не жаловалась. Терпела. Каждый кусок мальчишке берегла. А он… Ведь вот только теперь Марья не выдержала.
— Завсегда Колька таким был. Я, отец, тоже по-первах не говорила. С науки приедет, сядет за стол. Не ждет, не спросит, ели мы с тобой или нет? Абы самому напихать брюхо. Никого, кроме себя, он не почитаит.
— Можа, оно все верно, мать. Но што нонче? Не переродишь. Мужик ить ужо. Какова взрастили, такова имеим. Можа, сами иде оплошку дали. Как знать?
— Навряд ли! Его родной дед поделом бранил. Так ты сам слыхал — отрекся.
— Нам в то не встревать. Поди, все наказанья от Господа терпим. Все от ево. Колька тут и ни при чем. Радость с им и беду — Бог дал.
Марья поняла: Макарыч не хочет плохо думать о парне — и замолчала.
…Шли дни. Лесник теперь все время был дома. Баню починил. Избу в полный порядок привел. Крышу подправил. С обходов возвращался скоро. Готовил дрова. Целыми днями только и знал, топором тюкал. Поздними вечерами полюбилось ему сидеть с Марьей у самовара. Чай пить с вареньем. А когда чарку пропускал, разговаривался.
— Эх, Марья, не сетовать, радоватца нам с тобой на жисть надобно. Ну, было непутевое. Зато теперича рай. Ничево боле желать не стал ба. Ты у мине вся радость, вся моя жисть. Хочь и не думал об такой. Повезло. Но не все ж судьба радости дарит. Грешно много от ей просить. Прогневитца. Беды единаи настануть.
— Их с тебя хватит.
— Не угадаишь, иде им конец.
— Господь не допустит.
— Коли не грешить.
— Ты свое отмолил. Искупил.
— Люд, мать, веками маетца за вольные и невольные грехи свои. Сколь повидал, знаю, радоватца редко доводитца. Даже кады с каторги ослобоняли нас, не все с ей повыходили.
— Почему?
— Все с радостей. Иные порехнулись. Другисерце лопнуло. Так волюшки и не увидали. Особливо старые мерли от той вести. Им, бывалоче, сказывають, а оне хлоп на земь и кончаютца. Беду люд крепше терпел. От радостев поотвык.
— Неужель с ней помереть можно?
— Помирали. А в селе, верно, слыхала?Старуха сына с хронту дожидалась. Единаво. Сама хворая, наскрозь изболелась. Сына ж ее с хронту по ране сослали. Возвернулси в дом. Старая-то глядь на ево — и померла. Вот те и сустрелись.
— Знаю, с горя, с тоски кончались, с радостей не слыхивала.
— Не брешу жа я.
Макарыч любил поспорить. Иногда не замечали они с Марьей, как до рассвета говорили. Лесник и сам удивлялся, с чего это он с женой может говорить о таком, о чем не каждому мужику смог проповедать. Ведь не первый день под одной крышей. А все времени не хватает. И чем ни дольше, тем нужней становились они друг другу.
Длинными вечерами, когда Марья садилась за вязанье, Макарыч прилаживался ближе к печке, начинал то ложку выстругивать, то топорище прозапас мастерить, то еще поделку какую. Около порога пыхтел самовар. На стол просился, к разговору, в собеседники. В печи хлеб дозревал. Духмяный, жаркий. С боками пышными, розовыми, как у молодухи. И, едва самовар начинал пыхтеть, свистеть, лез лесник в подпол за медом. Марья вытаскивала из кладовки перцовую, доставала грибы, рыбу, картошку: разомлев в печи, та дымилась жаром. И снова, как всегда, не было конца разговорам, рассказам, воспоминаниям. Дни летели незаметно.
Вот и зима подходила к концу. За все это время лишь два раза съездил в село лесник. Отправил Кольке денег. Сообщил ему, что они с Марьей живы и здоровы. Ждут его домой.
Заходил и в сельсовет. Перетолковать с председателем. Тот спросил о здоровье. Узнал, что понадобится им на весну. Пообещал как-нибудь наведаться.
— Тайга мне нравится. Но не знаю я ее.Чувствую, что здесь, на Сахалине, она с характером. Своим. Особым.
— Охотничить сбираисси? — не выдержал Макарыч.
— Нет, убивать не люблю. Разве по необходимости. Я просто побродить иногда.
— Ну то ладно. А то у людей руки загребущии.
Одни порубки зачинают, не спросимшись. Молодь губют. Други зверя промышляют без меры. На костры сколь доброво леса поизвели — не счесть ужо. Прихватишь на месте — грозятца. В запрошлом лете пожог мальцы учинили. Всем миром едва справились. Зверя много пожглось. Кой от напасти подале сбег. Путно промышлять поотвыкли. Промеж совести норовят. Соболей от таво мало осталось. Сбегають. Лис и тех отравой берут. Разе то по уму? О потомстве зверьим нихто не думаит. Горностаев в ледянки заманивають. Бусурмаиы!
— А что это за ледянки?
— Бочку с водой снутря обкатають, потом в снег. Внутря приманку кинуть. Горностай туды сиганеть, а взад не можить. Склизко. Там и гибнить. Дак в ту ледянку до десятку ловитца в неделю. А иные тем пользу выгадывають. Ни ходить не надоть, ни стрелять. Пришел, забрал и готово. Сколь я тех ледянок порубил, счету ужо нет. Не могешь на капкан словить, не берись. Не губи зверя. То не охотник, што на зверьей тропе петли ставить. Таких с тайги дубьем гнать надобно.
— А кто таким занимается?
— О, мил человек! Пошти все мальчонки с села хамничають. Ухи драл. Лозой сек. На крапиву гольным гузном садил за убивство — не помогло. Ноне мужики тож ентим баловатца стали. Стыд порастеряли напрочь.
— Штрафовать надо.
— Не подмога. Все одно паскудют.
— Мне будете говорить. Уж такое не позволю.
— А чем подсобишь? Люд-то злой.
— На кого?
— На нехватки. Оне худче блох догрызуть.
- На материке куда больше терпят. Здесь-то что!
— Горе — оно повсюду горе. Вон у Варвары мужик с хронту возвернулси психованай. А на шестай ден помер. У бабы-то восемь душ ребят осталось. Девятай в брюхе. Каково бабе без кормильца-то? Старшой токо и подмогаить. Вот и штрахуй ее. Разе с добра ее детва в тайге цельными днями пропадаить? Иде грыбы, ягоду, рыбу готовють. Петли приловчились на зайцев ставить. Им жрать-то надо. Ить пятилетку не вдолбишь про войну на большой земле. Ен исть сырую рыбу, а спробуй, скажи, што не моги. Ен и знать про то не желаить. Ен жа кус хлеба не кажен ден видить. А ты: штрахуй, докладай. Да разе рука лягить? Язык повернетца? В их на восемь ребят портки единаи.
— Ничего, Макарыч, скоро оживем.
— То ты им сказывай.
— Этим горностай ни к чему.
— Пошто так-то? На кус хлеба променяют.Голод — худче тешши.
— Схожу я к ним. Может, поможем чем.
— Ох, голубчик! Там столь дырья — всем миром подсоблять надобно. Дом искособочилси. Хозяйство — едины воши. Баба напрочь измаялась. Ртов полон дом. А ложки пусты. В каструлях мыши водитца перестали.
— Да, плохо.
— И я про то ж.
— Ну, а что подскажешь?
— Тибе видней. Думаю, мужиков в тайгу справлять пора. На охоту. Ведмедей, оленей малость стрелять. Стариков на рыбу. Нехай сетями ловють. Бабье бездетное в подмогу. Все легше ста- нить беду одюжить. Наказаньем не проймешь — озлишь.
— Кто в тайгу-то пойдет? Ведь в селе-то среди мужиков одни калеки. Тут же охотником надо быть. Где я таких отыщу? Одна надежда на тебя.
— Подмогу, сколь можно. Нехай, те парнишки, што повырастали, на выручку идут. Поднатаскаю маленько. Глядишь, с какова толк получитца.
— Надо обдумать.
— Чево тут думать? Времечко ноне тяжкое. Думки на голодное брюхо худо в башку лезут. Не дале утробы.
— Тяжело тебе будет с ними, Макарыч. Они неслухи. С ними до беды далеко ли?
— Самово всю жисть неслухом величали. Погляним. Можа, обчий толк сыщу.
— Я-то хотел предложить тебе на пенсию.Поработал ты много. Отдохнуть пора. Да все не время. Сам видишь.
Макарыч побагровел.
— Можа статца, и не рысак я ноне, ну и не кляча, штоб воронью к падали добавкой быть. Дело свое на участке справляю. Не ведаю, за што осерчал. Аль сам здоровше? Моя пензия вот, — лесник вытянул перед председателем почернелые, шершавые руки. — И подмоги, покудова не кончусь, не стребую. Вся моя жисть в их. Ты жа об других печальси. Об малых, што безвинно сиротами растуть. Им шибко хлеб нужон.
Лесник отвернулся, закурил. Густые кольца дыма медленно поплыли к потолку.
— Нам обо всех думать надо. Ты тоже не двужильный.
— За мине пред Богом нихто здравия невымолить и грехи не счистить. Сам за сибе ответчик, коль сгину — пора. Детвы нет. Баба тож не молодайка. Поплачитца да и перестанет.
— Все мы умрем, Макарыч. Да только каждый по-своему. О другом вот и памяти не останется.
— Из памяти саван не шить. Поди, и мине не всяк добрым помянить. Многи черным облагать.
— Все мы не без горбов, но у каждого он свой.
— То ведомо с мальству.
— Ну так что? Значит, учеников к тебе
подбирать начнем?
— Валяй.
— Может, сам это сделаешь? А то я в этих вещах не слишком разбираюсь. На охоту же надо тонко подбирать напарников.